Асафетида

Скоро они уже мирно корректируют новогодние планы: к свекрови не едут – пусть приезжает сама; к Серому на свидание – тоже: успеют, ему три года сидеть; кроме Нового года и Рождества – ни капли спиртного в рот, включая пиво. Как будто услыхавшее об этом со своих небес, приветливое румяное солнце выползает из-за туч.

Задремавший по военной привычке на своих двоих, Точкин вздрагивает от внезапного лая, оступается, охает и чуть не падает в грязь. Появившиеся неизвестно откуда двое рыжих с колхозной помойки нападают на главу семейства, а точнее, на его спортивную сумку.

Обеими руками тот прижимает ношу к груди и пару раз с матами пинает воздух ботинком. Испугавшись такого отпора, псы разворачиваются, бегут вдоль обочины мимо деревни и скоро исчезают за горизонтом.

К остановке подъезжает автобус. В салоне почти пусто: после обеда в Псков уже никто не едет. Лимонного цвета светило опять залегло за тучи, и пейзаж за окном окрасился в темно-серый, обычный для псковского декабря, тон. После свежего воздуха под мерное покачивание автобуса меня моментально сморило.

Из-под сиденья спереди тут же выглянул обугленный череп. Я вскрикнул и проснулся. Все голоса в салоне стихли. С десяток пассажиров таращилось на меня.

– Наркоман точно. Глянь, тощий какой, – прошептала сзади старушка.

– У них глаза не такие, – возразили ей.

Надевать амулет было предписано на ночь, но я снова поддался уговорам Точкина.

Вид перед глазами стало заволакивать зеленоватым туманом, и я решил, что опять засыпаю. Попробовал шевельнуться, но тело будто разбило параличом, и даже шею не удалось повернуть ни на градус. Когда я понял, что не дышу, то запаниковал по-настоящему.

Туман становился гуще. Я пытался позвать подмогу, но выдавил из горла только еле слышный скрип.

– Иван, вы спите? – Из зелени перед моими глазами выплыл бдительный лик. – Иван! – Позвал Точкин громче и потряс меня. Голова моя двигалась вместе с плечами, шея не гнулась, как у скульптуры или окоченевшего трупа. – Иван!

Кто-то крикнул водителю, чтоб тот тормозил. Стремительный бег деревьев за стеклом перешел в ленивую трусцу, потом остановился.

– Оцнитесь! Оцнитесь! – Вопил Николай. От волнения у него появился странный цокающий говор. Он лупил меня по щекам, пока не пришла очередь нашатыря из аптечки водителя и наконец искусственной вентиляции легких «рот-в-рот». Я уже ничего не видел, но чувствовал эти реаниматорские поцелуи то с табачным, то с чесночным, то с перегарным духом – откачивать меня пытались почему-то только мужчины.

Я уже успел мысленно попрощаться с жизнью, но вдруг ощутил, как под воротник мне скользнула теплая рука. Лопнула нить амулета. Из горла, словно чужого, вырвался оглушительный хрип, и тут же через все телесные поры мое нутро начало наполняться кислородом.

Кроме двоих с остановки, вокруг столпились все до единого пассажиры. Шофер, крупный мужчина с залихватски-кудрявой, но при этом совершенно седой шевелюрой, одной ладонью вцепился в поручень, другую держал на сердце.

– В больницу надо, – постановил чей-то женский голос.

Николай деловито подтвердил:

– Разумеется.

Понемногу все успокоились, шофер дососал валидол, и «Икарус» тронулся. Точкин стал рассматривать сорванный у меня с шеи магический предмет. Когда он поддел ногтем полоску прозрачного скотча и распахнул створки ладанки, у меня снова сперло дыхание – на этот раз от удушающей вони. Начинкой амулета оказалось желтоватое вещество, по консистенции вроде смолы или воска. В массе были кусочки неизвестного черного материала и кучерявые волоски, состриженные в лучшем случае из подмышек.

Николай закрыл ладанку обратно. Не переставая морщиться, он извлек из шинели бесплатную газету, которой протирал скамейку в колхозной усадьбе, оторвал от нее новый клок, завернул амулет и спрятал сверток в карман. Это не помогло: луково-чесночная вонь с примесью пряной гнили сопровождала нас всю дорогу до Пскова. Соседи открыли окно и тут же закрыли, напустив холода, но нисколько не проветрив. Через проход от нас надолго завязался спор, из которого стало ясно, что подобного вещества никому из присутствующих раньше нюхать не приходилось.

Уцелевшую часть «Здоровья в дом» Точкин машинально сунул в сетку на спинке сиденья перед собой. Словно сама собой, эта газета появлялась в почтовых ящиках нашего подъезда с никому не интересной периодичностью. В ней печатали рекламу БАДов, рецепты народной медицины, заговоры, биоритмы, гороскопы и прочую лженауку.

«Целебное удовольствие». Так называлась статья, которую от нечего делать я принялся изучать глазами, вытянув вперед шею в автобусном кресле. Статья была про секс, который, как убеждал читателя автор, неспроста называют «любовным таинством». «Арии, наши общие с индусами предки,верили, что сексуальная энергия имеет божественное происхождение. До наших дней в Индии сохранился культ священных лингамов, статуй в виде фаллоса, которым верующие приписывают различные мистические свойства. Наши сегодняшние обелиски и сте- (на этом месте текст прерывался сгибом, я достал из сетки и развернул газету) лы также имеют фаллическое происхождение. Подобия лингамов рубили и древние русы. Такая статуя носила название «гоило», происходящее от старинного глагола «гоить», значение которого – «давать», «дарить жизнь», но еще «излечивать», «исцелять». 

Мужской половой член наши предки называли «уд». От этого корня происходит современное слово «удовольствие». В древности «удовольствием» назывался оргазм, и только со временем так стали обозначать любое приятное ощущение. Согласно религии древних русов во время «удовольствия», то есть семяизвержения, открывается граница между мирами, для того чтобы душа будущего ребенка из потусторонней нави могла перейти в телесный мир, называемый явью. Задолго до принятия христианства славяне верили, что человек начинает свою земную жизнь с момента зачатия и наказывали за аборт как за убийство сородича – крупным денежным штрафом». Под статьей стояла подпись, похожая на псевдоним, – «проф. Ф. К. Правдин».

– Про границу между мирами прочли? – вдруг спросил Николай.

Я не придумал, как получше сострить, и просто угукнул в ответ.

Пока доехали до Пскова, я еще дважды засыпал и просыпался с криком. Снаружи совсем стемнело. Автобус распахнул двери на платформе для пригородных рейсов. Мы выбрались не спеша, пропустив вперед всех, кроме столетней старушки с тросточкой, которой Точкин, успевший забежать вперед, помог слезть на перрон со ступеней.

Вокзал, даже если он расположен в центре, это всегда окраина. Неподалеку от посадочных платформ о политике спорят таксисты-бомбилы, и о чем-то личном – торговец фруктами и торговка пирожками с алюминиевым, как в школьной столовке, лотком. Цыганка торгует с рук «золотом».

Городской транспорт на автовокзал не ходит – нам нужно идти к железнодорожному. Два вокзала разделяет парк с тусклыми винтажными фонариками. Когда мы миновали его и оказались перед «царской» часовней, Точкин мелко перекрестился. Вытянутая вверх постройка с таким же непропорциональным куполком не так давно появилась перед зданием ж/д вокзала в память об императоре Николае II, который 2 марта 1917 года по старому стилю подписал отречение от престола на Псковской станции.

В отличие от часовни пивная на остановке возникла здесь, вероятно, одновременно с самой остановкой, то есть в незапамятные советские времена. С тех лет, видно, пьянствовала в ней и публика, которая сейчас вывалилась на перекур. Один из бородатых курильщиков шагнул ко мне и по-свойски, без преамбулы, попросил денег. Я молча отвернулся и заметил на остановке солдата в форме Великой отечественной. Он сидел на вещмешке и читал пожелтевший газетный листок. Внезапно один из пьяных подошел к нему и что-то спросил. Солдат ответил и, продолжая говорить, поднял глаза на перрон, который выглядывал из-за старинного здания вокзала. Что было дальше, я не видел: к остановке подъехал наш семнадцатый номер.

По дороге до Завеличья Николай то и дело справлялся о моем самочувствии и в последний раз предложил сопроводить меня до больницы уже в подъезде, когда я остановился у ящика вытащить почту. Услышав от меня в ответ очередной, примерно десятый по счету, вежливый отказ, он тяжело вздохнул и пошагал к себе.

Вместе с квитанциями на квартплату в ящике лежал казенный конверт. Сразу в прихожей я распечатал его. Письмо сообщало о том, что мое заявление на пенсию по утрате кормильца получило отказ по причине несоответствия сведений, предоставленных гражданином, то есть мной.

Я поразмыслил немного и набрал тетю Зину.

– Перед тем, как в собес идти, надо было мне позвонить, – первым делом упрекнула она. – У тебя в свидетельстве о рождении ошибка: дата правильная указана, а место – нет.

– Почему?

– Специально так сделано.

– А правильное какое? – Спросил я.

– «Красная Русь» правильное.

– «Красная Русь»? – Переспросил я. Мне не хотелось говорить о сегодняшней поездке.

– Колхоз такой был, от Порхова недалеко.

– А мои родители?

– Мать погибла.

– А отец, инженер на «Векторе»? Или это тоже неправда?

– Неправда, – подтвердила тетя Зина. – Не был он инженером. Попович ты, Ваня, вот кто. Отец твой в «Красной Руси» церковь строил, служить потом в ней собирался. Его Георгием звали, мать твою – Татьяной, а фамилия твоя настоящая – Филаретов.

– Потом в Остров переехали?

– Ты переехал. С Машей. Бабушкой то есть. Не родной ты ей, – выдала она, помолчав. – Давно надо было сказать. Родители твои соседями ее были. Дверь в дверь. Она слышит раз, младенец у них надрывается: не как обычно, а как будто случилось что. Без стука вошла и видит в прихожей: поп заслонку печную отворил и ребеночка, тебя то есть, в печку пытается запихнуть. Ты, бедненький, ручками цепляешься, голосишь, а он тебя кочергой по ручкам – чтоб не цеплялся, значит. Маша ему кричит: «Ты что же, батюшка, с сыном творишь!» А он ей: «Не сын он мне, сжечь его надо». В молодости-то Маша крепкая баба была, кочергу у него выдернула из рук да по вершку приложила. Сильно. Испугалась, что насмерть, да послушала: дышит – видать, грива спасла. Татьяну пошла по квартире звать. Подозревала, что он и с ней что-то сделал, а оказалось, что она сама с собой сделала: глядь в уборную – в петле висит. Живая еще была, да не успели спасти.

Когда поздним вечером подруга с незнакомым младенцем на руках появилась у них на пороге квартиры в Острове, тетя Зина вместе с дядей Лешей стали уговаривать ее отнести ребенка в милицию, но бабушка ни за что не соглашалась, и в конце концов подбила тетю Зину на авантюру с опекунством. Та уже была начальницей в островском ЗАГСе и оформила бабушке документы на чужого внука, а дядя Леша по своему милицейскому ведомству уладил дела с пропиской. В Острове бабушка устроилась на конденсаторный завод «Вектор», но, пока не получили жилье, мы гостевали у них почти полгода.

Из дальнейшего рассказа я узнал, что Георгий в «Красной Руси» был арестован. Его признали виновным в убийстве родного сына, но вместо тюрьмы направили на принудительное лечение.

– Куда?

– В Богданово. Куда ж еще?

– А он жив?