Вкус жизни

– …Домохозяйки подсаживаются на примитивные сериалы, дети сходят с ума от жестоких импортных мультиков. Молодежь видит в западных фильмах, как герои легко, без любви ложатся в постель, мол, секс не повод для знакомства. Ужас. Всюду вижу сочетание силы и слабости, трусости и жестокости. Они – недобрые пастыри…

Интернет стал как мусорная яма. Там такое – хоть святых выноси. Мерзость, растление, культивируются душевные и физические отклонения. Всю грязь вываливают на всеобщее обозрение. Естественность насилия – сильнейший яд, пропитывающий людей. Сто раз на дню вспоминаю про эти страсти. Вот чьего влияния нам следует опасаться… Бесовщина какая-то. Территория Воланда! А потом будем сокрушаться: «Печально я гляжу на наше поколенье. Его грядущее иль пусто, иль темно», – продолжила свою «песню» Аня.

– Понеслась душа в рай. Не буди во мне зверя своим нытьем, – нервно дернулась Инна.

– И то сказать, не самое приятное занятие выслушивать стоны, – тихо буркнула Лера и повернулась к Миле.

– Аня только отчасти права. Не то выуживает, – тихо согласилась с ней Жанна.

– Лекция в сельском клубе, – скучным голосом прокомментировала Инна монолог Ани.

Разговор опять свернул в сторону бесконечной темы воспитания детей, перемешанной с воспоминаниями добрых моментов детства.

– …На твоем любимом канале «Культура» тишь, гладь и божья благодать.

– Насчет божьей благодати поговорим как-нибудь отдельно, – неожиданно резко ответила Аня, и ее руки инстинктивно затеребили ежик волос на макушке.

«С пустого завелась», – неодобрительно покачала головой Кира.

«Язык жестов иногда бывает точнее и убедительнее слов», – подумала Лена отстраненно.

Как-то сразу и мощно навалились на нее воспоминания из ее нелегкой жизни. Последние двадцать лет за суетой будней она не могла позволить себе расслабиться. А сейчас ей никак не удавалось полностью отрешиться от мыслей о прошлом, и это накладывало отпечаток на ее поведение среди подруг юности.

– …Ты излишне эмоционально фантазируешь, а я тут при какой курочке? – фыркнула Инна, смерив Аню любопытствующим взглядом.

– Зачем ты со мной так? – Аня обиженно-вопросительно взглянула на Инну.

В ее покрасневших глазах читалось: «Как прохаживается по мне! Где не хватает ума, добирает за счет пафоса и грубости. Внушает окружающим осознание моей неполноценности? Манипулирует мной в полной уверенности в том, что лучшего я не заслуживаю? Разве я стою того?»

«Опять Аня под прицел Инны попала. Она дразнится, а та все принимает за чистую монету и берет на свой счет. Ничего лучшего не придумала, как нарочно изводить Аню. И не приструнишь. Она же на одно слово десять точно из пулемета выстрелит. Получится свара. Да, характерец еще тот… Навсегда покончить с этими перебранками можно, только оставив Инну за порогом… Но она такая одинокая… И Анюта тоже хороша, как дитё малое», – вздыхает Мила.

– …Девочки, держите себя в руках, не распускайтесь. Не надоело препираться? Ох уж эти мне учительские нервы! Мы виним телевидение – одолевает оно нас, – но, наверное, и мы что-то где-то упускаем в воспитании детей, недорабатываем, – спокойно говорит Эмма.

В каждом ее жесте проявляется педагог и педант. Она очень серьезно относится к своей нынешней профессии и не упускает случая продемонстрировать свои навыки. Лене понравились ее умные, но такие усталые и грустные глаза.

– Дети наши не плохие, они другие, у них другой код развития, – спокойно и слегка насмешливо заступается за подрастающее поколение Кира.

Алла отвечает ей тихим согласием. Разговор течет через случайные ассоциации, ни на чем долго не задерживаясь. Теперь он соскочил на прошлое. Опять перепутывается с настоящим. Слева об одном, справа о другом. Голова у Лены идет кругом.

– …Моя бабушка, до революции оставшись после эпидемии тифа в двенадцать лет одна, вынуждена была батрачить на помещика, а я в войну пяти месяцев от роду оказалась в детдоме, и ничего! Государство вырастило, выучило, работу дало. Квартиру я получила по очереди. Я бы не пожелала своей внучке судьбу моей бабушки.

– …Ну, знаешь ли, на нефтяной игле мы не могли бы долго благоденствовать, – горячо возразила кому-то Инна.

– …Нувориши возводят огромные особняки.

– Снова-здорова! Завидуешь?

– …Да, люди на самом деле были добрее. Условия жизни не позволяли развиваться злобе и зависти.

– Плетешь всякую ерунду. Будто из преисподней вышмыгнула. Думаешь, новостью о нефти по мозгам шарахнула? Любишь понты? Велико твое заблуждение! С чего ты взяла, что мы перестроились? Мы и сейчас не перекрыли трубу с черным золотом, – сердито забурчала Аня и отвернулась, не желая продолжать больную тему.

– Прекратите пустую перебранку. Золотого века на планете никогда не будет. Раньше говорили «хлеб всему голова», теперь «нефть всему голова». Пока за нефть идет борьба, мы в лидерах. Потом начнется более жестокая битва за питьевую воду. Не в вакууме живем. Правда, это будет не скоро, – остановила спорщиц Лиля.

«Как невыносимо банальны все эти споры!» – раздраженно думает Лера.

Тебе не понять…

– Ты по-прежнему курируешь детдомовских детей, пестуешь их умы и души или устала и только иногда наведываешься к ним? – спросила Мила, повернувшись к Ане всем корпусом.

– Она у нас, как всегда, в ярме, – ядовито процедила Инна.

– Ради всего святого, прекрати! Чем я провинилась перед тобой? – Голос Ани прервался от волнения.

«Перебарщивает Инка. Можно быть ироничной, но не до такой же степени! Что-то ее слова не очень подходящие случаю», – молча сердится Жанна.

Лера в этот раз ограничилась недовольным покачиванием головы.

Аня повернулась к Миле и спокойно, с достоинством призналась:

– Не могу бросить. Знаю ведь, что детдомовское детство – травма на всю оставшуюся жизнь. Не могу видеть детские слезы. Мне кажется, в людях с рождения заложена потребность в добре, и недостаток его сказывается на организме ребенка, как отсутствие витаминов. Хочу хоть чем-то поддержать детей в начале их самостоятельного жизненного пути. Пытаюсь помочь им сохранить в себе человека.

– Его сначала надо еще отыскать в них, – незамедлительно реагирует Инна.

– Хорошо, что ты это понимаешь, – парирует Лера. – Вот ведь пристала!

– В первую очередь выживают те, которые имели в себе положительную генетическую закваску, – предполагает Лиля.

– Маленькое уточнение: эта уверенность, конечно, базируется на собственном опыте, – усмехнулась Инна. – Из чего можно заключить…

– Не на твоем же, – снисходительно остановила ее Лера, поставив Лиле в заслугу ее жизненный опыт.

– Я до сих пор не могу спокойно смотреть в тоскливые глаза детдомовцев, в это неизгладимое, несмываемое временем клеймо. Я далека от мысли, что каждый мой подопечный перевоспитается, что каждый в душе мне благодарен за наше общение, но верю, что все они пронесут по жизни ощущение того, что чужие люди их любили. А это дорогого стоит, – заключила Аня.

– Позволь спросить тебя: ради чего ты это делаешь? Чтобы скрасить суетную серую прозу своей жизни или чтобы получить «благодарность с занесением в личное дело»? А может, твое общение – жест доброй воли? Святее Папы Римского все равно не станешь. Ты отдаешь себе в том отчет? Возможно, так само по себе складывалось, что большую часть своей жизни ты посвятила детдомовским детям? И это при том, что ты еще работала в обычной школе. Упорствуешь или тебе это пара пустяков, как не фиг делать? Не понимаю, какая радость в том, что малышня гроздьями виснет на тебе, – усомнилась Инна, не в силах поверить в наивный оптимизм Ани. – Может, они, эти чужие детишки, были твоей мечтой с детства? Свято исполняешь свое предназначение? Тогда снимаю шляпу перед твоим самопожертвованием.

– Детдомовские дети – моя боль, – стараясь не замечать иронии, серьезно ответила Аня. – Я скорее им помогу, пусть даже в ущерб своему времени и здоровью, чем себе. И это совершенно естественно укладывается в моем сознании.

– И что из этого? – не поняла Инна. – Она, видите ли, погибает от жалости к этим детям. Никакого сердца не хватит за всех страдать. И не надо нас жалобить. Не надо грудь выпячивать. Они для всех нас боль, – отмерила свою скромную долю сочувствия Инна. – Но ты, возможно, только по детскому легкомыслию, может, предчувствуя мнимый пик блаженства, когда-то взяла на себя такую обузу и теперь не можешь ее сбросить или на самом деле всё никак не выскочишь «из оглоблей своего детдомовского прошлого»? Никак не желаешь забыть свое вымученное детство, тоскуешь по нему? Ах, эта «сладкая» память детской боли! – оставаясь невозмутимой, опять бестактно, без обиняков заявила Инна, странно смакуя слова, и, довольная своей изощренностью, жадно уставилась на подруг, чтобы узнать их отношение к своей сногсшибательной иронии, буквально впилась в них глазами.

Аню нервно передернуло. Глубокая обидчивая складка пролегла у нее между бровей, глаза потемнели. Мысли закрутились, запетляли, высветив четко: «Инка никогда не проклинает себя за подобного рода слова?»

Кира мгновенно оказалась рядом с Инной и трясущимися губами прошептала ей на ухо: «Не изводи Аню!.. Это все равно, что ударить горбатого… да еще и по горбу. Детдом ее детства был плавильным котлом беззащитных душ». И быстро вышла из комнаты.

– Всыплю, если не замолчишь, – тихо пообещала Мила.

Все подавленно молчали, никто не решался первым подать голос. Только Лиля ошеломленно ахнула, а Галя толкнула Инну локтем в бок, чтобы угомонилась. Смех на другом конце стола резко оборвался. Алла и Лера молча повернули головы в сторону Инны. Наступила тревожная болезненная пауза. Эта пауза воспринималась Аней как бесконечно долгое преодоление рубежа внутренней скованности подруг, непривычных к высокой степени непорядочности в своем кругу.

И глубоко задумчивой сегодня Лене стало не по себе. Она помрачнела и даже привстала со своего места, будто готовясь к прыжку. Потом дотянулась через стол до руки подруги и больно придавила ее ладонь своею. Обычной реакции не последовало.