Повешенный

– Мэгги, все хорошо, – Уилл сжал пальцами переносицу и сделал несколько глубоких вдохов, не глядя на сестру. – Мистер Кёниг продаёт машины, а я вызвался заниматься здоровьем его сотрудников. Сама знаешь, что техника – довольно сложная вещь и в любой момент что-то может пойти не так. А страховки у нас, сама знаешь, как люди оформляют. Даже если они перепишут свой долг на детей и внуков, это все равно не покроет стоимости их приёма в больнице.

– С каких пор ты стал таким заботливым? – с усмешкой съехидничала Маргарет. – И кого ты обманываешь, Уилл? Ты только выпустился. Тебя ни один приличный… предприниматель не возьмёт быть врачом фирмы. Тем более ты хирург.

– Как ты плохо обо мне думаешь, Мэгги.

Уилл наигранно состроил обиженное выражение лица и притворно схватился за сердце, вызвав на лице Маргарет улыбку.

– Я слишком хорошо тебя знаю, – женщина покачала головой. – И я также знаю, что происходит вокруг. Уилл, скажи, что он действительно продаёт машины.

Уилл ответил Маргарет красноречивым молчанием, сказавшим за него все, что Маргарет и так уже давно подозревала. Женщина опустила взгляд, задумчиво покусывая тщательно накрашенные бордовой помадой губы. Уилл бы хотел переубедить ее, сказать, что все ее домыслы – пустое, и все хорошо, но они оба прекрасно знали, что это не так. Уилл каждый день видел последствия нормальности, в которой они жили. Он уже привык не оборачиваться на звуки полицейских сирен и подавлять любопытство расспросить, что произошло. Он уже привык оглядываться на незнакомцев и выхватывать взглядом тех, от кого стоило держаться подальше.

Но быть как можно дальше от Натаниэля Кёнига Уильям не мог.

– Посмотри на нас, Уилл, – сиплым облачком вздохнула Маргарет. – Что с нами стало? Что бы сказала Анна?..

– Прекрати.

– Ты не понимаешь, с чем ты связался. Анна бы…

– Я сказал, хватит!

– Уилл…

– Анна мертва, – сквозь стиснутые до оранжевых кругов перед глазами зубы процедил Уилл. – Ее больше нет. А я жив, стою перед тобой, и у меня есть чувства, – голос Уильяма задрожал, как и он сам, заглядывая в слишком похожие глаза сестры. – Мне больно! Не пытайся сказать, что время лечит. К черту. Оно делает лишь больнее. Анна должна была жить, воспитывать детей, а не смотреть на меня с этого тупого куска камня. Она должна была жить. Должна была прийти и сказать мне, что я самый последний идиот на свете, который вляпался во столько дерьма, что даже после смерти будет его разгребать! – голос Уилла сорвался, и мужчина умолк, чувствуя, как недо сказанная горечь растекается по горлу хрипом и сдавленным дыханием. – Но она бросила нас. Она бросила… меня.

Детская обида? Нет, Уильям давно привык не обижаться на близких, сколько бы боли они ему не причиняли своим отношением. Он привык улыбаться матери и быть почтительным с отцом, часто смотрящим на него, как на полупрозрачную стену из стекла, которую стоит только толкнуть, и та распадётся мелкими осколками. Он привык терпеливо выслушивать колкости братьев, для которых он просто был братом на пять минут: приходил редко, а уходил слишком быстро, чтобы стать частью семьи, как Маргарет или ее муж. Но каждый раз, когда Уилл думал об Анне, в его груди медленно стягивался плотный терновый узел, разрывая лёгкие, взрывающиеся на его иголках пузырьками воздуха. Каждый раз, когда Уилл думал об Анне, ему хотелось молчать, сглатывая крутящиеся на языке слова, которые никто и никогда уже не услышит, после которых никто не прижмёт его к себе и не скажет, что он может ошибаться, как и все.

Нет. Уильям больше не мог ошибаться, и никто не собирался прощать ему ошибок.

– Я тут денег принёс, на первое время. Для тебя и для матери… – Уилл вывернул руку из объятий Маргарет и вытащил из кармана свёрнутые в несколько раз купюры.

– Мой муж вполне может всех нас обеспечить. Не стоит так утруждать себя. И рисковать своей жизнью.

Маргарет с подозрением покосилась на протянутые Уильямом деньги и взяла их с видом человека, делающего в своей жизни самое большое одолжение. Впрочем, Маргарет всегда отличалась особенной склонностью к принятию многих вещей вокруг себя, как чего-то должного.

– Это деньги от твоего… нового начальника? – все же решила уточнить Маргарет, спрятав пачку в глубоком кармане манто.

– Какая тебе разница, откуда деньги? – раздражённо рявкнул Уилл и тут же взял себя в руки. – Это деньги для твоих детей. Отец умер. Брайан и Алекс ещё маленькие, а Мэри восемь лет. На что мать будет их растить? Тем более в ее состоянии это в принципе невозможно. Спасибо Даниэлю, что ее все еще считают вменяемой.

– Да. Спасибо Даниэлю. За все.

Стиснуть зубы было меньшим, что Уильям мог сделать, чтобы не ответить Маргарет на колкость. Даниэль делал все возможное, чтобы их семья продолжала жить, как и раньше, но Маргарет не упускала случая, чтобы напомнить Уильяму о том, что ни Даниэлю, ни Уиллу она теперь особо не доверяет.

Тем не менее деньги она все же всегда брала. Пусть и с недовольным лицом, высказывая все, что крутилось у неё на языке, и бросая кинжал за кинжалом в сжимающееся сердце Уильяма. Он всегда смотрел на своих сестёр, как на единственный образец, которому нужно было соответствовать в жизни, и Маргарет своей холодностью и отчуждённостью подтверждала самые худшие опасения маленького Уильяма – его старшая сестра не была святой, а его судьба, возможно, волновала ее не так сильно, как той бы этого хотелось.

– Уилл.

– Что?

Уилл обернулся, глядя на сестру сверху вниз и вопросительно выгнув дугой тёмную бровь.

– Зачем ты приходил, Уилл?

– Попросить у тебя прощения.

Пообещать Алану пойти и помириться с сестрой было намного проще, чем пойти и сделать это. Уилл успокаивал себя тем, что он, по крайней мере, признал это. Признание своих слабостей – первый шаг к принятию. Так всегда говорил Даниэль. Вот только Уилл не хотел принятия. Ему нужно было отпущение грехов, прощение самых темных сторон его души. Его грехи не мог освятить настоятель храма или же бродячий монах, нет. Уилл спасал жизни людей, чтобы вечером отправиться в бар и разрушить чью-нибудь судьбу ловким движением пальцев. Наверное, Уилл должен был чувствовать себя виноватым, но он не помнил ни одного лица тех, с кем ему пришлось играть, кроме…

…кроме лица Алана Маккензи.

Уилл нахмурился. Он напрасно копался в своей памяти, пытаясь из разрозненных кусочков паззла собрать хоть одно знакомое лицо, но все они отворачивались от него в самый последний момент, покрываясь вуалью тумана и растворяясь в близорукой дымке. Он пытался вспомнить, но даже лицо стоящей рядом с ним Маргарет в его памяти было искажено уродливыми путами белого тумана. Холодный пот проступил на лбу Уилла, а по позвоночнику пробежал холод – Уилл не мог вспомнить ни одного лица и сколько бы ни пытался, они лишь больше стирались из его памяти лёгким песком.

– Некоторые вещи нельзя починить банальным «Прости», – тон Маргарет не был поучительным или по-матерински навязчивым, но Уилл все равно не мог отделаться от чувства, что ему пытаются объяснить то, что он и так уже давно знает. – Ты знаешь, сколько ты для меня значишь после смерти Анны. Мы остались с тобой одни. Больше нет той, кто всегда могла бы поддержать нас и послужить проводником. Теперь есть только я и ты. И мы должны доверять друг другу, – Маргарет попыталась развернуть к себе Уилла, но он упрямо продолжил смотреть на могилу Анны, не позволив сдвинуть себя с места. Сдавшись, Маргарет тяжело выдохнула: – Я люблю тебя, Уилл, и ты мой брат. Но я не прощу ни тебе ни себе, если с тобой что-то случится, потому что ты возомнил себя одним из тех удальцов, что делают деньги, омываясь кровью людей.

Если бы Маргарет была чуть более эмоциональной, он непременно начала бы заламывать руки, плакать или осыпать Уильяма беспорядочными слабыми ударами. Но за всю жизнь Уилл не видел на глазах Маргарет ни единой слезинки. Она не плакала ни когда они хоронили Анну, бросая на всхлипывающего Уильяма косые осуждающие взгляды, ни на последнем заседании суда, когда Уилл уже сам отстранённо смотрел на себя со стороны, потеряв последние силы на сочувствие и переживания. Холодная и сдержанная на эмоции Маргарет всегда казалась Уильяму неприступной крепостью. Была ли Маргарет при этом расчётливой? Уилл не был в этом уверен, потому что в таком случае она бы не вышла замуж за среднестатистического сотрудника банка, главным умением которого была способность не рассказывать клиентам то, что написано мелким шрифтом. Маргарет не высчитывала каждый свой шаг и каждое своё действие, а все ее богатство было лишь в умении брать себя в руки и собирать из тысячи осколков, на которые каждый день ее разбивали близкие.

Но Уилл всегда хотел быть таким же как сестра.

– Приходи на ужин. Мы все-таки семья, Уилл.

Маргарет осторожно дотронулась до плеча Уилла, и он отпрянул в сторону, сделав небольшой уверенный шаг. Даже этого шага хватило, чтобы глубокая пропасть, пробежавшая между братом и сестрой, забулькала магмой недоверия и отчуждённости. Пальцы с силой вцепились в шершавую ручку зонта, всаживая под кожу маленькие занозы. Костяшки побелели. Губы сжались, словно их стянули крепкими толстыми нитями на холодном столе морга – когда-нибудь это с Уиллом действительно произойдёт, но ни Маргарет, ни кто-либо другой об этом не узнают. А бешено проносившиеся в голове мысли пульсирующей болью отражались от костяных стен черепной клетки. Легкие жгло, а в горле застряли слова, которые Уилл поспешил проглотить.

Уильяму было больно.

Но, кажется, только он один это замечал.

– Я позабочусь о себе, Маргарет, – потрескавшиеся от сухости губы разомкнулись, чтобы выдохнуть в воздух молочное облачко дыхания. – Не волнуйся об этом.

Свинцовые тучи на небе стали светлеть, а тяжесть их веса стала опадать с плеч лёгкой периной. Уиллу бы хотелось, чтобы и тянущий его сердце вниз груз мог исчезнуть так же легко. Но он знал, что не все его желания сбудутся, даже если он загадает их в Рождественскую ночь. Он хотел бы обещать себе, что они с сестрой снова будут так же близки, как и при жизни Анны, но это было бы большой ложью. Единственное, что он мог обещать себе – это напиться до беспамятства и молиться, чтобы это хоть немного смазало заржавевшие шестерни его души.

– Счастливого тебе Рождества, Мэгги.

Уилл нервным движением стряхнул с зонта повисшие на концах спиц капли, вручил зонтик сестре, развернулся и широкими шагами направился прочь, пытаясь поскорее сбежать от выцветшего серого портрета на каменной плите. Он безуспешно прятал лицо под полями шляпы и остановился около калитки, запрокинув голову и подставив лицо хлестающим его плетям дождя. Влажные дорожки смешивались собственной болью и солёным привкусом слез оседали на губах. Уилл хотел бы убедить себя, что он все делает правильно, но сердце лишь быстрее билось с каждым шагом, а неожиданные, маленькие, оседающие на пальто и лицо снежинки кололи больнее слов сестры.

Это Рождество Уильям Белл снова встретит один.

Но на этот раз по своей воле.

Глава X. Семья

Декабрь, 1932

– Я тебе уже полчаса названиваю, malparido! Поднимай свою задницу с дивана и приезжай. Я не смогу в одиночку съесть всю эту еду!

Настойчивый телефонный звонок Уильям смог игнорировать не больше десяти минут, упрямо прижимая к уху подушку и ворочаясь на узком диване, который каждую секунду скрипел под ним когтями по школьной доске. Звонивший, на удивление, оказался довольно настырной личностью и после нескольких минут тишины комнату снова разорвал дребезжащий металлический голос телефонного аппарата, точными выверенными ударами вбивающего в голову Уилла раскалывающую боль. Уильям, громко простонав, все же поднял трубку, о чем пожалел уже в следующую секунду.

Даниэль Куэрво. Который тут же поспешил невнятно проорать что-то в трубку, и разобрать слова Уильям смог, только потому что долго общался с этим человеком.

Уилл перевернулся на спину, сжав пальцами переносицу, и, не открывая глаз, поморщился, пытаясь уловить тайный смысл в словах Даниэля Куэрво.