Маршал

Ибмас почувствовала, как Болотаев нервно дёрнулся.

– Вы хотели покинуть нас? – спрашивает она. Теперь он упорно молчит, а она в том же тоне продолжает: – Через окно? Романтично. Очень… Правда, ранее вы пели «Уведу тебя я, уведу, на виду у всех знакомых уведу…»

– Уведу, быть может, на беду, – подпел Тота.

– И вы испугались?

– Ничуть! – твёрдо выдал он.

– Но вы в одиночку хотели уйти или?.. – Было непонятно, шутит она или нет. От этого он слегка замешкался и сказал:

– Я проверял альтернативные пути… Скоро последний поезд.

– Ах, поезд! А я, глупая, размечталась. Подумала, что вы в такой романтичной форме, через окно, действительно решили меня «увести».

Тота молчал. Он вглядывался в её глаза и не мог понять, в шутку она говорит или всерьёз. Не столько от танца, сколько от внутреннего напряжения, он сильно вспотел и тяжело дышал.

А Амёла в том же тоне продолжала:

– Мне мама рассказывала, что у чеченцев иногда принято девушек воровать.

– Не воровать, а умыкать.

– Это и есть «уводить», разве не так?

– Не так, – грубо ответил он. – Воровать, как вы сказали, девушку – это позор! А вот «умыкать» … – Он очень волновался и не знал, как это объяснить, а она улыбалась:

– Скажем так, по некоему её несогласному согласию.

– Что-то вроде этого, – подтвердил Тота.

В это время уже звучали последние аккорды композиции. Амёла посмотрела в сторону своего стола и моментально, словно её услышали, отвела взгляд. Туда же посмотрел Тота. Картина привычная и обычная для любого, даже самого респектабельного, советского и российского ресторана, где основательно, на широкую ногу, нувориши гуляют. И конечно, трезвому человеку, тем более швейцарке, эту широту российской души не понять, и она говорит:

– Здесь так накурено, душно… Нечем дышать.

– Может, уйдём? – с горячностью на ухо прошептал Тота.

Она задумалась.

– На поезд?

– И на поезд тоже. – Он грубовато дёрнул её к сцене. На ходу крикнул Остапу: – Дай что-нибудь погромче, повеселее. «Ламбаду» дай. – И вновь, почти силой, он потянул её за собой.

– Тота, вы что?! – засмеялась она. – Все видят.

– «На виду у всех знакомых уведу», – продекламировал Болотаев.

Так, не выпуская её руки, они очутились в закулисье музыкантов, возле окна, которое Тота быстро раскрыл.

– Вы уведёте меня через окно? – всё ещё смеялась Амёла. – Это так романтично.

– Конечно, – в страстном, хмельном азарте говорил её кавалер. – Всё должно быть романтично, необычно и красиво.

С этими словами он, как и прежде, пододвинул к окну стул, быстро залез на подоконник, не выпуская её руки.

– Тота! Да вы что?! – Теперь она уже не смеялась. Снизу вверх она со страхом посмотрела на него и спросила: – Вы серьёзно?

– Я без вас не уйду. – Он рванул её вверх.

– Я начинаю вас бояться, – сменился её тон. Однако Болотаев уже действовал решительно, как некий хищник. Буквально силой он поднял её на подоконник. Они оказались вплотную прижатыми друг к другу, с жаром дышали, но это уже не был танец и не было борьбы, потому что они хоть и вслух возмущались, но без её согласия он бы её не поднял… И теперь они стояли на этом широком мраморном подоконнике, взявшись за руки, как на границе водораздела, где с одной стороны стихия природы – прохлада, свежесть, розы и гроза, а с другой – буйство хмельное.

Они застыли и, скорее всего, оба поняли, что уже переступили грань и надо либо пойти дальше, либо отступить. И то и другое уже вне протокола, но они на это пошли, и Ибмас, поддаваясь его движению, тоже чуть не ступила в стихию мрака природы, как вдруг Тота остановился, неожиданно соскочил обратно, взяв на руки Амёлу, поставил рядом. Строго оглядев её и себя, он постановил:

– Как пришли, через парадный вход, так и уйдём.

– Мы так не пришли, – сказала она.

– Разве? – удивился он. – А как?

– Не под ручку.

– А я увожу вас.

Миновав тёмный задний коридор, они пошли по краю зала к выходу. Мерцал свет, шумела «Ламбада». Амёла опустила голову. Тота, наоборот, задрал подбородок, смотрел только вперёд. Зал гудел. Слышно было, как босс кричал:

– Купцы гуляют! Наливай!.. Танцуют все!

В холле гостиницы, как в ином мире, было тихо, светло, спокойно. Здесь Амёла хотела руку освободить, но Тота не отпускал. В это время перед ними появился метрдотель:

– Вы так смотритесь, – сделал он комплимент.

– Очевидно, – выдал Болотаев, Амёла прыснула от смеха, а Тота, словно переродился, командным тоном произнёс: – Так, молодой человек, – он протянул стодолларовую купюру, – вот вам за труды… Пожалуйста, нашу машину подгоните ко входу.

– Есть! – Метрдотель исчез, но тут, пошатываясь, из-за спины появился Бердукидзе.

– В-в-вы куда?

– Мы покурить, – бросил небрежно Тота.

– А вы разве курите?

– Начал… Ауфидерзейн, – сказал Болотаев по-немецки и повёл Амёлу к выходу.

Она прильнула к нему.

* * *

Оказывается, одно и то же событие из разных точек координат оценивается по-разному. Так, до тюрьмы, будучи на воле, Тота Болотаев без содрогания даже вспоминать не мог и не хотел эти дни, проведённые в Альпах Швейцарии. И дело не в том, что он там пил, гулял. Просто его мучили некие угрызения, что он, как некий шут, пусть даже артист, весь вечер развлекал всякую публику… Впрочем, был и плюс: с тех пор Болотаев почти не пил. Правда, он и до этого особо не злоупотреблял. Да всегда считал, если бы он тогда был трезв, то всё могло сложиться иначе. Впрочем (снова «впрочем»), уже будучи в заключении, вспоминая эти события, Болотаев совсем по-иному стал их оценивать и сделал вывод: всё, что ни делается, – к добру.