Да воздастся каждому по делам его. Часть . Ирка

– А что не пятьдесят? Или сто? Сама ж, говорила, тридцать банок не закроешь, день зря прошёл.

Она внимательно и в прищур посмотрела на стрелки. Накачала ещё. Потом ещё. Потерла вспотевший лоб и гаркнула:

– Вов! Скорую давай! Быстро.

Влетел папа. Галина смотрела на эту беготню недоуменно.

– Чего вы всполошились -то? Сколько там?

– Двести восемьдесят у тебя! На сто шестьдесят! = Мама почти кричала.,–  Быстро ложись! На лавку прямо!

Галина встала, усмехнулась.

– Да если бы я по такому поводу всё время на лавку ложилась, я б так на лавке и лежала всегда. Все лавки бы пролежала до дырок.

И, не обращая внимания на окаменевших зрителей, ловко вертанулась на ножке, и павой отчалила к воротам.

–Миску из под огурцов не забудьте мне вернуть, доктора хреновы…

***

Я положила трубку и долго сидела, тупо глядя в стенку. Надо бы поехать, но тут и так проблем море. Дочь в институт готовится, свекровь вон кашляет, как коклюшная, денег нет не фига. Да ещё это… … зачем там я…? А! Хочется закрыть глаза и больше не открывать никогда, а тут похороны. От моего присутствия ничего не изменится, ртом на поминках меньше. Да и Рита эта… Мне ни о чём…

***

– Знаешь, Ирк, мы дружили очень. Я мало таких людей имела в жизни, чтобы вот прямо в душу, знаешь ведь. Там, в ней, всё дети больше. А тут… Хороший она человечек была, Рита. Козлу только досталась.

Мы с мамой сидели на кухне и, как в детстве, пили чай. Теперь уже я таскала им сладости, мама всё меньше и меньше выходила из дома, только на работу и обратно. Вес давил её, превращал медленно и безжалостно сильное, стройное тело в огромный, неповоротливый капкан. Она всё понимала, но не признавалась, не сдавалась. Да ещё и ноги… С каждым годом ноги у неё становились всё более отечными, вздутая кожа стала нависать над туфлями уродливыми складками, несмотря на ежевечерний и ежеутренний папин массаж.

– Пить ещё Ритка, дурочка стала… Я уже отнимать у них начала. Этот гад Борька зашился, а самогонку гнал, ради искусства. Рецептики подбирал… искусник, сука…

Я вдруг подумала, что, если не смотреть на маму, а просто слушать, никогда в жизни не поймешь, что ей – столько лет. Я вообще, её всегда представляла только в одном возрасте. Такой, какой она была тогда, когда мы пели про васильки. Веселой, ладно, сильной. И только такой.

Мама тяжело встала, достала из холодильника батон и масло. «Мам!», было вякнула я, но она предупреждающе подняла руку, так как она делала всегда, с детьми.

– Ну и вот. Мы с Ритой окна мыли. Ну, вернее, я снизу ей всё подавала, а она легкая, как молодка, по лестнице – туда-сюда. Белка прям. Потом занавески притащила, сама всё постирала, мне не дала. «Сиди», – крикнула на меня даже, – «Со своими ногами, не лезь».

Я смотрела, как мама говорит. У неё появилась новая манера разговора, совсем несвойственная ей, той – резкой, быстрой, красиво-рыжей. Тягучая манера, медленная. Совсем мне не нравящаяся, похожая на паутину. Она тянула слова, чуть прикрыв глаза.

– Потом, бутылку достала. Я ей говорю, – " Ритк, может вечером, что ты прямо среди бела дня?»

А она, так посмотрела на меня странно, бутылку поставила. «А и ладно», – говорит, – «После баньки, тогда». Отец баню ей натопил, аж до жути, она так любила. Первая всегда шла. Борька за ней…

Я почти воочию представляла саратовский вечер, запах пыли и речной свежести, сплавленный жарой в единый аромат, который меня всегда удивлял, и по которому я так тосковала в противные московские зимние вечера. Веранда, пронизанная солнечным вечерним светом, отблеск стираных занавесок, расшитых люрексом, на белой кружевной скатерти, резная тень большого букета на темной деревянной стене. И смешливое, доброе лицо тёти Риты, и большое, яркое лицо мамы и такой теплый покой…

– Из бани она пришла, веселая, румяная. Опять бутылку достала, рюмашку налила и за яблоками полезла. Потом, что-то качнулась как-то, на лавку села. Смотрю, побледнела. Я говорю ей: «Ритк. Тебе что, нехорошо?» А она: «Да нет… устала я просто. Пойду, лягу». И к себе, наверх. Да легко так взбежала, быстро.

Мама уже говорила отрывисто, резко, было видно, как ей неприятно вспоминать. И страх какой-то в глазах появился. В жизни я страха в её глазах не видела. Она отхлебнула чай, отодвинула в сторону бутерброд, который за минуту до этого любовно сооружала – тот самый, из детства. Хлеб, масло, сверху слой сахарного песка. Я долила чай, снова заглянула в ей в глаза. Страх был там, он никуда не делся, от него даже зрачки стали большими, дрожащими.

– Я задремала. Чувствую, трясёт меня кто-то за плечо. Смотрю – Борька! Рожа испуганная, эта его идиотское вечное шутовство пропало сразу, смотрит с ужасом. Говорит -«Алюсь, Ритка какая-то странная. Иди, глянь». Я наверх, как птица взлетела, вроде и ноги мне подменили разом. А она… Слюна уж текла. Перекосило всю… довезли её ещё живую. Ну и …всё.

Мы помолчали. Я отвернулась к раковине, чтоб не всплакнуть, начала мыть посуду. Мама вытирала.

– И ведь, гад. Полгода прошло, уже бабу привел. Да симпатичную, где взял только. Кобель был, кобелём и помрет! —

Мама швырнула полотенце на стол, с трудом встала и ушла в спальню…

***

Кто-то страшной, безжалостной рукой изломал эту девочку, вывернул крошечные шарнирчики рук и ног, вернее, даже не выломал, а вывернул неправильно и швырнул прочь, как ненужную пластмассовую куклу. Так она и осталась сломанной. Вот, правда, ненужностью Бог не наказал её, наградил мамой и папой, любящими, преданными, замечательными. Они сидели сейчас на кухне, пили крошечными рюмочками коньячок, вернее пила Света, а Лёня, улыбаясь своей обезоруживающей улыбкой, чуть щурил синие глаза из под больших, слегка дымчатых очков, слегка подтрунивал над поддавшими женщинами и периодически грозил распоясавшейся жене пальцем.

Девочка же пыталась ползать по огромной маминой кровати и всё заваливалась в сторону, беспомощно и жалко. Я сидела с ней, пыталась как-то её занять, но она смотрела на меня огромными, страдающими глазами, умными и всё понимающими, и всё ползла, ползла по направлению к двери. Искала своих…

Я знала эту историю. Своей обыденной жутью она обходила и оставляла далеко позади самые страшные голливудские триллеры. Я только не понимала, почему нелюдям, которым свыше доверено спасать, не отрезают руки-ноги, когда они равнодушно проходят мимо беды, цинично сплёвывая в сторону. И почему, та компания выродков, которая бросила рожавшую Свету одну, позволила ей залиться кровью и залить ею своё дитя, до сих пор ходит по земле, убивая дальше…

– Мы схему с тобой выстроим. Она обязательно сработает! Не может не сработать! Мозг, он же, как любой другой орган, ему тренировка нужна.

Мама чуть поддала коньячку и говорила громко, возбужденно. Они со Светой разложили на диване какие-то книжки, тетрадки, яркие, странные игрушки, чудные и непривычные.

– Вот, глянь! Я привезла специально. У нас конгресс был в Швеции по таким детям. Я всё собрала для тебя, весь комплекс. Ежедневно будем работать, тут нельзя пропускать не одной стадии. А лекарства…

Мама развернула здоровенный лист, весь исписанный мелкими иностранными буквами, разгладила его.

– Не нюнь! Всё достанем!

У Светы лицо вдруг стало таким просветленным, в нем засияла такая надежда, что я даже посмотрела на окно. Солнце, что ли выглянуло?

– Ангелина Ивановна! Я знаю, что всё получится! Я знаю, что она и школу закончит и в университет поступит. Мы с Ленькой разобьёмся, а её вытащим. Спасибо вам!

Лёня молча смотрел на жену из под дымчатых очков и у него был взгляд старой, мудрой черепахи.

***

– Ты что! ЕГО осуждать вздумал? Я тебя дисквалифицирую. Будешь вон, мой сад поливать, червяков с роз собирать, олух!

Мастер Мер был разозлён не на шутку. Его белые пышные усы покрылись чем-то серо-пыльным, похожим одновременно и на пепел, и на патину, мех на безрукавке вздыбился, и он стал уже не пасечником, а злым котом. Кот держал за шкирку того, кто был похож на воробья, и потряхивая его, как нашкодившего котенка, выгребал из карманов серые шары.

– Ты о нас подумал? Тыщи! (Мастер мер никогда не позволял себе коверкать речь, а тут забылся, даже начал брызгать слюной, как торговец рыбой, у которого украли мелочь). Тыщи веков мы соблюдаем правила. ОН – неподсуден! Запомни! ОН – всегда прав! А ты что? Кто надоумил тебя швырять эти шары не вниз, а вверх? А если бы попал? Сгинь!

Те, кто распределяли шары, попрятались по углам, забились за занавески, превратились в разноцветные тени. Они не видели Мастера мер таким. Это было ужасно…

А тот, похожий на воробья, сгорбился, медленно подошел к краю и заглянул вниз. У него текла слеза из левого круглого глаза, он подбирал её шершавым кулачком и всхлипывал втихаря. Потом, отвернувшись так, чтобы никто ничего не понял, прошептал вниз, глядя сквозь серое облако:

– Ты всё равно получишь свой самый лучший и яркий шар. Не бойся. Ты самая лучшая… Я с тобой…

Глава 21. Болезнь

– Знаешь, как чуднО, Ирк… Я даже ничего не поняла! Стою у доски, руку подняла, чтобы мел стереть, а она – рука, в смысле, просто деревянная. Начала опускать – падает, как бревно. И щеку повело, вроде онемела. Глаз задергался. Да глаз -то у меня давно, я бы и внимания не обратила. А вот рука…