Да воздастся каждому по делам его. Часть . Ирка

Насмешливая бабуська напротив никуда не торопилась. Фыркнула, поправила платочек

– Плащик беленький свой вон напачкала. Ты курточку купи, тут все в курточках. А то не настираешьси, ведь, в пылюке то… А то и шляпку сыми. Не любят тута фиф, лыбются, дурни. Беретку возьми в лектричку. Сподручней в беретке то…

Я вдруг будто издалека увидела среди озабоченной и усталой серой смурной толпы белую идиотку на шпильках и в дурацкой шляпе.

Я помню её до сих пор…

***

Просто жутко трясло от страха. Я не спала всю ночь, и, в свете мутноватого ночника, разглядывала Толино спящее лицо. Как мы заявимся к родителям? Как будем себя вести? Ладно бы – молодые, а то… придурки престарелые…

Всё это неприятно елозило в моем мозгу, щекотало шершавыми лапками, беспокоило колюче, почти реально ощутимо. Я гнала его, смахивала, а оно лезло, лезло.

***

Мама, конечно, оттаяла. Правда ей понадобился для этого год. Долгое, тяжелое безвременье, когда я совсем не слышала её голоса, узнавая о ней только через Машку и отца тянулось бесконечно. Но, после беспросветного молчания она позвонила сама.

– Ну что? Ты жива ещё, моя красотка?

Она говорила едко, но уже слышались те самые, смешливые нотки мамы – девчонки, которые я обожала.

– Мам… Я приеду. А?

– Так давно б приехала уже. Тут мать-старушка одна, без дочки чахнет. А дочь в самые …пеня забралась. Не вылезаешь, наверное, совсем из своей Нахапетовки?

– Почему Нахапетовки-то? Н-к – большой город! Между прочим, замечательный! Мне очень нравится Н…

Я с гордостью назвала свою новую малую родину, небольшой уютный городочек дальнего Подмосковья, где мы обосновались с мужем и его больной старенькой матерью. Обосновались, сняв квартирку в трёхэтажном, дико воняющем кошками кирпичном доме, окруженным заросшими картошкой огородами, но тем не менее, обалденно мне нравившемся.

Правда на нашей кухне жил монстр, гудевший синеватым пламенем через ободранную дыру в эмалированном пузе. Выглядел монстр жутко, гудел устрашающе, на выходе давал еле теплую водичку, и то, когда никто кроме меня на всех трёх этажах не включал краны. Монстра я боялась, как огня, с дрожью во всём теле, подносила спичку к его брюху и отпрыгивала козой назад, прячась за дверной косяк. Но это было единственным, что не очень меня устраивало в новом жилье. Зато, на балконе цвели крокусы.

– В воскресенье, ага? Мам? В это.

– Давай. Я тебе пальто купила. Белое и кожаное. Длинное, по пят, как ты любишь. Правда, ты теперь, наверное, больше в телогрейке…

Я представила себя в белом кожаном в электричке и мысленно фыркнула:

– Маааам…

Я тянула это «маммм» в нос, как в детстве. Я чувствовала себя четырнадцатилетней шкодливой девчонкой, точно, как та, глупая, толстая, некрасивая, притащившая блохастого несанкционированного котёнка, и спрятавшая его под диван.

– Вот те и маммм. И этого… как его. Приводи, чего уж. Папа там резюме его почитал, ты, небось, подбросила? Подполковник… с Украины… Чего он жрет-то? Сало, небось? Хохол! Здоровенный, гад, Машка говорила… Бабник!

– Ни с какой он не с Украины! Во Владивостоке жил сто лет, да во Вьетнаме! Ты ж читала! Ты и сама хохлушка… бывшая.

– Хохлы и евреи бывшими не бывают! Ладно, приводи, сказала же. Посмотрим.

Я не сразу положила трубку, прижимала её к щеке, тёплую, и слушала резкие, короткие гудки отбоя.

***

Палец никак не слушался, но я всё-таки заставила себя нажать на кнопку. Звонок прозвучал стеснительно, но всё равно пробрал по позвоночнику. Я вздрогнула и краем глаза увидела, что Толя усмехается слегка, этак в усы. Я понимала, каково ему, и эта неловкая усмешка не то, что разозлила – взбодрила меня. Я нажала кнопку уже увереннее, и тут дверь открыли.

На пороге стоял папа. Растерянный и смущенный, одетый в парадную рубашку, ненавистные джинсы и новые тапки, он топтался, пытаясь встать боком, потому что размеры мужа явно были для него неожиданными. Я подождала пока они разойдутся, сталкиваясь животами, и тоже проскользнула.

Мама сидела королевой за столом, как всегда шикарная, большая, яркая в своем японском кимоно, расшитом маками. В комнате плыл аромат духов и индийских благовоний, к которым она пристрастилась последние годы, всё это смешивалось с запахом еды от царски накрытого стола и действовало одуряюще.

Я подошла, мне так хотелось прильнуть и заплакать, но она указала мне рукой на стул, рядом с собой.

– Похудела и пострашнела! На обезьяну стала похожа. Давай, знакомь!

Толя подошел, встал рядом. Она протянула ему руку и медленно сказала, близоруко вглядываясь:

– Нуууу… не могу сказать, что сильно рада тебе, дорогой зятёк… Посмотрим. Руки мойте и за стол!

***

Третью бутылку я приносить не хотела насмерть. К ночи рассказы о морях-океанах гудели в моей башке, как корабельные рынды, но у наших моряков, вдруг нашедших друг друга в городской пучине, истории не иссякали и бились в наши с мамой неокрепшие головы штормовыми накатами.

– Ириш, принеси там баночку какую, закусить.

Папа раскраснелся, забыл про свою аритмию и молодецки ляпал рюмку за рюмкой, стараясь не отставать.

– Cейчас я принесу, сиди…

Мама еле встала, но я, с удовольствием заметила, что она оперлась на Толино плечо и тот перехватил её руку, помогая.

– На-ка. Попробуй вот давай. Иркина тетка прислала, из Саратова.

Аккуратненькая баночка, туго набитая маленькими перчиками, источала такой аромат, что даже мне захотелось один, но мама отодвинула банку локтем.

Толя жахнул рюмку и бросил перчик в рот.

– Вкусно?

Она спросила тем самым «вредным» голосом, который я, как облупленный, знала с детства и всегда ждала следом за ним какого-нибудь подвоха.

– А то! Класс!

– Ещё бери. Давай. Ешь…

Муж браво закинул ещё пару перчинок, чуть побагровел и зажевал хлебушком.

– Как ты это жрёшь-то, господи!

Мама недоверчиво покрутила банку и, зацепив перчик вилкой, сунула в рот.

Картину эту было не описать словами. Чихая, плюясь и матерясь, мама выскочила из-за стола и, как молодая, ринулась в ванную. Папа, выпучив глаза от такой неожиданной прыти рванул следом, захватив полотенце.