Вкус жизни

– Было упорядоченное безумие, а теперь неупорядоченное, – рассмеялась Инна.

– Нищий и есть самый свободный человек, – усмехнулась Лиля. И было непонятно, шутит она или всерьез так считает.

– Новое поколение чувствует себя пограничным. СССР для них – корабль-призрак. Он нечто романтически окрашенное, но чужое. Отсюда псевдоностальгия и отрицание, поиски себя в нацистских или националистических группах, ненасытное желание увидеть другого человека униженным. Нет у них тяги к пусть иллюзорной, но цельной жизни нашего поколения. И мы пытаемся обрести уверенность в современном хаосе, разобраться в любви и ненависти к нашему прошлому, внести некоторые поправки в то свое ви?дение. Как понимаешь, проблем хоть лопатой греби.

У нас сейчас не придумано ничего нового, чего бы не было в СССР, что вело бы молодежь по пути положительного развития. Воспитание пущено на самотек. Не забывай: наше будущее сидит сейчас за партами… Может, возникнут новые шестидесятые? – с преувеличенной надеждой в голосе и с извиняющимся выражением лица закончила свой нескладный взволнованный монолог Аня.

Ей бы отвернуться от обидчицы, а она, сама того не желая, с какой-то маниакальной настойчивостью направляла свой взгляд в сторону Инны.

«Подняли галочий грай (крик, шум). Во всех нас чувствуется неистребимая привычка педагогов много и долго рассуждать. Что угодно поставим под сомнение, любого заговорим до полусмерти и всюду приплетём детей, – усмехнулась Лена. – Хотя насчет того, что наше будущее сидит за партами, Аня права».

А Инна снова «приняла бойцовскую стойку» и с удовольствием пошла в атаку.

– Что это ты вдруг, скажи на милость, взялась учить нас жить? Настигла неудача, а ты, пришибленная ею, оказывается, не сдаешь позиций, не совсем еще скисла, если критикуешь. Молодец! Значит, еще на что-то надеешься. На что? Не ты ли утверждала, что незнание лучше, чем неправильное знание, потому что пробудить в закрытом сознании цельную веру легче, чем помочь окрепнуть однажды пошатнувшейся? Ха! Раздумья житейской мудрости озаряют твое лицо! Так почему же ты во всем видишь только трагическую сторону вещей? Ах да, именно ты со своим безмерно наивным и добрым взглядом способна увидеть вокруг море зла, – насмешливо восхищается Инна Аней. – Чем старше становишься, тем больше впадаешь в детство, в ту чистоту, которой обладала раньше. По большому гамбургскому счету это маразм… Ты у нас всегда была святая. А люди просто живут и, конечно, совершают ошибки, на которых сами же и учатся. Ведь это так просто. Азбука жизни. Тебе нечего возразить. Учись, пока я жива. Ни под каким предлогом не отклоняй моего предложения.

Или ты думаешь, что твой педагогический дар безупречен? Не смеши людей. Не ищи на свою седую голову приключений. Может, твои идеи, настоянные на морали и нравственности – полный абсурд и устарели еще при царе Горохе и давно не имеют шансов на успех в юной среде? Не пора ли включиться в новую ситуацию? Зачем мажешь настоящее черной краской? От страха перед всем новым готова забиться в любую щель и зарыться в паутине по макушку? Говорят, нечистая совесть заводит человека в дебри несуществующих страхов. А ты, ангел мой, от чего стонешь? У кого что болит, тот о том и говорит? Старики держатся за старое счастье, а молодым новое подавай, – усмехнулась Инна, словно не относила себя к старшему поколению.

– Не снизошла, не удостоила ответа? – добавила она пренебрежительным тоном, вызывая молчаливое негодование подруг. – От своего учительского прошлого она в восторге! Забыла, как затюканные учителя из твоей школы выгрузили детей на картофельное поле, продуваемое всеми ветрами, под холодный осенний дождь? Первый час они еще пытались выбирать картошку из склизкой грязи, а потом при отсутствии хотя бы какого-либо укрытия, насквозь промокшие и застывшие, сбились в кучки и стали ожидать возвращения в город. Детей увезли только в конце рабочего дня. Ты же помнишь, каким вошел в школу твой любимчик, лучший ученик класса. На нем была неподъемная от впитавшейся воды куртка. Пока мальчик ждал разрешения уйти домой, под ним натекла огромная лужа. Уборщица, вытирая пол, собрала целое ведро ледяной воды. Твой любимец тогда целый год не ходил в школу. Температура не снижалась. Какую хроническую болезнь приобрел на всю жизнь этот талантливый, но слабый здоровьем мальчик? Про других детей я ничего не знаю… А причина простая: боялись гнева директора… А что до детей…

– Можно подумать, сейчас не боятся, – сердито буркнула Жанна. – Еще больше…

– Инна, ты же знаешь, меня в тот день не было на поле, – попыталась оправдаться Аня. Чувствовалось, что слова эти вырвались у нее с болью.

– Можно подумать, что твое присутствие что-нибудь изменило бы, – скривилась Инна.

Женщины молчали. Лене показалось, что наступившее затишье вот-вот готово взорваться.

– Это был единственный жуткий случай в истории нашей школы, – понуро забормотала Аня. И сразу осеклась, смешалась и потупилась.

– Директора не выгнали. Как же, школа на хорошем счету у руководства. А то, что он заставлял школьников в ущерб занятиям заниматься общественной работой для повышения собственного авторитета и потом эти толковые ребята не попадали в вузы, его не волновало.

Два года он преследовал твоего любимца, мотал ему нервы, угрожая завалить на выпускных экзаменах. Забыла, как он требовал от юноши сменить тему письменной работы уже после того, как тот написал половину сочинения по книге любимого прозаика? Надеялся, что тот его послушает и в результате «срежется», не успев достойно раскрыть идею произведений не очень нравившегося ему поэта.

За что мстил? Не смог школьник явиться на городскую олимпиаду, потому что на перемене его столкнули с лестницы и он сломал правую руку. Как же, школа недобрала баллов! За это можно и до нервного истощения довести.

Аня, опустив голову, пробормотала еще тише:

– Да, по натуре я отнюдь не герой, но я как могла защищала, поддерживала, успокаивала. Я делала все, что было в моих силах.

– В моих глазах это не довод. Жить не поднимая головы – надежнее, спокойнее, проще. Я тебя не виню, тебе самой требовалась защита. Мне продолжать повествование?.. Пе-да-гог!

Ледяное молчание повисло над столом. На молчаливое изумление сокурсниц Инна ответила неожиданно простодушным открытым взглядом. Даже Лена не поняла, что он означал.

– Некоторые твои шутки переходят границы не только смешного, но и дозволенного. Тебе следует подумать над этим. – Голос Лены прозвучал тихо, но непривычно резко и раздраженно.

Инна ответила ей совершенно спокойно:

– Нет у меня желания с тобой препираться.

Но то было спокойствие, аналогичное напряженному покою сжатой пружины. Кира посмотрела на Аню. Та была похожа на человека, проигравшего свою жизнь еще до вступления в пору молодости; на человека, который каждый день чувствует себя побежденным. «Только не на уроках, только вне общения с детьми», – мысленно защитила она сокурсницу. И сквозь Кирину обычную сдержанность на миг проглянуло выражение агрессивной решимости.

Кира делает знаки Инне, та не обращает внимание. Она завелась, ее не остановить и бизону. «Бизону-Кобзону» – срифмовалось у Киры в мозгу. Она сердито дернула головой, отгоняя ерундовые мысли.

Аня сначала – и это было ясно видно – прямо-таки оцепенела от слов Инны, буквально брызжущих ядом иронии, потом обратила свой взгляд, полный растерянности, на Риту, словно подруга была той, кому она могла в любой момент безмолвно пожаловаться, чтобы та быстро нашла выход из затруднительного положения. Но Рита задумчиво смотрела в окно и не могла вступиться за нее. Аня взъерошила свои короткие седые волосы, и в лучах яркого света, льющегося из окна, ее голова стала похожа на отцветший одуванчик.

«А что я еще тогда могла сделать?.. Явилась, не запылилась и учит всех! Так и хочется сказать ей: «Отвали!» Инна мне глубоко… жутко несимпатична. Надеется, что я потеряю остатки самоуважения. Нет, дудки! Я хороший учитель, даю надежные знания… Опять переиначила мои слова. Они были направлены против нее, а она повернула их себе на пользу. Торжествует! Упивается своим превосходством. Только в чем? Когда говорит, будто черт желчь в ее уста вкладывает. А как многозначительно молчит! Талантливо паузу держит.

Пыль в глаза пускает. Мол, какая я честная. Возводит напраслину с непростительной небрежной, железной уверенностью в своей безнаказанности, а я сижу перед ней точно в тяжелом полусне и взираю как кролик на удава. А назавтра она, как ни в чем не бывало, будет хохотать, досказывать истории, которые не успеет выложить сегодня. С нее как с гуся вода, а я маюсь волнением, сомнениями, обидами, раздражением. Получается, что это у меня тяжелый характер. Мне кажется, что я говорю с достоинством, а выходит, что сердито и с кислой физиономией, – виновато бичует себя Аня. – К чему этот Инкин глумливый тон, превращающий нашу встречу в «приют комедиантов»? Что привело ее сюда?

Долго настаивается на злобе и зависти. Готова схватиться с кем угодно, лишь бы развлечься. Не нашла ничего лучшего, как измываться над более слабым. Ох, Инка, ты еще получишь свое сполна! – мысленно пригрозила Аня обидчице. – Русского интеллигента всегда заботила жизнь людей, которые живут хуже него, чтобы помочь. А ей нравится ошеломлять. В лице неприкрытое довольство и спесь. Никому не уступает ни в дерзости, ни в самонадеянности. Не утруждает себя объяснениями. «Мне плохо, и другим пусть будет несладко» – так, что ли?.. Кому и зачем бросает вызов? Иногда важнее не разрешить загадку, а выяснить, в чем она заключается, и тогда проблема может сама собой отпасть. Я права насчет Инны или это плод моего неприятия?.. Просто земля уходит из-под ног, когда я рядом с нею. А что бы она сделала на моем месте? Уж точно сбежала бы из школы.

Подрезать бы ей крылья. Знает, что мне с ней не разделаться, не справиться. Зачем она разжигает костер своих страстей и амбиций и с маниакальной потребностью рвется в бой? Что за блажь вколотила себе в голову? Это ее суть? Она всегда вносит в жизнь что-то фантасмагорическое. Она моя головная боль. Может, это только мои собственные впечатления? Мои нервы как оголенные провода под высоким напряжением. А ей оскорбить, что плюнуть… Какой же я стала нудной… Да ладно, с кем не бывает».

И тут Лера подала голос, не предвещавший Инне ничего хорошего. Она редко теряла самообладание, а тут закипела.

– Но-но, Инна, не так зло. Ну что за безобразная сцена! Твои слова как плевки.

– А твои как розы? – огрызнулась Инна.

– Не заводись, оставь Аню в покое, она не заслуживает твоих шпилек. Я не позволю тебе говорить с ней в таком тоне, и об этом тебе не стоит забывать, – грозно предупредила Лера. – Сделала разведку боем, и хватит. Ты не слишком разборчива в выборе выражений. Твое ехидство здесь совершенно неуместно. За всю жизнь ты так до конца на своей шкуре и не прочувствовала чужую боль от твоих ироничных и клоунских выпадов. Счастлива, что всех превзошла в этом виде «искусства»? Сознание пусть даже мелкой вины тебя никогда не тяготит и не омрачает? В тебе осталась хоть капля доброго чувства? На что тратишь силы? Все ищешь, чем бы подсластить свою никчемную пенсионерскую жизнь или чем бы опорочить, изгадить чужую? Уму непостижимо! Не слишком ли часто и не к месту ты даешь волю своему острому языку?.. Собственно, удивляться тут не?чему… Советую перенести свое внимание на себя, – хмуро одернула Инну Лера, не позабыв, пусть даже завуалированно, уколоть ее хотя бы одним словцом.

Она редко, но жестко и прямолинейно становилась на защиту подруг. «Эти слова защиты стоят многих Инниных издевок и упреков», – обрадовалась Аня и улыбнулась Лере.

– Какая трогательная забота! Еще в детстве я устала от добрых советов, – выслушав сердитую отповедь Леры, беззлобно ответила Инна и тут же жестко пошутила, тихо, нарочито спокойным тоном, с бесстрастным лицом, но так, что у Ани мороз по коже пробежал:

– Есть советчики, а бывают антисоветчики.

«Вот и понимайте мои слова как хотите», – усмехнулась она, довольная тем, как изменилось лицо Ани, которая испуганно подумала: «Ее шутка вызвала у меня образ намыленной веревки. Я ее почти физически ощутила. Может, из детства рассказ воспитательницы о моем отце бессознательно вспомнился?.. Его немцы замучили, а свои долго еще числили в изменниках Родины. Тогда и вошел страх в мою кровь. Мне в детдоме издевок доставалось сверх головы. Моя жизнь там из-за чертовой парторгши была земным хождением по мукам, сравнимым с дантовыми кругами ада… Но откуда Инка прознала об этом? Зачем непереносимо давит?.. Везения – этого благоволия судьбы – мне не досталось, я и так обделена личным счастьем, а тут еще она душу травит. Превзошла самоё себя… офонарела. Совсем мозги набекрень сдвинулись. Специально сказала об антисоветчиках, чтобы напугать? Я бы не отважилась так доводить кого бы то ни было…

Нет, Инка не могла знать происходящего в моем детдоме, где каждый год по количеству отрицательных эмоций и впечатлений был таким, что мог вместить десятки неудачных судеб домашних детей. Она не знала болезненно-звериного чувства голода, не радовалась милостыни, сунутой на ходу незнакомым человеком из сочувствия к горестной детской судьбе, не ожидала хотя бы от кого-нибудь доброго слова, взгляда, прикосновения. Ей не понять, что сердце может болеть и кровоточить куда сильнее, чем мозоли на загрубелых ободранных руках. Не снизойти ей до глубокого осознания чужой беды… На беды у меня легкая память? А Лена? Сама ведь живет под двумя знаками обреченности: детдомовца и однолюба, могла бы вступиться, защитить. Насколько я помню, в ее силах утихомирить подругу детства. Всем известна длинная история их искренней, хотя и странной дружбы. Слишком уж они разные».

Лена недовольно покосилась на Инну, но вслух больше ни слова не произнесла. «Я что, надзирать за ней должна? Неужели за несколько лет нашей разлуки Инна стала такой зловредной? Скорее всего, она не знает сложной родословной Ани и просто вслепую поддразнивает ее, раззадоривает, чтобы было в чём разгуляться неудержимому языку. Сморозила глупость и не желает в этом сознаться даже себе. Ведет себя ну совсем как малый ребенок. Нет, не поднялась бы у нее рука резать по живому даже в запале. Просто от нечего делать плетет канитель из правильных слов и неправильных смыслов…

Разве что в отместку? Злопамятная. В таких случаях отпускает тормоза. Припомнит все свои унижения и не успокоится, пока морально не добьет. Но Аня не может никому напакостить, не станет никого подстрекать, науськивать. Как о ней говорили на первом курсе? «Наивная, но не глупая. Молчаливая, но не бессловесная, и все-таки такая беззащитная!»… И этикой Инна себя не утруждает. Не верю ушам своим», – удивилась Лена.

Она погрузилась в свои печальные мысли и отвлекалась тем, что пыталась по фотографиям в альбоме воспроизвести в своем сознании жизненный путь очередной сокурсницы, поэтому-то и не пустилась в догадки для расшифровки слов подруги детства, а только лишь удивленно поглядела на нее поверх очков. Она еще в молодые годы, учась в аспирантуре, научилась отключать свой внешний и внутренний слух для того, чтобы сосредоточиться на главном. А в разговоре подруг юности, как ей казалась, сосредотачиваться было не на чем. Интереснее было углубляться в составление сюжетов. «Старые фотографии дают мне ощущение подлинности событий. Они точнее слов», – удовлетворенно думала Лена.

А Лиля, не заметив состояния Ани, озабоченно и сокрушенно продолжала свою беседу с Жанной:

– Молодежь теперь одной ногой в Интернете, другой в дерьме. Надо меньше показывать по телевизору сцен насилия и больше объяснять детям, как губительно влияние язв нашего общества на молодые умы, чтобы они боялись их пуще семи смертных грехов. А то ведь там, где мы видим трагедию, пресса ищет скандалы и скандальчики.

– Они лучше бы занялись борьбой с игровыми автоматами, развращающими молодежь. Органы правопорядка притоны обнаруживают, вроде бы закрывают, а они опять как Фениксы возрождаются из пепла. Пусть бы рапортовали в газетах о действительно свершившихся фактах, а не о липовых, вот тогда бы их усилия приносили пользу, – с величайшим презрением в адрес третьей власти отчеканила Инна.

Вошла Кира с еще одним альбомом фотографий.

Стенанья долгие тлетворны

Лену опять привлекли стоны Ани.