Маршал

На следующее утро, как завелось с появлением Иноземцевой, Тоту поутру разбудил аромат душистого чая. Выглаженный костюм, свежая сорочка, носовой платок, разбросанное содержимое карманов – всё сложено аккуратно.

Выйдя на улицу, Болотаев деньги пересчитал: как и накануне, ровно семь тридцать пять…

Пять копеек не хватило на дорогу Даде. И Тота даже не знал, хорошо это или плохо. В смысле что было бы лучше – уехать ей или остаться?

* * *

Конечно, задним числом все умны. Однако, уже сидя в тюрьме, Болотаев не раз вспоминал, что только одна Дада Иноземцева, когда он был уже, казалось бы, состоявшимся ученым-экономистом-финансистом и вообще вроде бы взрослым человеком, сказала ему правду.

Это было 8 марта 1989 года, время очень тяжелое, непростое. Кризис, даже крах, во всём и прежде всего социалистической системы. Огромная страна катилась к развалу. В магазинах пусто. Карточная система. Почти все одинаково бедные. И мало у кого есть платья и костюмы, как говорится, для выхода в свет.

А вот Иноземцева, скрытно от Тоты, появилась на вечере, и некоторых даже шокировало её цветастое (голубовато-розовое) шерстяное, вязаное платье и черные лакированные туфли на высоких каблуках. А она и так высокая, крепкая. Словом, приковала она взгляды. Однако она не стала демонстрировать себя, скромно села среди пожилых женщин, где-то в центре зала, и тут слышит, что, оказывается, её соседки по ряду долго ждали этого вечера, а точнее концерт Болотаева, который он дает дважды в год, на Новый год и 8 Марта.

Эта информация, по мнению Иноземцевой, была более чем впечатляющей. Прожив короткую, но очень жёсткую жизнь, Дада думала, что хорошо разбирается в людях, почти каждого может оценить. И в этом отношении, конечно же, Болотаева она ценила не только как мужчину, а прежде всего как человека творческого начала.

Это чувство, чувство не влюбленности, а поклонения перед талантом и, как ей казалось, природной интеллигентностью, возникло у Дады, когда она увидела, как выступал Тота в сибирском кафе. Однако полумрак провонявшего суррогатной водкой, табаком и рабочим потом поселковое приполярное кафе-забегаловка и сцена актового зала Академии финансов. И это, понятное дело, не Большой театр, но деньги есть и поэтому и инструмент, и реквизит, и костюм на Болотаеве – классная черкеска!.. У Дады даже дыхание перехватило от восторга, и она не заметила, как стрелой пролетел этот час искрометного выступления.

И ещё минут десять Болотаева просили на бис, и, пожалуй, громче всех проявляла эмоции потрясенная Иноземцева. И только когда Тота со сцены вдруг кинул букет роз в её сторону – не долетел, – она как бы очнулась, первой устремилась к выходу.

Всё же Дада думала, что Болотаев вряд ли её заметил, а тем более узнал, но он как только с тортом и цветами зашёл – от него слегка разило, – усмехнулся:

– А парик тебе тоже идет. Давно вооружилась?

– Да, для маскировки, – в тон ему ответила Дада.

– А почему черный, а не как родные?

– Под черным париком шрам меньше виден.

Эта тема была очень деликатной, поэтому Тота постарался перевести разговор на другую тему:

– А платье связано прекрасно. Такие цвета. Ты просто мастерица! – похвалил он.

– Это вы прирождённый актер, артист! – восторженно отозвалась она.

Так они в этот праздничный вечер говорили друг другу ещё много комплиментов, однако итог был грустным.

– Тотик, – тихо говорит Дада, – когда вы по ночам сидите над своей диссертацией, на вашем лице страдание. Это не ваше. А вот сегодня на вечере вы просто жили и сияли. Это ваше!

– За песни и танцы не платят, – усмехнулся Болотаев. – А за чеченские, тем более лезгинку, и по башке бьют.

– Но это то, что вам дано сверху, и по этому пути следовало бы вам идти.

…Это была абсолютная истина, которую и сам Тота прекрасно понимал. Однако никто по жизни об этом Тоте, помимо Дады, четко и откровенно не сказал. А мать, самый близкий, единственно близкий человек, наоборот, была изначально категорически против карьеры артиста, и с ней невозможно было спорить хотя бы потому, что она сама была артисткой и не просто артисткой, а заслуженной артисткой РСФСР, народной артисткой Казахской ССР и Чечено-Ингушской АССР.

…И эта мать, то есть любимая мама Болотаева, почуяла, что её единственного сына вновь хотят поставить на этот неблагодарный путь артиста, а вернее, кто-то донес. Словом, пользуясь праздниками, мать Тоты на следующий день – 9 марта – примчалась в Москву. Как назло, в этот выходной Тота рыскал по магазинам столицы в поисках провизии, а когда через три-четыре часа вернулся в общежитие, вместо Дады застал насупленную мать. И конечно же, Тота обрадовался, обнял её, но первые слова были:

– А где Дада? Здесь была девушка.

– Какая девушка? Как тебе не стыдно?! Как ей не стыдно?!

Тота уже выскочил в коридор, а ему вслед:

– Весь мир знает, что она уголовница, рецидивистка, аферистка, безродная, – а у матери голос четко поставлен, и даже у лифта Тота слышит, – охмурила ребенка наивного. Не пройдет!

От последнего Тота даже усмехнулся. Но далее всё было не очень весело. Поздние сумерки, вечерело. Сыро. Промозгло. Шёл мокрый снег. Под ногами грязь. Почему-то Болотаеву казалось, что вокруг такая же, активированная из-за холода отношений, ситуация, когда его Дада спасла, а он… её след пропал.

Зная характер матери, через полчаса, а может, и час, не найдя Даду, Тота вернулся, но и матери нет, на столе записка: «Дорогой, больше меня не расстраивай. Я нашла тебе замечательную невесту. Летом сыграем свадьбу. Я готовлю. А сегодня меня пригласили на спектакль в Ленком. Ночевать останусь у Жанны. Завтра утром приеду… Помни, ты – моё всё! Не огорчай меня. Телефон Жанны помнишь? 243-15-67. После 23.00 будем дома. Позвони. Целую».

В этом была его мать – настоящая актриса. Вечно на гастролях, вечно в дороге и общение с ним на бегу, через такие письма и записки.

На сей раз Тота был даже рад, что мать уехала к подруге. Он тотчас помчался на Казанский вокзал, помня, что Иноземцева интересовалась расписанием поездов с этого вокзала. Не нашел. А вернувшись в общежитие, немного успокоился – под кроватью обнаружил допотопный чемодан Иноземцевой. Она говорила, что это чемодан отца, которого она очень смутно помнит. «Значит, Дада вернется», – успокоился Тота.

Но она не вернулась, буквально исчезла, а утром пришла мать и с ходу:

– Сынок, я в тебя столько вложила. Так на тебя надеялась, всю жизнь тебе отдала, ради тебя по тридцать концертов в месяц давала, а ты…

Тота очень любил свою мать и очень хорошо её знал. Мать всегда проклинала и ненавидела профессию артиста и всех артистов, однако, если бы ей сказали, что сцена и театр для неё закрыты, она бы от ужаса умерла. Мать любила играть и, как казалось Тоте, играла постоянно, постоянно пребывая в некоей роли. Такова была её сущность, и Тота её даже за это, за бесконечную преданность своему делу, уважал. Правда, последний монолог, точнее упрек, который произносился всегда, он воспринимал спокойно, однако на сей раз что-то произошло, и он ответил:

– А что я?

– Как что?! До чего надо дожить и до чего надо довести бедного юношу, чтобы он помчался на вокзал и по рупору на весь свет объявил: «Гражданка Иноземцева, вас ожидает Болотаев у справочного бюро!»

– Откуда ты всё знаешь, нана?

– Я ничего не знаю, – с вызовом ответила мать. – Это меня весь мир знает!

– Это факт!

– Но-но! Что-то я слышу фальшивые нотки в твоем голосе.

– Давно не репетировал.

– Но-но! Никаких репетиций, сцен и прочее. Хватит, что я отдала без толку свою жизнь неблагодарной публике… Ты ученый-финансист. Защитишь диссертацию и домой. Я уже нашла тебе работу и невесту.

– Выгодная?

– Ты мне дерзишь?

– Я о работе.

– Ну, сразу министром финансов не станешь, но завотделом для начала неплохо… Что молчишь?

– Спасибо, нана.

– «Спасибо»! Ты как ребенок… Кого ты в комнату пустил? Даже фамилия Иноземцева о многом говорит, а имя – Дада! Ужас! Что у русских имён женских нет?

Тота молча слушал, а мать продолжала в том же тоне: