Брошенная целина

– А! – отмахнулся Федор. – Нинка постирает. За это, Васильна, не колотись. Лучше знаешь что? Давай, Васильна, тебе калитку смажем. Шибко скребет. И надо прибить что-нибудь, войлока кусочек чтоль. Шибко громыхат, – Федя нацелился на второй глоток, но вдруг посмотрел на Стаса, и, держа в руке бутылку, движением бровей спросил, мол: «Будешь?». Стас покачал головой отказываясь, стал натягивать кроссовки.

– Ты надолго, Стасик? – спросила бабка.

– Не знаю, – буркнул в ответ и пошел не на улицу, а за дом, в сторону огорода. Через огороды ближе путь до речки и леса, тем более почему-то не хотелось скрипеть этой идиотской калиткой.

В голове крутилась какая-то мелодия грустная. Из кино, в котором Никита Михалков в шляпе поезд останавливал. Что-то там времена гражданской войны… Как же этот фильм называется? Узнать…

«А как узнать? Гугл не окей ни фига», мысленно захныкал Стас, крутя в руке телефон, который безнадежно показывал отсутствие сети. Закопать его в огороде, что ли?

Огород, огромный отрез картофельного поля, на котором как дротики в мишени торчат стройные подсолнухи. Зажелтели подсолнухи, значит скоро осень. Так говорил покойный дед Егор. Хотя какая там осень, лето только за середину перевалило.

Стас шагал по тропке между картофельными рядками и вспоминал, как в свое время каждую осень они дружной тогда еще семьей копали картошку. Дед Егор и отец Стаса лопатами выворачивали кусты, а он сам, бабка, мать, тетка, мелкий двоюродный брат выбирали из земли картофелины, в шутку соревнуясь, кто найдет самую большую. Дед с утра пораньше прятал в самом дальнем рядке бутылку водки или самогона, а потом, когда выкапывали последний куст, он с наигранным удивлением ее обнаруживал: «О! Гляди, чего нашел!». Рассыпали картошку для просушки, ходили по очереди в баню, сперва – мужики, потом застолье с гостями, разговорами, песнями. Приходили школьные друзья отца, доставали старенькую гитару и пели что-то из ВИА семидесятых и, ставшие сегодня классикой, песни из русского рока восьмидесятых. Тогда дед делал скучающее лицо, тоскливо вздыхал какое-то время, уходил из-за стола, гремел чем-то в кладовке. Погремит, пошебуршит, потом зовет бабку: «Аня! Ань! Иди сюда! Где?». Она уставшая за день – а попробуй-ка двадцать соток картошки выкопать, в доме прибрать, наготовить на такую ораву – идет на зов, слышен ее голос: «Да вот же! Старый пень!», и в комнате появляется торжествующий дед Егор с баяном. Репертуар меняется, поет дед, баба Аня подпевает. Что это были за песни? Как бы хотелось сейчас вспомнить хоть куплет, хоть пару строчек или просто мелодию!

В середине застолья предусмотрительный дед Егор вручал Стасу записку, с которой он бежал в магазин, брал в долг бутылку или две водки и прятал, например, в капустной грядке или на крыше сарая. Когда время было уже позднее, и баб Аня с матерью и теткой принимались убирать со стола, дед и отец, прихватив с собой стопку и хлеб, выходили проводить гостей, покурить. Бывало, напровожаются так, что еле на крыльцо взбирались.

Все это вспомнилось Стасу, когда он шел по обширному щедрому огороду.

А картошка-то между прочим окученная! Неужели баб Аня сама? Да нет, ну, наверное, наняла кого-нибудь. Того же Федю рыжего. Хотя, с нее станется, она могла и сама потихоньку тяпочкой поскоблить. Неугомонный человек.

Дойдя до конца огорода, Стас перелез через хлипкий забор, попал в крапиву, больно обжалился, продрался, матерясь, сквозь заросли и вышел, наконец, на ровную широкую поляну, где редкими клочками торчали дикие цветы, над которыми виражи творили стрекозы.

Стрекозы, стрекозки. В деревне всегда радовались появлению стрекоз, это означало конец всевластию комариных полчищ. Когда зимой сугробы закрывают окна, а весной речка занимает огороды, значит летом охо-хо, страшное дело будет. Федя рыжий, который полжизни провел в лесу и на реке скажет: «Комар кусат». А если его «кусат», то уж остальным вообще никакой жизни не будет. На улице невозможно, сжирают, лезут в глаза, в рот, в ноздри. Перед сном и с дымом надо все комнаты обойти, и потолок пропылесосить, можно мазью зловонной намазаться, а всё без толку. Все равно гудит комариный рой или какой-нибудь один летает, и по писку думаешь, что вот он, вот он, хлещешь себя ладошкой по уху, но писк не прекращается. А в сортир ходить, когда надо задницу оголять – это вообще. Поэтому когда появляются поедающие комаров стрекозы, люди облегченно радуются: «Ну, наконец-то, хоть продохнуть».

Стас шел по поляне к речке, и какое-то умиротворение вдруг окутало его. Все идет, как идет, все нормально. Он приехал помогать дедам в оформлении документов на дом, участок, дело затягивается, ну так что ж, ничего страшного. Я на родине. В конце концов, эта моя деревня, мое детство, где-то здесь была моя наивная беспричинная радость, и, наверное, любовь. Нет! Не потерялась, а сделала паузу, зависла любовь к жизни, к миру, такое чувство ко всему окружающему, трепетное, восторженное.

Стас вышел на берег. Речка Кислушка, казалось, не спешит воссоединяться с ожидающей за деревней могучей Обью, и сорная вода её катилась неторопливо по бежевым складкам песчаного дна, легонько касаясь на повороте крутого обрыва похожего на слоеный, пористый торт, из которого время от времени выпрыгивали и порхали в воздухе шустрые птенцы.

«Здравствуй, речка. Здравствуй, родная моя Кислуха, – прошептал Стас. – А ты похудела с последней нашей встречи».

Это своё. Это своё, и сам здесь свой, родной берег, в горле шершаво. Постоял немного.

«А ведь я здесь плавать научился, дна не доставал,– думал Стас,– действительно, реки становятся мельче, а люди становятся злее. Да и мельче тоже. Например, начальник – черт винторогий не хотел отпуск давать, еле убедил. Ведь не для отдыха, для дела надо. Дед Федя вот-вот помрет, надо формальности с имуществом решать. И ведь не поверит, что здесь сотовый не ловит, подумает, что специально отключил».

Он пошел вдоль речки против течения. Теперь противоположный берег стал пологим, а Стас не без опаски шагал по кромке обрыва, пока не оказался у старого дерева, одиноко стоящего на косогоре, с которого было видно, как внизу гигантской мохнатой гусеницей протягивался вдаль ленточный бор.

Стас достал телефон включил видеосъемку.

– А это – Первая сосна. Так и называлась у нас это место – у Первой сосны. Если отсюда глядеть, то можно представить, что вот голова, а эти ветки….эта и вот эта – руки. Когда ветер с той стороны, лес шумит, первая сосна тоже колышется, можно представить, что это дерево дирижирует, а там внизу – оркестр. Это мне дед показал, когда мы первый раз за грибами ходили. Я тогда спрашиваю: а если ветер с другой стороны, кем тогда первая сосна дирижирует. Дед сказал, что никем, пустотой. Или лес пытается догнать первую сосну, вернуть, а она убегает в сторону деревни. Видишь, она стоит одна на косогоре. И одиноко ей, и грустно, но зато выше остальных. Во-от. А я потом назвал дерево – дирижабль. Ну, дирижирует, значит, дирижабль. Года четыре мне тогда было. А какая красота! Лес! Ленточный бор, их всего несколько на земле. Так что уникальная природа на самом деле. Но вид-то, вид какой!! Там, внизу еще одно памятное место есть.

Стас боком на внешних сторонах стоп спускался с обрыва, видно было, что по этой тропке давно никто не ходил. Как он не пытался идти медленно и осторожно, придерживаясь за ненадежную поросль каких-то кустов, все равно под конец пришлось бежать быстрее, быстрее, чтобы не зарюхаться носом в землю. Он слетел с горки на опушку, но не остановился, а бежал, бежал, огибая сосны, топча мухоморы, раздавливая с хрустом опавшие шишки, бежал вглубь леса, и сияла улыбка, но не теперешняя, а та, потерянная, но неожиданно найденная, улыбка из детства.

Шел неторопливо, шел, дыша полной грудью, чтобы нахватать впрок этого хвойного воздуха, пропитаться лесом, слиться с ним хотя бы на время. Подобрал сухую, достаточно прямую палку и то ставил ее в такт шагам, то помахивал ею, вырисовывая замысловатые зигзаги. Сколько хожено-перехожено по этой лесной дорожке! Вот где-то здесь, было дело, нарезал полведра маслят, а вон там, чуть дальше вырыли землянку с Витьком, а здесь – шалаш на дереве соорудили. Да, памятное место. Детство, детство, ты куда ушло, че-то, че-то, че-то там нашло. А вот два дерева растут настолько близко, что ветки их сплелись, и не сразу различишь какая чья. Крутым трюком считалось залезть на одно дерево, перебраться на другое, и с него спуститься.

У Витьки здорово получалось по деревьям лазить. Ловкий пацан был, цепкий. Взбирался махом, как обезьянка. Витек…. Друг из дорогих времен. Разошлись.

Помню, приехал после восьмого класса на каникулы, ну думаю, вот мы с Витькой наиграемся, нагуляемся, чужих яблок наворуемся и объедимся. Ружье пневматическое, «воздушку» привез, думал, обзавидуется Витька, а стрелять будем по очереди. Да нет. Послушал он мои рассказы про школу, про вредную географичку, на «воздушку» глянул мельком, равнодушно, и голосом уже сломанным, грубым спрашивает: «Ты как, баб-то дерёшь?». У меня уши загорелись, му-хрю какое-то промычал. В то время все мои сексуальные отношения состояли в том, чтобы на школьной перемене в толпе на ходу провести тыльной стороной ладони по ляжке какой-нибудь старшекласснице, якобы случайно. «Ну-ну, – сказал важный Витька – ладно, я еслив чё заскочу», пожал мне руку и высокомерно удалился по своим взрослым делам. Общались потом, конечно, но уже все не то.

Сидит Витька. Отбывает наказание. Там и грабеж, и тяжкий вред здоровью. Так что, надолго.

А если бы я сидел по таким статьям? Родители, понятно, сразу бы отреклись, их социальный статус такого сына не предусматривает. Друзья? А есть они у меня? Ну да, круг общения какой-то, клубы, кабаки, то – сё.

Кому-то я нравлюсь, со мной весело, интересно. Кто-то меня уважает.

Да только меня ли?

Я легко завожу знакомства, их поддерживаю. Иногда, кстати, в корыстных целях. Я читал Карнеги, знаю, что надо улыбаться, обращаться по имени, говорить на тему, интересующую собеседника, то есть говорить о нем самом. С кем-то легко беседую о машинах, с кем-то о политике. Я запоминаю или записываю дни рождения, дни рождения жен, детей. Еще на первом курсе я нашел свой образ, что-то вроде Костика из «Покровских ворот» с примесью Остапа Бендера в исполнении Миронова. Вот уже почти десять лет на людях я такой. В образе. У этого персонажа, безусловно, есть друзья, есть влюбленные и возлюбленные. Но это только роль. Проблема в том, что я, истинный я – не такой. Настоящий я вряд ли интересен всем этим людям. Так что если бы – тьфу, тьфу, тьфу – меня посадили, или что-нибудь вытворил бы гадкое, то…

Только бабушка. Да. Только она меня любит богатым или бедным, добрым или злым. Бабушка. А я с ней как хамло наглое. Она дарит мне на Новый год дешевый лосьон после бритья, который, наверное, только в их деревенском магазине и продается. Передает с оказией в город. Открытку еще пошленькую. А еще шерстяные носки. А я помню, до сих пор самые первые носки, которые связала мне бабушка, они назывались «носки из Тузика», был у нас такой сильно лохматый песик. У нас? Ну конечно. Я же вырос у бабушки. В ее доме и ходить начал и говорить. Родители были всегда заняты карьерой, деньгами. А меня сплавляли бабушке и дед Егору. Ну и что? Ну и ничего. Нормально, грех жаловаться.

Помню, будит бабушка меня, вставай, говорит, похрапунчик ты мой, вставай. Встаешь, умываешься на кухне, а на столе стоит глубокая чашка, а в ней свежая земляника, залитая ледяным молоком. И скорее, скорее, рожу вымыл и за стол, и ложкой, ложкой с хлюпаньем и чавканьем. А бабушка любуется, и не понятно даже кто более доволен я или она. И не думается о том, что она на рассвете ходила специально в лес, чтобы набрать кружку ягоды, а ведь уже тогда бабушка была немолода, и ноги болели, и спина.

А еще никогда не забуду, как шли мы с бабушкой зимней ночью от тетки через поле по тракторным рельефным колеям, было морозно и немного страшновато, а звезды, казалось, приблизились, и полная луна такая огромная, такая яркая, что различимы ворсинки на валенках. Мы идем и в полный голос поем: «Лунная дорожка играет серебром, она бежит за мной, как след за кораблем». А слов песни мы с бабушкой не знаем, поэтому снова: «Лунная дорожка играет серебром…».

Нет, детство убыло счастливое, деды меня любили. Да и сейчас бабушка любит. И я её. Только выразить это не могу. Грублю. Просыпается какой-то бес внутри. Нет, чтобы обнять, сказать слово ласковое. Ей же не много надо. А я – злотворный хорек, больше никто. Но слишком мы разные. Вот на днях вижу: молится бабка, на колени встает, поднимется… Потом говорит, что в где-то взрыв произошел сколько-то людей погибло. Жалко людей. А я не знаю жалко или наоборот, интернета-то нет. Вон до чего дошел: сам с собой переписываюсь в вордовском файле. Кстати надо удалить, лишнего написал. Улика!

Да ну, блин! Без улик. Вернуться, вернуть. И не изменять более, а изменяться. Новая жизнь, душевная!

И по этому поводу делаем селфи в лесу.

Стас сделал с десяток снимков. Настроение заметно улучшилось.

Пальцы привычно листали меню телефона, файл «Музыка, клубняк», play.

Тыц-тыц-тыц. Бум-бум-бум-тыц. Чужеродные звуки удивили лес. Исчезла живительная тишина. Тыц-тыц. Уникальный реликтовый сосновый бор был оскорблен. Он был готов принять человека, успокоить его, дать сил, но человек передумал.

В ритме клубной музыки Стас быстрой деловой походкой шел в сторону опушки. Ему представлялось, что он танцует в полумраке модного клуба, Она на него смотрит с восхищением, а потом они садятся за столик и Она спрашивает: «А где ты был все это время? Телефон недоступен, в сети тебя не было». А он сделает многозначительный вид: «Ты знаешь кто такой Робинзон?».

Взобрался на косогор, у Первой сосны остановился. Надо селфи на дереве сделать, там такой вид! Полез на дерево, карабкался неловко. Чуть не до верхушки, дальше страшно. Божественный вид! Очень простой вид: лес, речка, горизонт. Грандиозно!

И вдруг!! Он сначала не поверил, но потом… радость, эйфория, экстаз!!! В кармане вибрировал телефон. «Связь! Связь есть!», восторженно подумал Стас, потянулся к трубке и… полетел вниз.

Робинзон пытался уплыть с острова, но его смыло с плота, и волны вернули бездыханное тело на молчаливый песчаный берег.

Стас лежал под любимым деревом, прижимая к груди телефон, на дисплее которого светилось: «Стас, почему пропал?», а рядом в пыльной траве поблескивал орден Славы.

Второе прощание навсегда

– Рамзанка! Да, замолчи уже, хад! На место, кому сказала! – крупный черной шерсти пёс, оскорблено позвякивая цепью, с достоинством удалился в конуру, откуда бдительно сверкал глазом, как бы контролируя ситуацию. – Хто тут?

В деревянную калитку вжался молодой человек лет двадцати пяти не по-здешнему, не по-деревенски одетый, прячущий глаза от жаркого июльского солнца за стеклами темных очков причудливой формы. Снял очки, улыбнулся:

– Здравствуйте, тёть Кать. Не узнали?

– Господи – Кормилец – Спаситель! Слава! Приехал! – всплеснула толстыми руками Катерина Петровна. – Вить! Вань! Хглянь, какой гость! С Москвы? Родину попроведовать?

– Из Москвы. Попроведовать. – подтвердил Славка. – Иван-то дома?

– Дома, дома, успеете ещё. Это же ты три года как уехал? Точно, три. Как ты там устроился?