Осторожно, двери открываются

– Да нет. Ничего серьёзного. Духи разбила любимые. Жалко.

– Какой пустяк, духи, – неуверенно Юра перешагнул лужу, чтобы оказаться слева. Духи. Отговорка. Детская, с кривой улыбкой неудовольствия. Конечно, истину ему не суждено узнать. Он ведь никто. Можно было надеяться, немного, что ветер с юга изменит настрой. Немного. Пожалуйста.

Таня остановилась, смотря в сторону Макдоналдса.

– Пустяк. Да, может ты и прав.

Юра обогнал Таню и попятился спиной.

– Я пойду лицом к тебе, если ты не против.

– Если хочешь упасть, то конечно, – она улыбнулась, сбавляя темп.

– Не хочу. На тебя хочу смотреть. Чтобы ты улыбалась. Ведь духи это такой пустяк.

С дураками может быть неплохо. Высокий взрослый шатен. С умом явно дружить стал не так давно. Шатаясь идёт неловко лицом к лицу и говорит что-то про разбитую в детстве вазу. Не важно о чём в действительности эта история. Таня и не слушала. Она мысленно из своего словарного запаса подбирала прилагательные. Про него. Легкомысленный. Несерьёзный. Наивный. Простодушный. Болтливый. Сейчас упадёт.

Её всегда окружали парни и мужчины, которые, кажется, не были никогда детьми. О них нельзя было сказать – "мыслями он ещё ветреный ребёнок и повзрослеет только к сорока". Вокруг взрослели рано. Все эти танцоры, натасканные искусством с малых лет и музыканты, не любившие детские забавы, а желавшие хлебнуть побольше серьёзной жизни. Некогда быть ребёнком. Репетиции, школа, репетиции, сон. За место в первой линии только книги, музыка, танцы. Никто за руку в эту линию не приведёт. Мальчик сам. Девочка сама. Не тратить время на игрушки. Пренебрегать драками. Всё сам. С утра до вечера выворачивать колени. Растягивать ступни. Выгибать спину. Это были мальчики, слишком хорошо знавшие как жить самостоятельно. Теперь он. Юра замедлил шаг на скользкой тропинке, изображая падение. Нет, правда, дурак. Совсем не похожий на Лёшу. Похожий на школьника, который вечерами после работы рубится в приставку и смотрит взрослые мультики. А по выходным ловит девочек в вагонах поезда, чтобы каждой рассказывать эти одинаковые весёлые истории.

Штамповка номер триста девяносто два среди тех, кого танцовщица видит на Театральной площади каждый божий день.

– Неужели в твоей жизни не бывает настолько дерьмово, чтобы ты продолжал улыбался?

Юра исказил лицо в комической гримасе, прищурив один глаз.

– А ты с духами вместе свою улыбку разбила?

Таня бы ответила. Приложила крепким словом и, развернувшись, уехала, куда-нибудь подальше. Но колёса кресла в слякотный март всегда становились неуправляемые. Ей бы не расквасить лицо при спуске вниз. Удержать себя, свои руки, ноги, голову.

– Окружающим незачем смотреть на меня в минуты "жизнь дерьмо". У них этого и в своей жизни хватает. Хочу, чтобы они тоже улыбались. В конце концов, улыбающихся дебилов не трогают.

Улыбка в здоровые тридцать два зуба и смелые два шага спиной назад сопроводились столкновением с ямой, что грозило падением. Но и тут парень тихо засмеялся, подобно фигуристу выворачивая не то тулуп, не то танец пьяного лебедя, чтобы не упасть.

Ребёнок. Какой есть. Без доли серьёзности клоун с шилом где-то в районе ягодиц. Нелепый, простой. Не входящий ни в одни идеалы.

Таня закрыла глаза и сжала пальцами переносицу.

– Ты ненормальный.

– Возможно. Но это не преступление. Такова моя натура, – Юра встал подобно памятнику Пушкина и задумчиво посмотрел в небо, – на французском это звучит как… Эм-м-м… Лэ ма натур.

Сверху опускался лучистый тёплый свет и вот он, помощник в неловкости, нарисовал на светлом лице мадемуазель смех.

– Хороший французский, с украинским уклоном.

– Будь тоже ненормальной. Хотя бы пока мы вместе.

Резко Таня затормозила. Прекрасная порция борзянки ударила в чью-то голову.

– А мы вместе?

Парень покачал головой.

– Мы вместе гуляем.

Да, причина веская. На это можно открыть рот, искривить сомнение на губах, но слова девушки потускнели. Все, какие она знала. Сама согласилась, сама едет дальше. Вместе. С ним. Шах и мат.

Юра молча смотрел, как девушка смотрит вокруг на бульвар с восторженным любопытством. Всё время ёрзает, чтобы встать. Улыбается, когда солнце становится ярче и маленькие снежные сугробы хрустят каждый сантиметр. Закрывая глаза, Таня представляла всё то, что было у неё раньше. Под ногами, своими же ногами, хрустит этот снег. Лёша без остановки рассказывает о будущем, а Таня перебивает, чтобы продолжить его мысль. Боже…

– Ну вот, умеешь ведь улыбаться, – художник остановился, замечая милые и наивные тени на лице девушки. Мимолётные. Это была её секундная слабость – вспомнить прошлое.

– Тебе показалось. Да, показалось.

– Да? Жаль. Только мне нравится это. Такая улыбка. В ней есть что – то непосредственное, интересное.

На скользком тротуаре кресло заскрипело. Таня резко обернулась, пристально глядя в лицо художника. Её задело. Одно лишь слово "нравится", с которого никогда не получается себя удержать под контролем. Оно не звучит чаще всего в поле её существования. Ведь что может нравиться по-настоящему в бывшей танцовщице, застывшей на отметке "ноль". Ничего. А вот ему почему-то нравилась, какая-то мелочь. Улыбка.

– Изобразишь её?

Юра сделал невольно шаг назад, открыв глаза пошире.

– Твою улыбку? Я не… Я не знаю даже. Можно, конечно, только мне…

Да, правда, поторопилась. Таня покосилась в сторону от зелёных глаз.

– Да нет, забудь. Не надо.

Она пошутила. И ляпнула не думая. А он, уцепившись, запомнил. Вечером, по забытой привычке открыв окно, парень сел за стол. Без кружки чая и телефона в руках, с карандашом и памятной улыбкой в голове. Она действительно попросила нарисовать себя или… Юра поднёс кончик карандаша к губам. Сколько же человек его в этой жизни просили нарисовать портрет? Зажав зубами письменную принадлежность, курьер вытянул руку перед собой. Раз, два, три, четыре… Четыре человека. Теперь она. Пятый согнутый палец на руке.

Он улыбнулся, воображая, что сидя рядом, Таня вместе с ним считает. Свои моменты, когда же её просили улыбнуться.

– Мы на равных. У меня тоже пять.

Грифель карандаша чиркает как спичка по бумаге. Нижняя линия. Плавная. Она продолжается дальше. К округлым щекам. Потом наверх, где две дуги сходятся в небольшой ямке под носом. Она и правда захотела, чтобы он нарисовал? Парень длительно выдохнул, взглянув на телефон. Два часа ночи. Кажется, он успел уснуть, упираясь на собственную руку, пока рядом, на маленьком листе были заготовлены яркие губы в улыбке, нарисованные ровно пять одинаковых раз.

Это так случилось. Как бывало с Юрой только в школе. В мыслях его появлялся образ и чёрт, вот же чёрт, он не сможет уснуть, есть, пить, дышать, пока не перенесёт задуманное на бумагу. Ощущения равные жизни. И наступает такое облегчение, когда получается. Изрисовать любую чистую поверхность правильно. Посмотреть и понять. Нравится.

Эти губы мне нравятся. Так же как и её улыбка.

На бумаге, в мыслях, в жизни.

В прогулках он больше не ждал, что Таня повторит свою просьбу. Достаточно того, что наедине с собой она опять невзначай улыбнётся. На следующий день, когда Юра напишет:

"Давай дойдём до Арбата от Тверской. Согласна?"

Глава 4

Сегодня, как и в любой другой день, после полудня всё интересное для бывшей балерины только начиналось. Всё то, что могло бы вызвать волнение открытий. В девятнадцать лет именно этого и хочется. Открывать. Входить не в те двери и изучать то, куда ты попал. Смотреть за грань привычного, собственного мира и хоть раз в сутки подумать – "что там?". Двигаясь не спеша вдоль Никитского бульвара, она, девушка с вопросами без изучения, смотрела по сторонам. Какой-то другой мир. Без особых прогулок. Никто не предлагал ей рассказать "что там?" за стенами неизвестного. И некогда было всё тем же людям ответить уже на прямо заданный вопрос. Что там?