Индульгенции

– Зачем вообще все это было?

– Ну, во-первых, интерес пострадавшей стороны, – с явно деланным удивлением отвечает Валера.

– Сафронова, – понимающе киваю. – И все вроде в рамках правового поля. Но ведь то-то и оно, что это только во-первых. Я это сразу заметил.

– Давайте без фамилий, – наигранно-умоляющим тоном продолжает Валера. – А во-вторых – носитель копии улики. Так уж вышло, что он решил устроить нам проблем из-за своей личной выгоды. Ну, представляете – дать волю истинному виновнику смерти такой девушки из-за связи с какой-то кухаркой. Я не хотел, чтобы он имел с ней дело, а он врал, что ее вообще нет. Мне нужно было уничтожить ее, и я без труда узнал, что лучший способ их развести – это подставить моего друга.

– Звучит, – вскидываю брови.

Кажется, я начал понимать, к чему клонит этот юноша бледный со взором горящим и пробором на пол-головы. И вот теперь его странности встают на свои места. Что ж, интересная деталь про знакомых Сафронова. Надо иметь в виду.

– Вообще, я надеялся устроить еще что-нибудь, чтобы она наложила на себя руки, – отвратительно морщится Валера. – Но раньше ей мешал ребенок, а теперь он мертв. Так что – все, что ни делается – к лучшему.

– Зачем? Кто ты ему? Или он тебе? Или ты Сафронову? Ты же не его человек.

– Есть вещи, которые даже таким хорошим партнерам, как мы с Вами, лучше держать при себе, ce qui est important. Ну, и раз что-то заставило и прямого свидетеля тоже уйти в сторону – ну, Елисеева, – то все вышло справедливо, верно?

Пожимаю плечами. Молча плюю на асфальт и ухожу к машине. Валера что-то бросает мне вслед, прежде чем уйти в свою тачку. Но мне уже плевать. Будучи согласным с тем фактом, что деньги правят миром, я иногда не могу смириться с тем, у кого эти правящие деньги. Но это чисто личное. Это не подходит для дела. И поэтому, сев в машину и защелкнув замки, я уже не…

Анна

…не знаю, как объяснить ему, что, несмотря на наш номинально существующий брак, я снова беременна, но уже не от него. Как объяснить, что его обитель – доставшаяся мне по наследству от бабки квартирка в панельном доме, где мы жили, – больше не его, а моя и моего гражданского мужа? Как объяснить, что я была ни в чем не виновата, кроме мимолетной слабости? Что не я убила Коленьку тогда, что не Антон подставил сафроновскую дочь под «газель»?

А хочет ли он это знать?

Столько лет прошло, и столько всего поменялось. Вот только мне почему-то кажется, что в глубине души я осталась там же, где и была. Ремонт в моей квартире так и не посвежел, хотя планировался. Ремонт в моей душе никто даже не удосужился запланировать. Может, он захочет просто трахнуть меня по старой памяти? Я готова ему это устроить, без проблем. Он так долго был без женщины, а я ведь еще его жена. Ой, ну что же я горожу, а?

Да, я чертовски волнуюсь. И еще больше волнуюсь, потому что не знаю, кого ждет внедорожник с тонированными стеклами, стоящий в двадцати метрах от меня.

Ворота открываются, и я снова вижу его. Одновременно из внедорожника выходят двое мужиков, одного из которых я узнаю. Я окликаю Лешу и делаю несколько шагов к нему, но он лишь бросает на меня презрительный взгляд и отворачивается, чтобы принять объятья своих друзей. Он торопит их зайти в машину, чтобы быстрее уехать отсюда, и его можно понять, а я продолжаю стоять и смотреть.

Может, оно и к лучшему, что мне не нужно объясняться. Может, он и так все знает. Но лишь теперь я чувствую, что порочный круг разорвался, и я больше не должна…

Леша

…и, конечно, что-то пытается екнуть внутри.

– Леша! Лешенька!

Дрянь еще и смеет называть мое имя. Но, черт, она так здорово выглядит. Цветастое платье, макияж. Наверное, пытается показать, что ее жизнь удалась, хотя и я в курсе, что с ее нынешним хахалем это разве что ненадолго и за ее собственный счет. Я осматриваю ее снизу вверх и ухожу взглядом к тем, кто мне действительно дорог.

В машине, на шикарных кожаных сиденьях, мы решаем, куда поехать обмывать, и куда меня лучше устроить, раз уж я так тороплюсь работать. А работать я не отвык, что уж там. Шансов быстро устроиться с волчьим билетом у меня было бы немного, не будь друзей – тех, кто не кидает, начиная думать каким-то органом вместо головы. Благо, срок максимального лишения прав у меня прошел еще при отсидке, и я так и не дождался кого-то, кто хотел бы убить меня в колонии. Годы прошли, раны немного затянулись, и у Анны не получилось разбередить их. Единственное, что я могу сейчас сделать – это забыть себя прежнего и жить заново, отталкивая тех, кто никогда не принесет ничего лучше, чем…

КОЛЬЦО

{28}

…и как только я оборачиваюсь, следует мощный удар прямо мне в лицо. Вот только не в нижнюю часть челюсти, куда явно метила эта дрянь, чтоб меня вырубить, а в щеку. Я чувствую вкус крови, мгновенно хлынувшей из разрезанной зубами щеки. Ну, и пусть. Итак, я падаю. Но тут же делаю разворот, и рубящий удар проходит мимо, а я врезаюсь в бедро Марины и с ревом толкаю ее в стену душевой, удачно промахиваясь головой орущей девки мимо торчащего здесь зачем-то штыря. Кстати, надо бы попросить убрать этот штырь. Иначе, после очередной драки кого-то могут унести в пакете.

Понимая, что надолго этого не хватит, с ревом бросаюсь на эту шваль и начинаю попытки расцарапать ей мерзкое, украшенное огромным Т-образным шрамом лицо с вечно воспаленными и потрескавшимися губами Анджелины Джоли. Марина визжит и брыкается. Кто-то хватает меня за талию, и я с шипением ядовитой змеи отмахиваюсь назад локтем. Крик, смешанный с бульканьем, уносится назад, а я продолжаю колотить Марину, пытаясь заодно уцепиться обломанными ногтями за ее лицо, но вот тут-то меня и перехватывают.

Шоу закончено. Меня подставляют под ледяной душ, чтобы освежить и смыть пену с растрепанных волос. Кто-то – наверное, это Люба, самая матерая из конвоя, – хватает меня за волосы и подставляет мое лицо и грудь под обжигающий водопад, и я кричу от боли, но меня держат, пока я не перестаю ощущать щеки и обе груди, а затем выводят из душевой.

К счастью, Марину ведут следом. Ее утихомирили также быстро, и сейчас мне лишь любопытно, кто из ее шайки начал эту толкучку. Очевидно, это головокружительное представление связано с моими вчерашними замечаниями на тему того, что не стоит мешать людям спать своими картами и бухлом, принесенным из-под полы. Другое дело, что почетным колонисткам, мотающим по третьему кругу, понятие уважения к окружающему плебосу в принципе неведомо. Как я уже успела понять, в женской колонии любой даже самый подлый и бесчеловечный фортель со стороны сидельцев всегда будет выглядеть нормально и оправданно. Про правила, о которых так часто болтают в кино и книгах про мужские тюрьмы, здесь никогда никто и не слыхал. Большинство местных привыкли жить по обстоятельствам, зарабатывать случаем или своим телом, а окружающих использовать по мере любой представившейся возможности. И еще привыкли к тому, что бьют за это не сразу, а иногда и вовсе не бьют, хотя следовало бы. Мы ведь девочки. Мы можем быть суками и подлыми тварями, но бить нас за это нельзя. Жаль, надзирательницы не в курсе этого.

С каждым днем все больше знакомых фамилий. Список практически не меняется, и от этого даже легче. Меньше сюрпризов.

– Нечаева!

– Я!

И все. Ни много, ни мало. Я еще ни с кем не обмолвилась ни словом, и это вообще первое, что я сказала вслух после выхода обратно в общий режим. Несмотря на то, что после выхода из изолятора прошла целая ночь, глаза до сих пор болят даже от взгляда на серое утреннее небо над колонией. Но поскольку это был мой второй визит в этот уголок богемы, где спать лежа крайне опасно, а есть хочется каждую минуту, я уже не переживаю насчет симптомов. Все проходит примерно до обеда. За исключением, конечно, ступора в мозгах, на лечение которого нужно несколько дней – до недели. Я не успела договориться о ближайшей неделе без работы, чтобы хоть немного отдохнуть, и теперь меня будут распределять – то за швейную машинку в промзоне, то за метлу и тряпку в жилой каждый день, пока не удастся договориться.

– Ну, ты как, Ирусик? – слышится тонкий шепот сзади.

Конечно же, это тощая прыщавая Тонечка, рецидивистка и проститутка, которая оказалась добрейшей души человеком и не отлипает теперь от меня со своей заботой и вроде как дружбой. Я каждый раз удивляюсь тому, как время поменяло мое отношение к таким девицам, как она – от категорического отвращения до сносного дружелюбия с минимальной опаской.

– Да, нормально. Ничего нового, – кидаю через плечо.

– Мы тут уж думали, они тебя решили довести из-за Марины. Говорят, она хотела с тобой решить в свою смену, но что-то попутала, и…

– Тоня, – немного повышаю голос. – Давай, ты мне это не будешь вешать. Я спать хочу.

– Да ты держись, дорогая, держись. Я, если что, ночью покараулю, а то кто ее знает.

– Спасибо, обсудим.

Мне нравится собственный голос. Может, из-за того, что я несколько дней его не слышала, а может потому, что он стал увереннее, жестче, чем был при вступлении на порог этого цирка уродов. Может, даже жестче, чем когда-либо. Построение, тем временем, подходит к концу, и я выдвигаюсь вместе с отрядом на работу. Это, кстати, очень удобно – не нужно заправлять машину и выбирать маршрут в «яндексе» – ты всегда знаешь, что даже с закрытыми глазами доберешься до своего офиса каждое утро. И что не проспишь, даже если не поставишь будильник.

Впрочем, эти защитные шуточки уже не новы. Я повторяю их время от времени, чтобы не забывать, что я не должна быть здесь, чтобы не переставать чувствовать контраст с такими, как Тонечка и Мариночка – гибкая подстилка-наркоманка и вечная сиделица, планирующая перебраться на строгий режим путем еще парочки нарушений, в которых ее не сможет прикрыть ее хорошая местная знакомая из ФСИН. Я смутно догадываюсь, что внимание Тонечки мне обеспечено лишь тем, что мой счет регулярно пополняется Игорем, и об этом знают многие. Игорь часто звонит, и даже если он не повторяет вновь, насколько ему горько за то, что я здесь оказалась, это слышно в его голосе.

– Мы уже на пути к решению вопроса.

– Ты говорил то же в прошлый раз. Я что-то уже не верю.

– Ты должна. Просто мы совершили ошибку. Точнее, один придурок напортачил. Так что все будет хорошо.

– Игорь?

– Да.

– Почему ты это делаешь? Почему ты не оставишь меня? Ты же знаешь, что это заслуженно.

– Какая разница? И это абсолютно незаслуженно.

– Ты думаешь, у нас…

Я прерываюсь, понимая, что сейчас скажу нечто, что может ранить его. И это будет несправедливо.