Да воздастся каждому по делам его. Часть 3. Ангелина

– Отстань. Иды!

Глава 18. Море

– Что делать будем, Вовк? Брать деньги, что ли? Они десять лет себе в чем-то отказывали, копили. Я не смогу взять, стыдоба ведь.

Геля с Вовкой сидели на мостках над рекой. Уходящее лето, здесь, среди степей, было совсем другим, не московским, в нем не было умирания, чувствовалась лишь тихая печаль. Сухие ивовые листики быстро скользили по течению и щекотали кожу ног, опущенных по колено в воду. Ирка с соседскими ребятами носилась по маленькой прибрежной улочке и щебетала так, что слышно было, наверное, на рыночной площади, в центре. Очередной раз скатившись по длинной неустойчивой лестнице к мосткам, она сунула Володе два здоровенных огурца, в котором вся серединка была выдолблена, но бережно оставлена крышечка с хвостиком, и там, в огуречном стаканчике, плескалось молоко.

– Тебе и маме, – Ирка попрыгала на одном месте, как мячик. Худенькое стрекозкино тельце, казалось -раз -и, оторвавшись от досок мостков, вспорхнет над речкой и скроется в предзакатном тумане. Хвостики, подвязанные бантиками, подпрыгивали, как крылышки, – Я сама сделала.

– Вместо клизмы, – смеялся Володя, махнув одним глотком свой и Гелин молочно-огуречный коктейль и, щелкнув хихикающую Ирку по курносому носу, смачно закусил, хрустнув остатками «стакана», – Беги, голяп, тащи еще.

– Что за «голяп», Вов, какой раз уже слышу? Что -то придумали опять, без меня, а? Признавайтесь!

Геля лениво откусывала прямо со сломленной ветки спелые черемуховые ягоды. Огромное старое дерево над рекой было все черно от крупных и сочных черемушин. Такую вкусную и крупную черемуху, Геля ела только здесь, в деревне. И даже сушила немного, увозила мешочек к себе, в город.

– И ты мне не ответил про деньги.

– Гель, это Ирка придумала. Мы на пляже баловались, она меня в плавках увидела и как заорет, глаза вылупив – «Голый папа. Голый папа». А выговорила плохо, послышалось – «Голяпа». Так теперь ее и дразню… хохочет…

– Она тебя больше, чем меня любит…

– Не болтай лишнего… Насчет денег… Что, там много?

– Да нет, конечно. Откуда много. Но все-таки – деньги…

– Знаешь, бери! Не обижай стариков. Только скажи – взаймы. На квартиру все равно не хватит, положим на сберкнижку, будем им выплачивать долг вроде. Им приятно будет… А про квартиру придумаем что-нибудь. Потом…

– Ага, – Геля стянула с ветки последнюю ягоду, сломала ветку, бросила ее воду, – Уезжаем скоро, жалко. Но и в Москву хочу. Соскууучилась. К детям. Там, знаешь, школа такая, новая, современная. У меня класс будет свой. Я уже все придумала, как первый день проведу, как в классе все сделаю. Будем жить, Вов! А?

– Еще как! У нас с тобой еще море впереди, Гельчонок. Целая неделя моря! Будем жить!

***

Что-то стукнуло в стекло, и Геля проснулась, вздрогнул, как от толчка в спину. Прислушалась. Звенящая тишина давила в уши – не скрипа, ни шороха. Даже муж с дочкой спали так тихо, что не было слышно даже дыхания. Она села, свесив ноги с высоченной кровати, и, слегка покачиваясь на пружинах, долго искала шлепки. Сознание возвращалось медленно, но она уже осознавала, что ставни закрыты плотно, и камушек в стекло попасть – ну никак не мог. Если только… Камушек стукнул снова, и Геля уже четко поняла, откуда идёт звук. Она посмотрела внимательнее. Из маленького окошка, выходящего на цыганский двор, тянулась лунная дорожка, и, преломляясь через кружевной тюль занавески, слегка освещала цветную половицу и белый угол печки. И там, как будто видна была чья-то тень. Тихонько подкравшись окну, Геля выглянул. Прямо под окном стояла Галина, жена старшего цыгана.

– Спрыгнешь? – шепот прозвучал, как выстрел.

Геля прижала палец к губам и, с трудом протиснувшись через окно, сползла во двор.

– Чего тебе, что ты по ночам- то? С ума сбесилась? Разбудишь сейчас всех.

– Так с тобой днем разе поговоришь? Ты все кружишь, без остановки, как птица белая. Все над гнездом, не отрываешься…

У Галины, за годы жизни среди цыган, все смешалось и голове и в душе. Она путала цыганские и русские слова, цыганский и русские чувства. Цветастая юбка, красный платок, повязанный назад, не делали ее цыганкой, потому что длиннющая русая коса, большие рабочие руки и ясные, синие, очень ласковые глаза дробили облик, делая его странным. Особенно это бросалось в глаза, когда подоткнув подол, чего никогда не позволяли себе ромны, и, закатав рукава выше локтя, она брела с коромыслом по пышной горячей полуденной пыли от дальнего колодца. Геле всегда было ее жаль, она не понимала, как та может так жить.

– Тише, Галь, прошу. Тебе самой от свекра влетит, забыла его руку, что ли? Я помню, как ты синяки побелкой закрашивала.

– Нет его, свекра-то. Следом за Лачо убрался. Мой старшой теперь, да и я. Бояться некого, я теперь выше Шаниты. Она без ума, совсем плоха. Все гадает и бабочек ловит везде. Души, что ль чудятся.

– Во как оно… так, не свекор, муж прибьет.

Геля почему-то злилась и уже начинала поддразнивать, понимая, что это – нехорошо. Но луна так ярко светила, так бередила, тени и запахи были так явны и так болезненно напоминали…

– Пальцем меня не трогает. Любит… – Галя вдруг пристально посмотрела ей в глаза, – Как Лачо тебя любил. Они похожи были, как близнецы, братья – то, не то забыла?

– Галь!

– Не забыла. Вижу, – Галя помолчала, поправила платок, – И сын – вылитый…

– Галь…

– Я спросить хочу тебя, затем и звала. Может, пособишь его пристроить куда? Ты ж учитель в интернате.

– Сейчас нет.

– Да как же? Я вчора на телеграфе с Райкой трепала, она говорила, ты учителкой работаешь. Парень сгинет ведь, кто тут его возьмет, сирота же. А писаный! И умнесенький, буквы учит, сам.

– Галь, я не могу. Я не могу, пойми ты, его сыном заниматься. И так деревня гудит, муж мой, он ведь все понимает, – Геля почти кричала, – И дайте мне забыть, в конце концов. Дайте мне все забыть! Ради бога!

– Да нет… Я так… спросила… В табор его уведут, что ж… Жалко мне, хороший мальчишка.

***

Сырым влажным утром никто не захотел накрывать завтрак во дворе, как обычно, быстро перекусили на кухне. Геля молчала, ей было стыдно и странно. Она молча собирала вещи, и думала, думала. Впервые в жизни она не протянула ребенку руку помощи. Впервые в жизни она стала слабой и неуверенной, это угнетало, она почти ненавидела себя.

Сзади подошел и приобнял ее Володя.

– Гель, ты не должна себя казнить. Никогда. И ни за что. Ты имеешь право на свое решение, помни это, – он помолчал, покрутил крутой рыжий завиток на Гелиной шее, – Да и парня нельзя в интернат. Он погибнет там, не выживают они в неволе…

***

Поезд стучал и стучал на стыках, весело проговаривая что-то свое. Геля смотрела в окно, не отрываясь. Мелькающие деревья были так не похожи на те, к которым она привыкла, высокие, похожие на свечи, ровными стрелами устремляющиеся к необыкновенно яркому небу, они бередили сердце, пробуждая в нем какие-то, неизвестные до сей поры струны. Ощущение ожидания, предвкушения было таким острым и радостным, что внутри все сжималось и немного дрожало, как натянутая струна. Что-то должно было произойти, замечательное, новое, прекрасное. И оно произошло. Вдруг, ослепляя, разрывая пространство, в мир ворвалось – Море! Оно было огромным и синим. И бесконечным.

***

– Купаться, купаться, купаться… купаться, купаться, купаться.

Ирка ныла противно, на одной ноте, как муха. Она сидела попой прямо в горячем песке и пересыпая его из кучки в кучку, не замолкала ни на минутку.

– Ирка! Заткнись! Видишь – папа спит!

Геля лежала и смотрела в высокое небо. Она могла лежать так и смотреть бесконечно, слушая шум волн, впитывая жар солнышка и песка. Первый день на море был бы прекрасен, если бы не это поганое, ноющее создание, которое невозможно вытащить из воды ни на минуту.

– Купаться, купаться, купаться…

– Я тебе сейчас вот как накупаюсь по жопе. Аж синяя станет. Сказала – как трусики высохнут – пойдешь! С папой. Вон глянь – тетя кукурузу несет и мороженое.

– Купаться… купаться… купаться…