Никто, кроме нас

–Вы же сами сказали, что я сам не понимаю, что происходит. Это прекрасный шанс это исправить. Уверен, вам тоже не меньше меня интересно, что же он передаёт.

Пётр смотрел на меня взглядом питбуля, смотрящего на проходящую мимо огромную немецкую овчарку. Кажется, я попал в точку.

–Ну и как ты собираешься это сделать, великий дешифратор?– Наконец сдался он.

Я торжествовал, однако недолго. Что мне ему стоило ответить? Про Джорджа, конечно, я не скажу ни слова.

Что, кто такой Джордж? Ну да, я дал имя большому экрану-приемнику, каюсь – не удержался. И нет, это вовсе не признак хронического одиночества. Ну если только чуть-чуть.

Каким бы ни был мой ещё не существующий план, он должен быть настолько сногсшибательно гениальным, чтобы два враждебно относящиеся ко мне строителя от восторга забыли про эту дыру в полу до конца стройки и счастливые пошли бы работать согласно моим новым удачным чертежам. Я принялся лихорадочно думать.

–У меня… у меня есть свои люди. Человек, который знает язык их шифра. Я уже передал ему некоторые списанные отсюда сигналы и жду результатов. А теперь,– я сделал шаг в сторону и указал на дверь,– я пока всё ещё ваш начальник. Рабочий день ещё не закончился, я прошу вас продолжить свою работу.

Пётр недоверчиво буравил меня взглядом. почувствовав, как злость разгорается внутри меня, я поднял на него взгляд. Какое-то время мы молча смотрели друг другу в глаза, словно борясь невидимыми кулаками. Или же терпением.

В конце концов он психанул: плюнул себе под ноги и гордо, махнув по пути своему другу, вышел из подвала. Я даже почувствовал какую-то досаду: злость уже пробудила во мне желание кому-то вмазать. Они ушли, а я остался с зудящими кулаками и желанием сползти по стеночке. Так, теперь простите меня, но я буду действовать наверняка: Ленни нужно другое место, причём совершенно срочно.

Первым делом я спустился вниз, включил фонарик и положил на пол. Круги света вперились в бетон. Каморка была маленькой, едва давая возможность нормально развернуться и расправить плечи. Я открыл щиток и какое-то время потратил на созерцание завораживающее мигающих лампочек. Затем переключил зрение.

Кабель на самом деле шел не совсем так, как мне показалось в первый раз. Его длинное тельце пронизывало плиту пола подвала и уходило в сторону, к крайнему углу у подножия стены. Единственное возможное перемещение, которое я мог сделать с этим передатчиком, было лишь вдоль этого кабеля. Я мог бы как-нибудь его удлинить и перенести подальше, и тогда до нового месторасположения этой коробки тянулась бы вереница проводов. Для полной картины я бы даже мог тогда поставить указатели. Из сумки, что лежала перед дырой в полу, я достал домик. Будем идти в обратную сторону – вверх по кабелю, ниточке Ариадны до нового подходящего тайника. Я вздохнул: работа предстояла долгая и кропотливая.

Глава6

Такой парадокс. Вот машинист. Ближайшие двое суток он не увидит свою дочь, не сможет поцеловать свою жену на ночь. Ближайшие двое суток он будет на работе, без сна и почти без отдыха мотаться между городами, везти куда-то ворчливых людей с тяжелыми сумками, купивших на вокзале чипсы и курицу гриль с пивом и готовыми ночь напролёт критиковать политику. Вглядываясь постоянно в череду нескончаемых шпал, он посадит своё зрение и заработает камни в почках от литров выпитого кофе. Брать дополнительные смены и ни с того ни с сего срываться в очередные поездки на несколько дней. Зато в один день этот машинист разругается со своим начальством и пошлёт его ко всем чертям на том самом поезде, который ему надо было вести, ради того, чтобы пойти на выпускной своей дочери. Ради того, чтобы смотреть, как она, в самом лучшем, купленном за заработанные им всеми этими трудами деньги, праздничном платье выходит на сцену получать аттестат. Для него она сейчас самая красивая во всём белом свете. И именно в этот момент он понимает, что не зря посадил своё здоровье и больше половины своей жизни провёл за созерцанием рельс. И одновременно с этим он понимает, как много важных моментов её жизни за это время пропустил. Нам приятны жертвы, совершаемые ради близких. Но эти жертвы отнимают у нас больше, чем нам поначалу кажется.

С нового месяца увеличиваются налоги на жилищно-коммунальные услуги. Мои родители подумывают над тем, чтобы переехать в дом поменьше, чтобы не платить за второй этаж и наши пустые комнаты. Вероятно, больше я никогда не увижу наклееные на наши каракули нелепые обои в прихожей и мою рябину, стучащую в комнатное окно во время грозы. Отопительный сезон в квартирах сократили еще на два месяца, а воду из-под крана нельзя пить без предварительных кипячения и фильтрации. Я видел мэра города: он пожимал мне руку, когда проект Акассеи занял первое место на конкурсе; он собирается вновь открыть метрополитен. Все во благо города и его граждан, надо лишь немного потерпеть. "Ради светлого будущего",– гласит постер, и моя улыбающаяся фотография с поднятым кверху большим пальцем.

Это случилось ночью. Почему-то такие вещи обязательно случаются ночью. Я лежал и смотрел в потолок, меня уже давно упорно клонило в сон, но я боролся с этим чувством, почему-то не испытывая морального желания спать. Помимо кучи других, мне в голову залезали мысли о том, что я просыпаю огромную часть своей жизни, и от этого становилось как-то противно. Потолок еле просматривался в окружавшей меня темноте. Он не отвечал ни на один из моих немых вопросов.

И тогда я услышал грохот на первом этаже. На всякий случай взяв припасенную исключительно для таких случаев кочергу, я спустился и включил свет.

Шум доносился со стороны чёрного хода. Спрятав оружие за спину, я направился туда.

Звуки были похожи на выламывание двери; прямо перед моим появлением раздалось особо громкое громыхание, и вдруг стихло. Я стал за углом в полной готовности отразить внезапное нападение. Прислушался: тихо, только сопение раздается. Я аккуратно выглянул из-за прохода. И замер.

У двери стоял он. Прислонившись к ней телом, а затем перевернувшись, сполз на пол в сидячее положение и издал громкий стон. Выронив кочергу, я подбежал к сидящему; кофта того была заляпана кровью. Подбежал – и не знал, что делать. Он положил руки на лицо и затрясся. Казалось – плачет. Но нет, через несколько секунд из молчания быстро вырос смех, сильный, глубокий, но такой, от которого по спине разбегались мурашки. Он смеялся и смеялся, размазывая кровь по лицу и икая время от времени. Я стоял как вкопанный. И вдруг понял. Меня будто молнией поразило. Ведь это была не просто кровь, все было не так просто. Она шла от его зажмуренных глаз, ручейками стекая по щекам, словно слёзы. Кровавые слёзы. Издав звук, не похожий ни на что из того, что я слышал раньше, я кинулся на кухню за полотенцем, намочил его и вернулся обратно, чтобы вытереть мальчишке лицо. Казалось, ему было плевать. Он все смеялся и смеялся, в истерике поднимая руки и выкрикивая фразы, смысл которых я никак не мог понять до конца. Я свернул полотенце и попытался добраться до него сквозь щит ругательств и ляганий. В конце концов, он укусил меня, и я понял, что добиться этим ничего не получится, поэтому поднял мальчишку на руки – он оказался на удивление лёгким, словно пересидевшая на диете девчонка – я решительно, не задумываясь, почему я это делаю, понес его на второй этаж в ванную комнату. Там я поставил его у раковины и принялся умывать, отправляя на тот свет уже второе по счету полотенце. Я попытался открыть ему один глаз, чтобы посмотреть, что стряслось, но мальчишка взревел, словно стая взбешенных собак динго. Вся моя одежда в ту же минуту намокла, как и сам я; два раза меня хватали за волосы и чуть не приложили головой о керамическую поверхность. Я терпел, не говоря ни слова, потому что попросту не знал, что говорят в таких случаях. Стыдно? Нет. Поступил бы я так же, случись это снова? Да. Еле справившись с лицом, я прямо в ванной стащил с мальчишки одежду и туго шнурованные ботинки. Прошло много времени, и он полусидел на кровати гостиной комнаты в моих штанах, носках и футболке, которую мне когда-то подарила мама. Эту футболку я не носил лишь потому, что предпочитал рубашки, и она постоянно пылилась в моём шкафу. Он немного успокоился и уже не смеялся, время от времени лишь сотрясаясь от стонов, маскируемых хихиканьем. Я отчаянно пытался перевязать этого мальчишку, но его на удивление сильные руки периодически хватали меня за запястья.

–Если ты не перестаешь, я буду делать это ещё дольше.

Он ничего не сказал. За весь этот вечер мне не адресовано было ни слова, если не считать ругательств, то и дело сыпавшихся из его рта. Наконец я закончил обматывать бинтом его голову и порвал кончик вдоль, завязав и закончив перевязку. Затем помог ему лечь на спину. Опять же, не прозвучало даже фразы. Я накрыл мальчишку одеялом; тот перевернулся, уткнувшись лицом в подушку.

–Спокойной ночи,– сказал я.

Опять тишина.

После этого я зашёл в свою комнату, упал на кровать и заснул.

О том, что он проснулся, стало ясно сразу же: дом содрогнулся от грохота, и опять разлился громкий истеричный смех. Я проснулся и побежал в соседнюю комнату, даже не осознав, что вообще произошло. Он сидел возле кровати и отчаянно пытался стянуть повязку. Ещё чуть-чуть, и он порвал бы её руками, но я подбежал и попытался его остановить.

–Успокойся, всё в порядке!

Это было единственное, что смогло вылететь из моего рта. Мальчишка укусил меня за руку и перекувыркнулся через себя, чуть не сломав шею. Он замер, свернувшись на коленях в позу эмбриона. Футболка задралась, демонстрируя спину с синяками, четко выделяющимися буграми позвоночника и острыми лопатками. Я не видел его лица: оно было спрятано вниз, волосы спадали на плечи. Лежащие на полу худые руки сжались в кулаки. Я опять понятия не имел, что делать. Посидев на полу несколько секунд, я встал, ушёл и вернулся через некоторое время, накрыв одеялом не сдвинувшуюся с места фигуру. Уходить почему-то я никак не мог решиться.

–Еще раз скажешь, что все хорошо, я тебе кадык вырву.

Это было второе, что он сказал мне после того случая на свалке.

Я включил свет на кухне и зажмурился. Часы показывали четыре утра, за окном уже начало светлеть. Плита, по обычаю моей чистоплотности, была идеально вылизанной. Я потёр глаза и открыл холодильник. Пустота. Затем распахнул шкафчик и задумался. Передо мной на полке стояло множество коробок с чаем совершенно различных вкусов. Поставил две кружки. Делать чай кому-то ещё было совершенно непривычно, это становило меня в ступор.

К чаю у меня было особое отношение. Чая у меня было много, совершенно различных вкусов, запахов и приправ. Я делал его под случаи, под настроения, погоду, поводы и просто так. Рядом с коробками заварки у меня стояли баночки всевозможных трав и пряностей. И теперь я смотрел на все это, аккуратно расставленное согласно своему месту, и не знал, что делать. Нет, не так. Я не знал, Что. Корица? Я заваривал ее по вечерам, когда было грустно. Чабрец? Для увлечений и работы. Мята? На волнения. Тмин? Цедра лимона? Мед? Малина? Земляника? Или же просто темный с молоком? Какой вкус подходит для случая «когда злой как черт псих врывается ночью к тебе домой с выжженными глазами»? Какое-то время я просто застрял в действительности, устремив взгляд в пространство перед собой. Ситуация ввела меня в замешательство. Стоило спросить себя, что я вообще делаю на кухне в чёртову рань, когда в гостиной комнате на полу сидит совершенно чужой мне парень, имени которого я даже не знаю? Готовлю ему чай?

Голову мою пронзила совершенно неожиданная мысль. Специально для самых крайних случаев у меня стояла пачка натурального какао, совершенно не тронутая, задвинутая в самый дальний угол шкафчика. Не раздумывая, я зачем-то поставил турку на плиту, достал из холодильника молоко и вытащил пачку зефирок. Что я вообще делаю? Не удивлюсь, что завтра ко мне домой ворвутся воины Защиты, вооруженные до зубов, а я сижу и кормлю слепого уголовника шоколадом с вафлями.

Перед дверью я стушевался. Мне стало невообразимо неловко от всей этой ситуации, я вдруг увидел себя со стороны: олух, жмущийся у двери с подносом в руках, уставленным горячим шоколадом на двоих. Мне не хватало только цветочка в вазочке для лучшей картины. Я нерешительно поднял руку и постучал в дверь согнутым указательным пальцем.

Тишина. Может, он ответил? Постучать ещё раз? Я сжал дверную ручку в ладони. Я переминался с ноги на ногу. В собственном доме я стоял возле комнаты и безумно стеснялся зайти внутрь. В конце концов я почувствовал себя окончательно уж глупо и решительно распахнул дверь.

Он спал на полу, там, где я его оставил. Подложил руку под щеку и сопел, открыв рот. На ладонь стекала слюна. Я почувствовал легкую досаду за пропавшую теперь порцию шоколада. А ещё я почувствовал себя ещё глупее, чем раньше. Опустив поднос на прикроватную тумбочку, я присел на корточки рядом с ним. Лунный свет падал через раскрытые шторы на его лицо, блестел на мокрой от слюны руке. Аккуратно, стараясь не разбудить, я подсунул руки под полуживое спящее тело и неуклюже встал. Положив тушку на кровать, я снова накрыл его одеялом, задумчиво покачал головой, затем захватил из пакета горсть зефирок, бросил их в одну из кружек, взял её с подноса и удалился, отправившись зачем-то в холл. Там я сел в кресло и долго смотрел в окно, пока небо не посветлело и наступил рассвет.

* * *

«Привет, дорогая Майя. Не представляешь, где я сейчас сижу: прячусь в кабинке мужского туалета на работе. Не выспался жутко, сейчас усну прямо на бачке унитаза с диктофоном в руках.

Ну я и влип. Начальник пристально смотрит на меня, когда прохожу мимо, и по его взгляду мне кажется, словно я маленький мальчишка, которого поймали на чердаке с отцовским коньяком. Генри закидывает меня кучей вопросов, ответов на которые я жутко стараюсь избежать. Идиотизм. Этот мальчишка, который сейчас, скорее всего, ещё лежит на моей кровати…

*Грохот. Несколько минут длится какая-то возня. Затем всё стихло, и словно издалека раздаются приглушённые голоса.*

–Так и не поймали?

–Мы всеми силами ищем, куда он мог пропасть. Не думаю, что с такой травмой он сможет далеко уйти.

–Тогда как вы могли упустить подростка без глаз? Кто из вас слепой, я спрашиваю?

–Сэр, вы не боитесь…. Гхм…

На ещё несколько секунд возобновилась возня. Затем последовало:

–Да никого нет в этой помойной яме! Значит так: найдите щенка как можно скорее, пока он не наделал нам проблем. Свободен.

*Вновь шорохи и возня*»

* * *

Граф Виктор Люстиг, чех, считается одним из самых великих мошенников в истории. Не сравнить, конечно, с парой подростков, в 2026 году взломавших все закрытые сети банковских систем и переписавших код на замыкание и перевод всех денег на свои искусственные счета. Однако именно этот человек, родившийся и живший ещё до появления такой скучной и банальной штуки как интернет, умел по-настоящему веселиться. В 1925 году этот гениальный мужчина прославился тем, что под видом металлолома продал Эйфелефу башню бизнесменам, представившись им членом правительства.

Я ожидал, что его не окажется там. Думал, что моя комната встретит меня пустующей незастеленной кроватью и кружкой уже давно остывшего какао на тумбочке рядом. Думал, что из моего кухонного шкафчика исчезнут деньги, а горшок с чаем окажется бессердечно перевёрнутым вверх дном. И тем не менее я принёс два набора комплексных обедов, купленных в кафе недалеко от работы. Перед дверью комнаты я немного замешкался, но представил себе пустые стены и – самое страшное – одиноко лежащий в кучке земли цветочный горшок, схватил ручку и дёрнул на себя.

Кровать и правда была пуста. Он лежал на полу, на спине, повязки уже не было. Опухшие веки были слегка приоткрыты. Я застыл в проходе, не зная, что делать. И что делает он: спит или просто думает? Опять этот мальчишка вводил меня в ступор. Я стоял, смотрел на лежащую на спине тощую фигуру и думал о том, как такое небольшое существо может помешать Юсифу. В том, что гном искал именно его, у меня не было никаких сомнений. Сидя в кабинке туалета на работе я слушал его не привычные для меня раздражённые ругательства и боялся издать лишний звук, чтобы не оказаться замеченным. И затем, после его ухода, ещё минут пятнадцать я не решался выйти или же просто слезть с бачка унитаза. Что бы ни произошло между этими двумя, этот подросток очень сильно насолил начальству моего нового подозрительного начальства, и теперь ему очень, очень не повезло. Его грудная клетка медленно поднималась и опускалась. В конце концов у меня заворчал живот, и я решил не ждать у моря погоды; я повернулся было, чтобы уйти, как вдруг до моих ушей донёсся голос: