Елизавета I

Я почувствовала, как в душе шевельнулся ледяной страх.

– Роберт Дадли умер.

– Нет, – против воли вырвалось у меня.

Этого не могло быть. Этого не должно было случиться.

– Он умер через восемь дней после отъезда из Лондона, – сказал Бёрли. – Доехал до Райкота, оттуда двинулся дальше, в Корнбери-парк. Там ему стало хуже, и он слег. Шесть дней спустя он скончался от злокачественной лихорадки. В хижине лесничего. Мне очень жаль.

Он уставился в пол, как будто не мог заставить себя взглянуть мне в лицо:

– Говорят, с его ложа виднелись деревья. Последнее зрелище, представшее его взгляду, должно быть… красиво.

Красиво… Деревья… Наверное, листья там уже начинали желтеть? Или оставались зелеными?

– Деревья, – произнесла я. – Деревья.

И тут из глаз у меня хлынули слезы.

Два дня я не выходила из своих покоев. Я не впускала к себе никого – ни Марджори, ни Кэтрин, ни Бланш, ни даже горничных. Я никогда не чуралась демонстрировать на людях счастье, но горе свое была не намерена показывать никому. Поэтому я ждала, когда оно утихнет, зная, что притупится лишь острота, само же горе никуда не денется.

Робкий стук в дверь подсказал, что принесли еду. Я не стала открывать. Потом снова постучали и под дверь просунули письмо. Я мгновенно узнала почерк: рука Роберта Дадли.

Получить письмо от того, кто только что скончался… В этом есть что-то загадочное и пугающее, словно с тобой говорят из могилы прерывающимся голосом. Глубокая печаль затопила меня, когда я дрожащими руками вскрыла письмо и стала читать.

Райкот, 29 августа

Смиреннейше прошу Ваше Величество простить Вашего бедного старого слугу за ту дерзость, с какой он осмелился справляться о том, как поживает моя прекрасная госпожа и в чем она обрела избавление от недавней боли, ибо главное, о чем я молю Господа, – это о ее добром здравии и долголетии. Что же до бедственного положения Вашего скромного слуги, я продолжаю принимать присланное Вами снадобье и нахожу, что оно помогает мне куда лучше, нежели прочие средства, каковыми меня пользовали. Засим, в надежде найти исцеление на водах, продолжая возносить горячие молитвы за счастливейшее избавление Вашего Величества, смиренно лобызаю Ваши ноги, из Вашего старого домика в Райкоте, утром сего дня вторника, в готовности возобновить мое путешествие. Остаюсь верный и преданный Вам слуга,

    Р. Лестер

Сразу же по написании сего письма я получил подарок от Вашего Величества, доставленный мне юным Трейси.

Это не было какое-то тайное послание. Это было самое обычное письмо, шутливое, ласковое, полное надежд на будущее и беспокойства о знаках внимания. Он не предчувствовал скорую смерть. «Посреди жизни мы смертны», – говорится в погребальной молитве. Но на самом деле верно противоположное: посреди смерти мы полны жизни.

Как же мы ошибались. Нечто неумолимое все-таки разлучило нас.

На следующий день Бёрли приказал выломать дверь. Он обнаружил меня сидящей в совершенном спокойствии. Я готова была встать и жить дальше.

– Его похоронят в усыпальнице церкви в Уорике, – сказал Бёрли. – Рядом с сыном.

С его младшим сыном от Летиции, умершим в возрасте шести лет.

– Ясно.

Я не смогу присутствовать на похоронах, не смогу проститься с ним.

– Ходят слухи… – деликатно заговорил он.

– Слухи какого рода?

Неужели злые языки не оставят Роберта Дадли в покое даже после смерти? Неужели эти грязные сплетни последуют за ним даже в могилу?

– Что это жена Летиция отравила его. Будто бы ей пришлось, потому что он намеревался отравить ее саму.

– Опять эти старые бредни! – (Враги Дадли давно называли его отравителем, приписывая его козням любую внезапную кончину.) – Зачем ему травить Летицию?

– Он якобы обнаружил, что она изменяла ему с Кристофером Блаунтом, юношей, которого он сделал конюшим. На добрых два десятка лет ее моложе.

– Вздор, – отрезала я.

Не стала бы она изменять Лестеру, ведь, чтобы заполучить его, она в свое время была готова на все.

– Утверждают, что она отравила его ядом, который он приготовил для нее, – с извиняющимся видом произнес Бёрли. – Я всего лишь пересказываю вам то, что болтают люди.

– Они не уймутся, пока не очернят его имя навсегда. Даже после смерти нет ему спасения от их яда.

– Ну, эти слухи очерняют скорее имя его вдовы, – заметил он.

– Ваша правда. Ваша правда.

Но даже Летиция не опустилась бы до такого. Хотя… первый ее муж очень уж кстати отправился на тот свет именно тогда, когда вскрылась ее связь с Робертом Дадли. Злые языки винили Роберта. Но кто оказался в наибольшем выигрыше? Летиция, а никак не Роберт. Летиция заполучила богатого и привлекательного мужа, уж всяко получше того недоразумения, за которым она была замужем прежде. А Роберт лишился даже призрачной надежды жениться на мне и влияния при дворе в придачу. Так кто же оказался в выигрыше?

Я усилием воли отогнала недостойные мысли. Они были мне не к лицу.

10

Последующие три месяца прошли для моей страны и подданных в круговороте торжеств. Впервые в нашей истории народное ликование было столь всеобщим. Битва при Азенкуре случилась в другой стране, и, хотя мы тогда наголову разгромили неприятеля, поражение не поставило бы под угрозу само наше существование. В то время как душу мою переполняли благодарность Господу и облегчение, на сердце камнем лежала боль личной утраты. Это было точное отражение самой жизни, смесь горечи и сладости в одном напитке.

Но ничто на свете не длится вечно, даже празднества. В ноябре я решила положить конец торжествам, устроив церемонию, которая по пышности могла соперничать разве что с моей коронацией.

Процессия выдвинулась из Сомерсет-хауса, величественного особняка на Стрэнде, посередине между Уайтхоллом и Темпл-черч, который я в свое время пожаловала лорду Хансдону. Мы с ним решили, что там будут размещаться иностранные послы и проходить пышные приемы. Сегодня он чествовал меня не просто как королеву и кузину – как соратницу в борьбе с армадой.

– Как же так, дорогая кузина, вы сегодня не в латах? – пошутил он.

– В них не подобает появляться в церкви.

– Не знал, – отвечал он. – Мне сейчас неподходящим кажется светский наряд.

Ему, без сомнения, не терпелось поскорее вернуться к себе на север, где он был попечителем Восточной марки.

В тот день я облачилась в платье с невероятной длины шлейфом, который должна была нести Хелена Ульфсдоттер ван Снакенборг, маркиза Нортгемптон, самая знатная женщина в стране. Я сделала ее таковой – или, вернее, позволила ей сохранить титул после того, как она овдовела и повторно вышла замуж за мужчину ниже по происхождению. Я считала ее своей собственностью, поскольку убедила ее остаться в Англии после того, как двадцать лет тому назад ее посольская миссия в свите принцессы Сесилии Шведской подошла к концу. Сесилия давным-давно вернулась домой, так и не выполнив возложенную на нее задачу убедить меня выйти замуж за ее венценосного брата, а ее очаровательная соотечественница стала украшением нашего двора и моей любимой фрейлиной.

– Шлейф тяжелый, Хелена, – предупредила я.

– Мне силы не занимать, – покачала она головой. – Разве я не Ульфсдоттер?

– Вы не похожи на волка, – сказала я. – Впрочем, меня всегда восхищали скандинавские имена, образованные от названий животных – волк, медведь, орел, – Ульф, Бьорн, Арне. Они имеют свое значение.