Осторожно, двери открываются

Юра думал, она ответит так же. С улыбкой и строкой в глазах – "ничего, я смирилась, привыкла и всё в порядке".

Всё не так. И Таня резко опустила взгляд как провинившийся ребёнок. Руки оставив на коленях, она стала заламывать пальцы.

– Нет.

Тяжко. Глаза курьера ищут в пространстве города переключатель разговора. Только Таня не хотела уходить. Все они, ударенные жизнью, порой грубые садомазохисты, втягивающие в свою игру памяти посторонних слушателей. Их всегда манит странное желание пережить моменты с кем-то. Вслух. Опять.

– Я помню как в первые дни долго хотела встать, пройтись. Не понимала, что со мной, и никто ничего не мог объяснить. Все говорили – "ещё немного нужно подождать". Через месяц больничных мучений папа пришёл в палату, с цветами, весь уставший. Страшно похудел. Я видела как у него появилась лысина, свежие морщинки. И голос стал сиплый. Я попросила его прогуляться со мной по коридору, – глубокий вдох требовал закусить осколок памяти дымом. Едким. Вредным, – папа молчал не меньше десяти минут, а может и больше, всё просил меня есть фрукты. Потом вернулся, сел обратно на кровать и, взяв за руку, спросил: "Ты ведь у меня сильная девочка?". Я не поняла, зачем он это спрашивает. А он сжал крепко мои пальцы, опустил глаза и сказал – "я тебе оформил инвалидность".

Юра сжал свои руки в замок, подавшись немного вперёд. Чтобы успеть обнять Таню за плечи. Если она позволит.

– Сначала я не поняла, что происходит. Успокоила, что мне не так плохо, как отец думает. И только ночью, вот посреди ночи, я стала понимать, что такое инвалидность. Почти месяц ты лежишь в больничной палате без движения. Не разрешают. Тебя возят от операции к операции, ничего не объясняют. Таня потерпите, скоро будет лучше. И вот наступила эта ночь, когда приходит осознание. Знаешь, что за ощущения в такой момент? Кажется я чувствовала то, что чувствуют люди, которых сжигают заживо.

Там были крики, истерики, срывы и тяжёлое снотворное, но стряхнув пепел, Таня не стала говорить. Умолчала. Для самой себя она решила, что и так слишком много сказала всё ещё незнакомому парню.

Юра потёр лоб. Его растерянный взгляд искал, где бы можно было найти хорошее в этой истории, но разве оно может быть? Сочувствовать побоялся.

– Сколько было операций?

– Не знаю. После двух я перестала считать. Врачи рекомендовали не тратить зря время, убивать здоровье и просто смириться. Научиться жить с тем, что есть.

– Но как же их долг?

– Честность. Вот это их долг.

Таня отрезала фразы как ненужные куски ткани и, наконец, замолчала. Удалилась, погрузившись глубоко в себя. Любой миллион раз будет прав, спрашивая обычное – "почему?". Есть глубоко в душе всякого человека ещё немного детской наивности, благодаря которой веришь, что обязательно должно быть иначе. Больные должны быть здоровыми, неходячие должны ходить, старики не стареть. Но это всё из фантастики, а по существу остаётся немыслимая реальность.

Грубый молодой голос, затяжки сигаретой были несопоставимы с нежными чертами танцовщицы. Профилем героини со сказочной обложки. И взглядом, всегда устремлённым на Большой театр.

Художник наклонился поближе, чтобы обратить внимание на себя.

– А я бы хотел посмотреть как ты танцуешь.

Показалось, что кто-то так сказал.

Сказал. И не показалось. Историю нелёгкой судьбы нужно было уже закрывать. Легко. Красиво. Подобно тому, как прима убегает со сцены с охапкой цветов: припрыгивая. Прямо сейчас меняется она, её взгляд. От напряжения к панике, от спущенных на тормоза ощущений до сияния глаз. Детскости на уголках губ.

– Да, спасибо, но можно и без этих мотивирующих речей.

– Нет, правда, честно. Хотел бы я видеть, как ты танцуешь. Балерина это же красиво.

Таня не отрывала взгляд от танцующего в гостиной Алексея и вспоминала слова из прогулки – "балерина это же красиво". Когда с ней рядом нет художника, нет его вопросов, его настырного взгляда, к мыслям о балете приклеивается опухший нервный комок. Лёша никогда не принимал мечты своей партнёрши вслух и отмахивался от них. Правда ведь, зачем фантазии о танцах и балете, если ты больше никогда не сможешь ходить. Слабая, зажатая в границы… И говорить с ним о себе, о прошлой себе, не могла. В любой момент на глаза наворачивались слёзы, а Лёша только закатывал глаза. "Всё, хватит, ты должна уже привыкнуть, что это изменилось". И никогда больше Таня не поднимала эту тему.

Если бы не художник Юра. Он, похожий на опытного биографа, с искусством превращал больные вопросы в разговор об обычном. Искал себе занятие на ночь и радость ей на остатки дня. Это было глубоко занятно наблюдать за тем, как Таня тихо говорит свои мечты. Опять становится балериной. Надевает пуанты, платье из полупрозрачной ткани, закалывает волосы назад и выходит на шумный проспект. Слева библиотека, справа виднеется стена Кремля, и яркий ореол заката касается изгибов её тела. Она плавная, нежная. И каждое движение происходит как будто случайно, спонтанно. Гибко, пластично. Белая ткань развивается от каждого па, словно обжигаясь о солнечные лучи. А рядом только тени от города...

И грифель, рассыпаный мелкими гранулами из точилки.

Парень откинулся на спинку кресла, приложив пальцы к подбородку. С листа на него смотрели глаза, губы, нос. В хаотично безобразном разбросе. Наглец. И как он так безжалостно мог: разобрав чьё-то лицо на части так и не собрать воедино. Всё это её мечты. Они сбивали карты и подмывали набросать на бумаге быстро её танцы в полный рост. Но боже… Боже уже третий час ночи. И лицо Татьяны запомнить надолго тяжело. Не подчиняясь запросам курьера, танцовщица всегда смотрела куда-то в сторону или вовсе опускала голову. Не доверяет. Не верит. Подпускает к себе поближе через силу. А ты ещё продолжаешь надеяться на что-то.

Выключив настольную лампу, Юра потёр глаза. Она сказала: "Завтра встретимся и пойдём в Зарядье как ты и хочешь, но у меня условие – ты мне расскажешь всё о себе". Необычная. Сложней чем кажется. С ней каждую минуту ты думаешь о том, что ответить и какой вопрос задать. В ней стучит жизнь. Скромно. Незаметно. И каждый день Таня как будто бы знает, чего хочет. Милое лицо. Стройные руки. И размер одежды оставался на отметке едва доходившей до сорок второго. В своих представлениях о танцах она продолжала держать диету и слушала в наушниках классическую музыку. Как сканером Юра видел, что тайком она ещё там, каждый день на сцене. Представляет себя. Спит и видит как выступает. Без остановки. И эта щепотка фантазии, мечты – её счастье.

А у него… Всё совершенно не так.

Парень быстро включил лампу и провёл ластиком по местам, где карандашная история казалось ему неверной. Разрез медовых глаз. Мягче. Кончик носа казался неправильным. Стереть всё напрочь. Нет, всё. Хватит. Со злостью он бросил карандаш в сторону. Ничего уже не получится, когда о себе рассказать нечего. Привет, я Юра и я положил хер на свой талант, устроившись простым курьером.

– Я не художник, у меня даже твой простой нос нарисовать не выходит.

Неприятная игра, этот ваш пин-понг.

Что отличительное есть в нём? Истории из детства и целый провал до двадцати трёх лет? Пальцы покрепче сжали корни волос. Заволновалось за душой море событий. И становится не по себе, что такая простая просьба превращается в пытку. Ты просто расскажи.

Мечта? У Юры её нет. Здесь, на столе, валялась засохшая палитра красок. Старые потрёпанные кисти, исписанный карандаш. Листы с незаконченными и наспех начатыми рисунками, документы на оплату квартиры. Завтра опять заплатить за месяц и зубы на полку. Всё это было неважным, привычным, не проблемным. Займу, возьму в долг у директора на работе, попрошу помощи у коллег. И даже потенциальная ругань начальства была ничем.

"Ты мне расскажешь о себе" – сказала девушка в коричневой куртке, и сразу стало стыдно.

Соврать можно, да. Нарисовать в свои глаза успех, деньги и счастье выведенные в абсолют. Но ведь однажды человек сам не выдерживает и говорит правду. Утаить. Ничего не сказав. Да, тоже выход. Надеяться и ждать, что Таня не спросит, забудет спросить "кто ты?".

Но есть внутри то, что грызёт вечерами. Совесть. Она никогда не позволит соврать.

Того легче всегда было убежать. Свалить в нужный момент, как и хотела того девушка.

И рядом на Театральной площади больше не будет.

Никого.

Однажды спустя десять лет всё ещё курьер, но уже Юрий Викторович вспомнит как прекратил общение с одной необычной девушкой. И всё из-за каких-то предрассудков. Страхов. Однажды она спросит – "почему ты такой?". Проблемы выступят на поверхности как мурашки от холода. Придётся сознаться. Сказать правду. И всё закончится. Именно на этом вопросе.

И что, из-за такой глупой проблемы опять забросить придётся свои художества? Нет.

Сам себе назло Юра вернётся к столу, во всей квартире включит свет и, взяв чистый лист, начнёт историю заново. Вместе с линиями губ и глаз на бумаге появились скулы. Пальцы водили по ним медленно вверх, вниз. Растирая каждый миллиметр. Руки то помнят. Каждый художественный приём. Словно он в учебном классе, хочет побыстрее сдать работу и не находиться больше в рамках старого университета. Побыстрее рассказать лекцию на тему – "Как проходит моя нелепая жизнь".

***

Таня ждала у гостиницы "Москва", потягивая кофе. Она сменила свою привычку, когда погода заставила. Чай имел свойство сильно быстро остывать. Пробрасывал снег и мартовский ветер был ни разу не теплее, чем зимой. Всё, что могло сохранить настрой гулять долго и счастливо это горячий кофе. Непривычный крепкий вкус. Непривычно пытаться понять, что в этом напитке прекрасного. Лишь бы начать понимать парня, который уже как минут пять опаздывает.

Взбежав по лестнице из перехода, Юра побежал на другую сторону проезда, нарушая все правила движения. Собьют это ладно, но если вечно пристальная девушка укажет, что уже шестнадцать десять? Неприлично. Заставлять её ожидать.

– Ещё немного и он бы остыл, – девушка протянула стаканчик и кивнула. Так теперь начинались эти встречи. Без "привет" и "как долго ждёшь?", а с маленьких деталей.

– Спасибо. Но я мужчина, должен был…

– Так, давай сразу это обговорим. Если ты собрался со мной гулять, то никто никому ничего не должен. Я захотела кофе, я его купила. Себе и тебе. Просто захотела.

Юра пожал плечами. Хотелось бы поспорить, произнести фразы извинений, но Таня не дала этого сделать.

Ровно по линии колёса её кресла двинулись вперёд.

– И так, начнём. Ты значит из этого… Ну… А из Екатеринбурга. Давно в Москве?