Отбрось всё, что не ты

Воображение рисовало картину: сидят два таких уставших от жизни человека с утра пораньше, пьют горький чай, не менее горько вздыхают от мучительности того, что надо прожить еще один горький день… Бррр… Нет, это не для нее!

Лёлька задумалась. Не хотелось в очередной раз идти на поводу у маман. Опять ее будут ставить на стульчик, показывать товар лицом… Противно. Может, ну его?

Нет, Лёлька вспомнила, в каком виде застала Стасю в галерее. Тяжело вздохнула и решилась:

– Ладно. Записывай адрес.

Элеонора Бенедиктовна водила спортивный Порше Кайен томатного цвета и любила погонять, особенно по ночному городу. Так что, Лёлька ожидала ее прибытия не позже обеда.

Легла обратно в кровать, но ей не спалось. Задремать удалось только под утро.

Проснулась от грохота. Резко села в кровати, не сразу сообразив, где находится. Потом память окатила прохладной волной.

Увидела Стасю в пижаме с медвежатами, с виноватым видом поднимающую только что поверженный стул. Та робко улыбнулась:

– Прости, я хотела потихоньку выбраться и заказать нам завтрак. И сварить кофе, безумно хочется кофе! Ты сама-то как после вчерашнего?

– Полностью одобряю и поддерживаю! Кофе! Кофе и красота спасут мир! Но какая же красота без кофе?!

И они направились на кухню. Лёлька принесла из студии пледы. На ночь они оставили окна открытыми, и сейчас квартиру заполнял по-осеннему прохладный, густой, пряный воздух.

Станислава поставила турку на огонь. Аромат кофе, корицы, гвоздики и мускатного ореха защекотал ноздри. Разлила кофе по маленьким чашечкам, поставила на стол. И подруги, закутавшись в пледы, приступили к священнодействию – приветствию нового дня.

Заказали завтрак – вафли с бананом и шоколадом из соседнего кафе. Они уже выпили по две чашки кофе и перемазали руки и лица шоколадом, как вдруг у Лёльки зазвонил телефон:

– Деточка, кажется, я на месте, улица Пушкина, скоро буду.

Еще и одиннадцати нет. Во маман гоняет!

Теперь наступал неловкий момент: как объяснить Стасе, что сейчас к ним придет совершенно незнакомая женщина.

От раздумий Лёльку пробудил звонок в дверь. Что ж, пусть все само решится. Станислава, отставив чашку и удивленно бормоча «странно, кто это может быть?», побрела к двери.

Реакция художницы оказалась неожиданной.

Она на шаг отступила от двери, положив руки на сердце и широко раскрыв глаза, как будто призрака увидела.

Лёлька насторожилась, выглянула из-за плеча, – нет, все нормально, это всего лишь маман, в легком пальто с короткими рукавами нежно-розового цвета, замшевых голубых сапожках, высоких кожаных бежевых перчатках, на шее – яркий платок, на голове шляпка, на носу очки от Шанель в красной оправе.

Не то, чтобы у нее, действительно, было плохое зрение, но ей нравилась такая шикарная деталь в образе. «Стиль создается деталями», – говаривала она.

Увидев дочь, дама решительно шагнула вперед:

– Так, ну и где тут у нас юное дарование? Должно быть, это ты, милочка? Бонжур, дитя мое!

– Вы… Вы же… Это она… Сама Элен Бродская? Моя любимая художница! Но… как? Я что, сошла с ума и у меня галлюцинации?

– Уж как-как, а галлюцинацией меня еще никто не называл! – рассмеялась Элен.

Элеонора Бенедиктовна, художница-авангардистка, работала, в основном, в технике абстрактный экспрессионизм, обожала большие полотна, на которые наносила яркие краски разными предметами, в том числе, и собственным телом. Не сомневалась в своей гениальности и неповторимости и сумела в этом убедить почитателей.

– Э… Стася… Это моя мама…

– Мама?!

– Ага… Я позвала ее посмотреть на твои картины. Как я понимаю, ты о ней наслышана. Тогда ты, наверное, знаешь, что она помогает молодым художницам… – забормотала Лёлька.

Но молодая художница вряд ли ее слышала. Она с восторгом, удивлением и недоверием смотрела на саму Элен!

Элеонора же поздоровалась с девушками на французский манер, слегка прикоснувшись к их щекам, левой, правой и снова левой, а Лёльку еще обняла и погладила по макушке. А затем решительно приступила к делу.

Подошла к картинам и начала их рассматривать.

– А вот это неплохо, очень неплохо! Лёлечка, подойди, подержи, я не могу понять, что за грязь тут.

– А это, маман, чужое мнение!

– Ах, вот оно что!

Какое-то время Элен вчитывалась в надписи, а потом снова рассматривала картины, держа их на вытянутых руках, отходя на расстояние и наклоняя голову в разные стороны, бормоча себе под нос что-то неразборчивое, с обрывками иностранных слов.

Потом решительно направилась к Станиславе, которая все еще благоговейно взирала на своего кумира, не веря глазам.

– Шарман, расслабься, присядь. Давай поболтаем, как коллега с коллегой, – она пресекла робкие возражения, отвела девушку на кухню, усадила на стул, сама села напротив.

– Лёлечка, завари мне, пожалуйста, чаю. А теперь скажи, милый ребенок, с чего ты взяла, что они лучше знают тебя? С какой стати ты им поверила?

– Но… при чем тут я? Надо же, чтобы картины нравились общественности…

– Почему ты так решила? Думаешь, мои работы нравятся всей общественности?

– Ну… – Стася замялась, а Лёлька вспомнила критические статьи по поводу работ Элен Бродской. Завистников и критиканов хватало.

– Конечно, я нравлюсь далеко не всем, и мои работы не всем заходят. Но ты должна понять, что это нормально! Слышишь? В своих работах я выражаю себя, свой мир, свою жизнь. Да, там узнаваемые сюжеты, но они пропущены через мое восприятие и слегка размыты, чтобы дать волю воображению людей. Вот на одной из картин у тебя написано «замысел автора не ясен», – но в этом и смысл! Скажи, тебе интересно читать детектив, где с первой же страницы понятно, кто убийца? Или когда автор дает ответы на все вопросы, разжевывает за читателя информацию и кладет ему в рот? Нет смысла рисовать очевидное, то, что все знают, это неинтересно! Надо рисовать то, что знаешь ты. Потому что это – уникально, неповторимо, и этого ни у кого нет. И еще оставлять людям возможность увидеть свое через тебя. Возможность задуматься и найти свои ответы.

Еще вчера Стася рассказывала, что именно так чувствовала искусство, именно это пыталась передать на холсте. Элен спросила:

– Все, что они говорят обо мне, моих картинах, о тебе, да и вообще о ком бы то ни было, – как думаешь, о ком они говорят в действительности?

Стася робко высказала догадку:

– О себе?

– Ну конечно! Все люди говорят о себе! По сути, больше им никто неинтересен. Да и что они могут знать? С чего ты взяла, что они лучше тебя знают о четкости линий, яркости красок… Более того, вот сказала некая дама, что четкости линий не хватает. А ты поинтересуйся на досуге ее жизнью. Уверена, обнаружишь, что ей самой не хватает четкости линий, все зыбко и размыто. Твои картины просто напомнили об этом и открыли смутное желание расставить все по местам, навести порядок в жизни. Понимаешь? И это прекрасно! Несоответствие желаемого с действительным, ощущение похожести с ее собственной жизнью порождает неудовлетворенность, которую она и высказывает тебе. Истинные ценители и думающие люди через искусство познают себя, себе задают эти вопросы. Ну а некоторым слишком страшно посмотреть на собственную жизнь и признаться в том, что она не удалась, поэтому они идут критиковать других. Так им спокойнее живется. Но это никакого отношения не имеет к тебе! Ферштейн, майне либе?

Станислава увлеченно кивала, в глазах появился блеск понимания.

Лёлька утонула в ее ощущениях, какое-то новое чувство захлестнуло ее, бежало по венам, вырывалось наружу, заполняло комнату, студию, дом, улицу, весь мир вокруг. Это было разрешение быть собой в своем творчестве. Разрешение жить. Лёльке хотелось плакать, танцевать, кричать, смеяться, как будто вдруг слетели внутренние оковы.