Осторожно, двери открываются

– Два с половиной года.

Парень ускорил шаг, запустив одну руку в карман брюк. Неловко. Нарочно ли она не помнит город, специально ли притворяется. Или всё по-прежнему ставит странного парня на место. Сегодня Таня выглядит под стать своему характеру. Её спортивная куртка с большим капюшоном и просторные джинсы клёш выбивались из понятия о той утончённой балерине с тихим голосом, какой она была вчера. Смотрела прожигающе и напоминала уверенного в себе прокурора в отставке из передач по ящику. И в каждом своём вопросе она подозрительно чувствовала, что чем дальше заходишь в чью-то биографию, тем проще перед тобой человек.

– Я курьер. Развожу документы по компаниям. Сегодня мой рабочий день закончился в три, – и дай бог Таня не спросит почему. Придётся врать, а лимит Юрия сегодня в этом деле исчерпан. Час назад он виновато отпрашивался на работе к зубному и, сутулясь, объяснялся перед начальством: "это, ей богу, в последний раз".

Карие глаза профессионально осматривали парня с ног до головы. Не модель, но параметры хорошо подходящие для творческой профессии. Например, натурщика. Правильные широкие плечи, длинные ноги, длинная шея. Курьер… Девушка пожала плечами.

– Из Свиблово. Курьер, представляющийся художником. Пока все параметры маньяка сходятся. Что за работа у тебя в Питере? Или там живёт твоя девушка? – Таня скомкала последний вопрос. Хотелось бы, чтобы никакой девушки не… Нет, что за бред? Она себя одёрнула и сгруппировалась в маленький комок, надеясь, что парень не услышал последний вопрос.

Услышал и, опустив голову, сильно низко растянул на своём лице улыбку. Напряжение Юры медленно сползало вниз, впитываясь в самую землю. Он мог расслабиться, пока вызывал любопытство простое, обязательное о своём настоящем и будущем. Шёл и рассказывал всё, что обычно вызывает только фразу – "а-а-а, понятно". Но не вызывал.

– Из чего ты состоишь?

– Я весь из бумаг, подземки и вечного недосыпа.

Уголками губ девушка улыбалась.

– Да, как мне это знакомо. С шести лет. Мне приходилось бежать в балетную студию. Потом на уроки в школу. И круглые сутки так, – она вздохнула, подняв голову к небу, где слева облака заслонял шпиль Спасской башни, – кажется, я до сих пор всё не могу выспаться.

Юра улыбнулся, глядя перед собой на стены Кремля. Галочка. Ещё одна. Они всё же немногим, но похожи. В голове Тани по-прежнему каждый день танцевальный счёт. Под него она засыпает. У Юры бумаги, адреса, бумаги, адреса. Всё по кругу как в фуэте. Он никогда не умел танцевать, она умела рисовать лишь звёзды и сердечки на фоторамках. Он шёл, она ехала.

Она не танцевала, он не рисовал.

Пара не спеша пересекала Красную площадь, временами замолкая и оглядываясь вокруг. Как будто шли не вместе. Порознь. Вспоминали, что в друг друге нет никакой необходимости, но каждый думал о чём-то неудобном для другого. "Почему Москва?" – хотела спросить Таня. "Почему гулять без парня?" – хотел спросить Юра. Личное. Неудобное. И в этом мире замкнутых людей давно такие вопросы задаются лишь через долгие месяцы знакомства, когда человек уже понимает всё сам.

Таня замирала на месте, потирая руки. От холода. Врачи рекомендуют ей не мёрзнуть, не болеть. Организм слишком слаб для таких испытаний. Но больно нравилось, когда ветер в лицо, пальцы коченеют, а дыхание внутри горячее. И она идёт навстречу этому, ветру. Идёт напористо, сопротивляется. Вот как они, все такие же люди вокруг. И парень рядом высокий. Неторопливый. Он говорит о погоде, конечно, о чём же ещё. И скрывает ото всех небольшую радость, от мелодичного "понятно", рядом с собой.

– Когда ты успеваешь писать картины?

Юра остановился посреди дорожки. Стоп, опять не показалось. Внутри, прямо сейчас, развернулось что-то горячее, мягкое. Вместо сердца часто забилось. Ощущение знакомое, но давно забытое. Побежало по уголкам и ударило прямо в голову. Удовольствие от слов.

– Ты первая кто сказал именно так: писать картины.

– Да? Хорошо, постараюсь в это поверить. Так и когда успеваешь?

Обернувшись лицом к девушке, Юра гордо врал. Ночами писать – это истинная жизнь художника. С хлеба на воду перебиваться – вот оно высшее искусство.

– Твоя девушка как относится к картинам?

Юра опешил, нахмурив брови. Простой вопрос, а заставляет мысли нервно метаться по клетке.

– Не знаю. Она в Екатеринбурге осталась. Мы видимся только по большим праздникам и… Ей просто некогда узнать, что я пишу. Но раньше нравилось. Да, точно нравилось.

Взгляд устремился вдаль. Не к реке. К дороге, набережной, где автобусы летали по своим делам. Кто-то среди этого потока завтра или послезавтра поедет туда, в Екатеринбург. А кто-то уже сейчас летит в Питер. Кого-то ждут в Питере. Кого-то ждут в Екатеринбурге. А его не ждали нигде.

Таня заметила, как зелёные глаза покрылись тоской. Не по людям, не по местам, а по чувствам. Когда тебе про тебя говорят ласковые фразы. Знакомая для девушки тоска. Очень.

– Покажешь мне свои картины. Я их оценю.

Тепло опять растеклось в крепком теле. Там, где за мужским, несокрушимым был участок нежности. Маленький отрезок сердца. Художник с улыбкой. И эту картину Таня нарисовала сейчас в пару любезных слов. Майя никогда не просила написать картину, показать её, а нагло рылась в стопках сама, ради скуки. Давно.

Мартовский ветер стих и двое оказались на краю смотровой площадки. Эта стрелка с туристами, стремительно ведущая на противоположный берег реки обрывается посередине, оставляя людей в парящем состоянии. Юра сжал стеклянные стенки и наклонился сильно вперёд, вдохнуть речной запах. Он никогда не был в "Зарядье" с кем-то. Всегда один. Вообще вся Москва была только для него одного. Ходил по улицам один, сидел в парке с пространственными мыслями один и только раз, один раз на свой день рождения устроил Майе прогулку по центральным улицам. По видеосвязи.

Один. И это было всегда неплохо. Но однажды захочется рассказать этот мир кому-то по-своему, а рядом только одиночество.

Кажется, Таня сейчас думала об этом тоже.

– Здесь лучше стоять под это.

Она вынула из кармана куртки наушники и протянула парню. Там, в глубинах памяти и эмоций у неё была своя универсальная отмычка от одиночества. Музыка. Есть такая полка с грампластинками, кассетами и дисками о которой никому не охота рассказывать. Чаще всего (всегда) это тайное место скрыто от лишних глаз. Как маленькая именная татуировка на лопатке.

Юра притих, вслушиваясь в звучание в правом ухе. Послышалась первая, совсем тихая нота. Она тянет за собой такие же семь последующих. Тук, тук. Фортепиано.

– Это та самая музыка из поезда?

– Наверное. Это Людовико Эйнауди, современный композитор.

По-джентельменски парень вздохнул.

– Красивая.

Он не любил слишком громкую музыку. Песни без слов его отталкивали. Классика… Была слишком неведомым миром. Одинаково усыпляющая. Исключительно тяжёлая. Для себя Юра признавал лишь тишину. В этой музыке он бегал по городу и отдыхал от города, утыкался в затылок Майи во время встреч и целовал её в губы на прощание. Всё под одну и ту же тишину.

Таня ждала, когда протянутый далёкий звук утихнет. Чтобы тихонько, как в консерватории спросить:

– Что ты сейчас чувствуешь?

Аккорды сменились на волнообразные переходы. С максимально тихого на покойно громкий мажор твёрдых клавиш.

– Хм-м-м я даже не знаю. Покой.

Переливы перешли в наступление. На маленьком музыкальном море случилось волнение. Оно не вызывает опасности. Впечатляет. Как и вид текущей реки при пасмурной погоде. Шелестит одежда, и голоса людей вокруг перебиты в далёкое эхо.

Таня украдкой посмотрела на Юру. Слушает. Внимательно. В каждой ноте теряется и тут же находит себя.

– Я чувствую жизнь. Настоящую. Это о том, как каждый из нас проживая в борьбе, наконец, обретает доступную цель. Чувствую красоту. Гармонию. Знаешь, что люди находят в классической музыке? Своё настоящее и прошлое.

Молчание. Не успев заскочить в осмысление композиции, парень услышал новый звук, повёрнутый на 180 градусов. Новая классика. Из тех, какие слушают в небольших клубах среди "своих людей". Бит, клавиши, электронные переливы. Так, как мог бы звучать искусственный свет и глянцевые окна на современных высотках. Из прошлой эстетики в современный по-своему гламурный космос. Электро-поп. В него вписывались стройные девушки с цветными волосами, парни в укороченных джинсах и модных кроссовках. Таня любила называть эту музыку – "здесь и сейчас".

– Воу, – Юра отметил этот переход интересным, сделав шаг влево. Поближе к спутнице.

– Что теперь ты чувствуешь? – спросила она, не отрываясь от ландшафта вокруг. Всё стало спокойней. Время замедлилось. Тихое течение реки под ногами, приклеены навсегда облака над головой и люди, застывшие в радиусе ста метров. Так, как живёт Таня и ещё миллионы таких же молодых людей вокруг. Неспешно. Никуда не двигаясь.

Зрачки карих глаз стали шире. Девушка прижала ладони груди, как будто опустившись глубоко в собственные мысли. Да, в такой момент она бы хотела танцевать. Ни минутой ранее. Её плечи начали пластично танцевать под музыку. Голова поднималась всё выше и выше. Шея, свободная от вязаного шарфа была поставлена под удары тёплого воздуха. И ей так нравится, улетать отсюда в музыку. В образы.

Улети и ты.

Карандаш поздно вечером начинает бег по бумаге, как лезвие конька по льду, как мягкая подошва пуант по скрипучей сцене. Глаза под этим чёрным лезвием утопают в удовольствии от всего, что есть вокруг. Город, солнце, весна. Спутник. Карандаш делает скачок и приземляется на другом конце поверхности. По крыше ударил гром, и старая звукозапись фортепиано стала едва слышна. Юра потёр глаза, пуская руку на плечо. Бумажное, но живое. Нельзя себе запретить любоваться женщиной, если в ней есть то, что выбивается из всех проблем ярким пятном, окутанным тканью одежды. Впечатлительность мальчишеская сыграла. И карандаш вновь берёт вершину номер пять. Скулы. В стороне от всех художественных дел стояла тарелка с остывшим супом и кружка чая давно дала холодный осадок. А парень всё смотрел на свои попытки изобразить особенное и вспоминал встречу на Патриарших прудах.