Асафетида

Напротив дивана в комнате у Точкина стояла «стенка» доперестроечных времен. Несколько изданий из «Библиотеки всемирной литературы» выстроились шеренгой в книжном отсеке: «Дон Кихот» в двух томах, «Декамерон» Боккаччо и еще с пяток книг. Там же я заметил Библию с золочеными буквами на корешке и «Преступление и наказание» из советской серии «Классики и современники» в мягкой обложке. Остальной объем был занят историческими романами и фантастикой вроде Лавкрафта в кричащих обложках 90-х годов с голыми тетками. Небольшая библиотека была педантично расставлена по цвето-ростовой системе.

В среднем ярусе за стеклом – хрусталь и фарфор. Зеркальный задник умножает вдвое богатство ушедшей эпохи. Николай открыл одну из дверок, достал чайные кружки с нежно-розовыми цветами и две хрустальные розетки.

Он отлучился вновь, вернулся с литровой банкой желто-коричневого повидла и разложил его по розеткам:

– Грушевое! Угощайтесь! – Не успел он сказать это, как тут же опять скрылся из виду.

Слева от окна был красный угол с иконами: Христос Спаситель, «Троица» Рублева в маленьком списке, какие-то святые.  С противоположной стены на небожителей глядел взглядом неподвижных глаз молодой мужчина в военной форме. На фотографии на голове у него была такая же фуражка, как у хозяина квартиры, в чертах лица угадывалось семейное сходство. Старший брат или отец, я постеснялся спросить. Сам Николай заметил, что я рассматриваю портрет, но ничего не сказал. Он стоял перед столом и в руках держал тарелку с нарезанным батоном.

Дверь в кладовку, куда можно было попасть из единственной комнаты, была снята вместе с петлями. Внутри был уборочный инвентарь: швабры, веники, круглые и квадратные ведра. На полу лежала груда ветоши, которая на моих глазах вдруг внезапно заворошилась, и наружу полезло что-то темное. Я уже приготовился к очередному кошмару, но выбравшееся на свет существо оказалось живым черным котом.

– Уголек, – представил кота Точкин.

Полуприсядью кот сделал несколько робких шагов по паласу и при этом не отводил от меня взора.

– А это Ворон, – сказал хозяин и легонько ткнул пальцем в предмет на верху «стенки», который я до сих пор принимал за меховую шапку. Чтобы дотянуться до него, Точкину пришлось встать на цыпочки. Разбуженный кот одарил сначала хозяина, потом меня недовольным взглядом желто-зеленых глаз.

Выяснилось, что Ворон с Угольком не родственники, а «как бы друзья». Первого еще котенком Точкин подобрал на работе, то есть в подъезде. Накормил, попоил молоком и устроил у себя дома. Место на шкафу он облюбовал сразу и вниз спускался только в туалет или перекусить. Нрава Ворон был не слишком доброго, и Точкин предупредил, чтоб я не вздумал ни в коем случае пытаться его погладить.

Уголек, такой же черной масти, появился в квартире уже взрослым. Где-то у себя в гаражах его в полумертвом состоянии подобрал Любимов и принес на выхаживание к Точкину.

Точкин получал пенсию по инвалидности и мыл подъезды в нашей и в двух соседних пятиэтажках. Он был первым соседом, с которым мы познакомились, когда переезжали. Бабушка, сколько я помню, стояла в очереди на квартиру по социальной программе, наконец нам дали ее, и прошлым летом мы смогли выехать из малосемейной общаги, где я провел бо?льшую часть жизни.

Когда с первой партией вещей мы вошли в подъезд, он как раз отдыхал между первым и вторым этажом, сидя на ступенях рядом с ведром с грязной водой. Увидев нас, сосед поднялся и объявил: «Разрешите представиться, лейтенант Точкин». С широкой улыбкой на лице он пожал мне руку, легонько поклонился бабушке и помог перетаскать кутюли в квартиру. Что его зовут Николай, мы узнали позже – от соседей.

Несмотря на следы от сильных ожогов по всему лицу, вряд ли кто назвал бы внешность лейтенанта отталкивающей. На месте бровей у него были два шрама, но ясные глаза под ними светились добротой.

Бабушка перевела взгляд с парадной офицерской фуражки на швабру, которую наш новый сосед сжимал в руках наподобие винтовки, и не сразу свела концы с концами. Уже потом она пригласила его зайти и терпеливо выслушала рассказ о недавнем явлении Богоматери в часовне Георгия Победоносца при 76-й гвардейской десантно-штурмовой Псковской дивизии и даже умудрилась что-то поддакнуть, но, когда за помощником закрылась дверь, вынесла шепотом беспощадный диагноз: «Дурачок».

То, что первым встреченным нами человеком в новом доме оказался такой божевольный Точкин, она расценила как добрый знак, но всякий раз, когда при встрече в подъезде он ненавязчиво приглашал нас выпить чаю, у нее был уже готов повод для отказа.

– Мята?

Николай принес с кухни чайник, от которого шел душистый аромат.

– А еще ромашка, и душица, и почка сосновая, – перечислил хозяин.

На вкус питье оказалось горьким, хоть я насы?пал две ложки сахара с лишком. Доложил еще одну, но горечь только усилилась. Я решил заесть горечь повидлом, но, когда поднес ложку ко рту, в нос шибануло фруктовой гнилью. Хозяин заметил выражение на моем лице.

– Невкусно?

Я сказал про нарушение аппетита на нервной почве, и тут Точкин вспомнил, с чего начался наш разговор.

На его вопрос я ответил, что в эротических кошмарах мне являются, как и следовало того ожидать, женщины: пожилые – все, кроме одной или, возможно, двух – и обгорелые – по всем признакам, жертвы пожара. Несмотря на состояние, несовместимое с жизнью, они ведут себя как живые. Вроде братской могилы на выгуле, сказал я, а точнее сестринской. Сколько их точно, я не считал, но, когда Точкин спросил об этом, то прикинул, что никак не меньше десяти, а может, и больше.

– Они что-то говорят вам?

– Иногда. Но я толком не могу разобрать, что. Язык не наш: старославянский или древнерусский.

Точкин задумчиво покачал головой.

– Каждую ночь?

– И днем тоже, – сказал я. – Это психическое. У меня на отпевании случилось в первый раз, когда я в обморок упал.

– Да-да, помню. Мне тогда как раз что-то такое и подумалось. Отчитать вас надо, – добавил он совершенно серьезно. – При советах еще отец Павел был, так к нему даже из других городов приезжали. В Печорах потом батюшка Сергий отчитывал, Царство ему Небесное. А сейчас даже не знаю, к кому и обратиться, – предложение звучало, мягко говоря, неожиданно. – Даже если неверующий, не повредит, – поспешил уверить меня Точкин и, только когда выяснил, что вдобавок к тому, что неверующий, я еще и некрещеный, отказался от своей затеи.

В это время подъезд начал оживать. Сверху протопал кто-то на раннюю смену в тяжелых ботинках и, не придержав, громко ударил железной дверью. За окном раздавались голоса. После искренних уговоров посидеть еще Точкин все-таки вынужден был проводить меня до порога.

То ли особый травяной сбор был тому причиной, то ли беседа, рассеявшая тревогу вместе с одиночеством, но, стоило мне только рухнуть на диван в своей комнате, как я сразу погрузился в крепкий сон без сновидений.

5. Целитель

– Вас бабушка растила? – Осторожно интересуется у меня Точкин. – А родители?

– Утонули. В Острове еще, – отвечаю я.

В Псков мы переехали, когда мне было шесть лет, а дошкольное детство я провел в городе Острове. Жили на старенькой улице Калинина, в квартире с печным отоплением без воды и канализации. Неподалеку от дома была река и остров на ней, в честь которого и назвали когда-то нынешний райцентр. На острове в средние века стояла крепость, отметившаяся во всех северных войнах, теперь – церковь, пара частных домиков и пляж. Река Великая там заметно у?же и мельче, чем в Пскове, но глубины оказалось достаточно. Впервые после моего рождения мама с папой выбрались отдохнуть вдвоем, а меня поручили бабушке – как оказалось, на всю оставшуюся жизнь.

– Соболезную.

– Да бывает, – я откидываюсь на спинку «икарусного» сиденья.

Осиротеть мне было суждено в трехмесячном возрасте, а в наследство от родителей не причиталось даже могилы: тела? не обнаружили, хоть военные водолазы пролазили всё русло.

Точкин отворачивает лицо к окну. Вдоль шоссе в бесконечной канаве чернеет вода. Между стволами деревьев поблескивают мертвые топкие лужи. Наша остановка – деревня Болоты, последняя перед Порховом, хотя собственно болоты начались едва ли не сразу за Псковом.

Точкин не подвел, нашел решение и вместо священника повез меня к народному целителю. Ипполит Иванович – так записано у Точкина на бумажке – ведет практику еще со времен перестройки, принимает в глуши, не дает объявлений, но пользует немалую клиентуру. Николаю рассказывал о нем Андрей Любимов: какого-то майора-танкиста этот знахарь, единственный, сумел намертво закодировать от пьянства, а самого комдива, если верить слухами, которые курсировали по дивизии, излечил от мужской слабости.

Поездка до места заняла полтора часа. Болоты оказались ничем не примечательной деревенькой из десятка домов вдоль трассы. На остановке вместе с нами выходит пара лет под тридцать бомжеватого вида. Конечный пункт назначения у них совпадает с нашим. Мы идем следом за ними через луг по размокшей грунтовке. Жена тараторит без умолку. Муж сосредоточенно месит ботинками грязь и только раз оборачивается, чтобы тихо бросить спутнице несколько слов. На широком плече у него подпрыгивает в такт ходьбе трехцветная спортивная сумка.

– Устали? Давайте передохнем. Всё равно автобус обратный нескоро, – забеспокоился Точкин, когда во второй раз я тяжело оступился. Колени у меня сгибались со слышимым скрипом, да и всё тело словно задеревенело. Согнуться и перевязать напитавшиеся влагой шнурки стоило такого труда, что я почти готов был просить о помощи.

Порыв ветра с трассы донес голоса болотских собак.

– Собака лает – ветер носит, – тут же неясно к чему сообщил Николай.

Мне осталось вежливо согласиться. Он стоял в шаге от меня и не спускал глаз с черной птицы, невысоко парящей над пожухлой травой.

В ответ на попытку взять меня под руку я запротестовал. Остаток дороги шли еле-еле, всё дальше отрываясь от наших попутчиков.

Яма на въезде в центральную усадьбу засыпана щебенкой. Ближней к дороге стоит контора – подпаленное с одного угла здание в полтора этажа, напротив нее – похожий на сарай сельский клуб, окна в котором скрупулезно выбиты до последнего, включая слуховое в крыше. Отдельная дорога ведет к вытянутому зданию, вроде барака или конюшни.

Население жилых двухэтажек, которые образуют общий двор, и в лучшие годы едва ли насчитывало сотню душ. Теперь дым из труб – единственный признак жизни, и летом усадьба наверняка сошла бы за призрак. Двор разделен надвое секцией дровяных сараев. Хотя в сельской местности бывать прежде мне не случалось, панорама почему-то кажется до боли знакомой.

Перед домом целителя припаркован УАЗ-469 «Козел» цвета хаки – единственный на поселение автомобиль. Скамья у подъезда, очень давно не крашенная, блестит от недавнего дождя. Точкин достает припасенный в кармане экземпляр рекламной газеты «Здоровье в дом», шумно отрывает лист, комкает и протирает лужу. Меня он приглашает присесть, а сам, не найдя рядом урны, направляется со своей промокашкой к мусорке в центре двора.

Навстречу ему из-за сараев, резвясь и напрыгивая на бегу друг на дружку, вываливается пара молодых псов – судя по внешности, родные братья: оба без ошейников, через шкуру проступают ребра. Добежав до контейнера такой же, как они сами, коричнево-ржавой масти, псы по очереди на задних лапах заглядывают внутрь, и, не обнаружив съестного, уносятся прочь.