Елизавета I

– Быть достойными их – дело не всегда легкое, – заметила Хелена, примеряясь к шлейфу. – Лучше уж быть Джоном или Уильямом.

Помещения и двор Сомерсет-хауса постепенно заполняли люди, которым предстояло пройти процессией по улицам Лондона, – всего таких насчитывалось около четырех сотен. Внутри собрались советники, знать, епископы, французский посол, фрейлины, дворцовая челядь, судьи и чиновные стражи порядка; снаружи толпились бесчисленные клерки, капелланы, парламентские приставы, глашатаи, церемониймейстеры и ливрейные лакеи. Все ожидали распоряжения выстраиваться в колонну.

Крышу кареты, запряженной двумя белыми конями, венчала точная копия моей короны. Я уселась внутри, и Хелена последовала за мной, придерживая шлейф, чтобы не волочился по мостовой. По условному знаку процессия пришла в движение. Первыми шли глашатаи, церемониймейстеры и герольды. Следом за каретой шагал граф Эссекс, ведя под уздцы моего скакуна. Я не могла не думать о том, что на его месте должен был идти Лестер.

Медленно-медленно наша процессия прошествовала по Стрэнду, миновала Арундел-хаус и Лестер-хаус – еще одно горькое напоминание о нем, темное и безлюдное, – и наконец вступила в Сити, на воротах на входе в который играли музыканты. Меня приветствовали мэр и олдермен в алых одеждах. Вдоль улиц, ведущих к собору Святого Павла, стояли члены городской гильдии в голубых мундирах. Все здания и ограды тоже были украшены голубыми флагами, трепетавшими на легком ветру. На каждом углу мое появление приветствовали бурными криками. Во многом все это напоминало день моей коронации, однако кое-что очень сильно отличалось.

Помимо естественных различий в погоде – в тот холодный январский день снег искрился в лучах яркого солнца, тогда как нынешний ноябрьский был теплым и пасмурным, – другим было само настроение. Тогда в воздухе висело обещание, надежда, неизвестность. Сейчас же я исполнила обещание, а сдержанное, оно куда лучше надежды. Я собиралась отметить это вместе со своими подданными.

Мы дошли до собора Святого Павла, и карета остановилась перед западным входом, где нас встречал епископ Лондонский вместе с настоятелем собора и прочей церковной братией. После краткой молитвы нашу процессию с пением провели по проходу. С каждой его стороны висели одиннадцать флагов, захваченных на кораблях армады. Рваные и грязные, они были молчаливым свидетельством того, что с ними произошло. Каждый украшала какая-то религиозная эмблема или символ. Впрочем, чего еще можно было ожидать от флота с крестами на парусах?

Знамена печально и безнадежно поникли на своих древках, точно безмолвно вопрошая, что сталось с их кораблями.

Я восседала рядом с кафедрой. Епископ Солсберийский произнес проповедь, затем я обратилась к моим подданным с небольшой речью. За это время сказано было уже столько слов, что оставалось лишь повторять самые главные: слова благодарности. Чудо. Смирение. Радость. Затем я сделала хористам знак запевать песнь, которую я сложила в честь побед над армадой. О них уже написало множество куда более даровитых поэтов, нежели я, однако слова королевы что-то да значили. Мальчики и мужчины встали и в унисон затянули своими ангельскими голосами:

С своих сияющих вершин
На землю взор свой обрати,
Взгляни на чад своих, Господь,
И дело рук своих узри.

И средь служителей твоих,
Что воскуряют фимиам,
К священным горним небесам,
Тебя превыше всех любя,
Я в жертву приношу себя.

Душа моя взмывает ввысь,
К Тебе, в небесный твой чертог,
Чтоб вознести Тебе хвалу,
Воспеть, как Ты велик, мой Бог!

Единой волею своей
Поднял Он ветер, вздыбил волны
И разметал врагов моих,
Как горстку пыли, непреклонный.

На медалях в честь победы над армадой я велела выбить девиз «Господь подул, и они рассеялись». Ведь Он действительно подул, и они действительно рассеялись.

После церемонии я в обществе небольшой компании самых близких друзей поужинала в доме епископа, и в Сомерсет-хаус мы вернулись уже затемно в сопровождении процессии факельщиков. Они благополучно проводили нас до дома, и на сем этот необыкновенный день завершился.

После этого осталось сделать лишь еще одно дело, чтобы увековечить нашу победу. Я заказала написать свой портрет, на котором была бы изображена на фоне двух флотов. Наш плыл по безмятежному морю, в то время как испанцев бурные воды несли на скалы. Для этого портрета я позировала в ожерелье из шести сотен жемчужин, которое Лестер отписал мне в своем завещании. Таким образом, я навеки запечатлела его память, одновременно почтив его вклад в нашу победу.

11

Февраль 1590 года

– Дамы, идемте! – кликнула я своих фрейлин, как только два объемистых ящика внесли в караулку. – Нам кое-что прислали из страны, где всегда светит солнце, дабы внести немного яркости в этот пасмурный день.

Неожиданные подарки от султана Османской империи Мурада III очень меня порадовали.

Мы с султаном Мурадом на протяжении многих лет искали подходы друг к другу. Уолсингем надеялся, что нам удастся заключить с ним союз против Испании, и хотя на это султан не пошел, поздравления по случаю победы над армадой я от него получила. Мы с ним обменялись некоторым количеством восторженных писем, и я послала ему в подарок английских бульдогов и бладхаундов. И вот теперь он прислал нам что-то в ответ.

Марджори подозрительно покосилась на ящики:

– Они такие большие, что туда вполне может поместиться животное, притом крупное.

– Очень сомневаюсь, что там верблюд, – сказала я. – Меня порадовал бы арабский скакун, но я уверена, что и его там не окажется.

В ящиках лежали кули с какими-то черными бобами, коробки с цветными студенистыми квадратиками и мешки со специями. Некоторые я узнала: кардамон, куркуму, листья гибискуса, шафран. Другие были мне незнакомы. Кроме того, там были сушеные смородина, абрикосы, финики и фиги. В вышитой сумке обнаружились невесомые платки всех цветов радуги, а в деревянных ларцах оказались два блестящих булатных ятагана. Но самым роскошным из всех даров стал скатанный в рулон огромный ковер, который лежал на дне одного из ящиков. Когда мы его развернули, нашим восхищенным взорам предстал затейливый многоцветный узор.

– Говорят, турки превращают свои сады в подобия рая на земле, – сказала Хелена. – Тут они запечатлели райский сад в шелке, чтобы те из нас, кому не довелось увидеть его воочию, могли им полюбоваться.

В прилагающемся письме султан обращался ко мне как к «святейшей из королев и высокороднейшей из правительниц, облаку драгоценнейшего дождя и сладчайшему источнику благородства и добродетели». Мне это понравилось. Никто из моих придворных льстецов не уподоблял меня ничему такому – пока что.

Темные бобы именовались «кахве». Привезший ящики на своем корабле купец, которому доводилось уже их видеть, пояснил, что в Турции эти бобы мелят в мелкий порошок и варят в небольшом количестве воды, после чего пьют с медом или сахаром. Ислам запрещает алкоголь, и его приверженцы прибегают к этому напитку. Вместо того чтобы притуплять чувства, он обостряет их, как пояснил купец.

«А что это за студенистые квадратики?»

«А это лукум. Бояться тут нечего, это просто сахар, крахмал и розовая или жасминовая вода».

После того как он ушел, я попробовала кусочек. Сладости были моим слабым местом.

– Это рай под стать райскому ковру, – объявила я, не успев даже прожевать. – Надо пригласить и остальных насладиться, а не то я съем все одна, и мне станет дурно.

Я отправила официальное приглашение тридцати с чем-то людям – некоторых я давно не видела, и это был хороший повод нарушить молчание, – прийти ко мне в покои, чтобы «полакомиться дарами Востока». Мы расстелем на полу ковер и расставим угощение на длинном столе. Повара поэкспериментируют с этим «кахве». Но на всякий случай эль и вино тоже будут.

Сесилы, отец и сын, прибыли первыми. Они обошли стол кругом, опасливо разглядывая яства, взяли наконец по кусочку лукума и устроились перед камином. Следом за ними показался мой главный защитник, секретарь Уолсингем.

Я не видела его несколько недель. На рождественских празднествах он не присутствовал. Поговаривали, что он болен, но его дочь Фрэнсис упорствовала в своем желании продолжать служить мне, и я сочла, что она осталась бы дома и ухаживала за ним, будь он совсем плох.

– Фрэнсис! – приветствовала я его. – Ваша дипломатия приносит плоды в самом что ни на есть буквальном смысле. Смотрите, что прислал нам султан!

Однако, когда он подошел ближе, я осеклась:

– Ох, Фрэнсис!

Одного взгляда на его исхудавшее землистое лицо было достаточно, чтобы понять, что его недуг достиг критической стадии; скрыть это было невозможно. Он всегда был смуглым, мой мавр, но такого цвета лица не могло быть ни у одного мавра. Я немедля пожалела о панических нотках, прозвучавших в моем голосе.

– Вы, кажется, совсем себя не бережете, – произнесла я успокаивающим тоном и попыталась придать своим словам оттенок шутливого укора. – Придется мне отослать Фрэнсис домой. С моей стороны чистой воды эгоизм держать ее здесь, когда она куда больше нужна своему отцу. Вам следовало остаться дома, не нужно было тащиться сюда в такую скверную погоду.

– Скверная погода выводит на улицы скверных людей, – произнес он. – С моей стороны было бы пренебрежением обязанностями защищать ваше величество от врагов, упусти я возможность вывести их на чистую воду.

– Для этой цели у вас есть агенты, – напомнила я.

– Лучше меня этого не сделает никто.

Это было утверждение, а не бахвальство.

– Ваши агенты до сих пор прекрасно исполняли свои обязанности. Вы должны научиться доверять им, как я доверяю своим. К примеру, вам! Если бы не вы, я бы постоянно беспокоилась и опасалась за себя, а с вами я могу ни о чем не думать.