Да воздастся каждому по делам его. Часть 3. Ангелина

Целый час ныряли за водкой. Подоспевшие братья – Анатолий, Иван и Сашка, Галин Володька, Вовка – все по очереди, матерясь и кряхтя от ледяной воды, безуспешно пытались спасти горючее, но оно безвозвратно кануло в бездну. Обидно было не за само спиртное, обиден был факт. Ситуацию, конечно, разрулили, сгоняли еще, привезли авоську, но Геля впала в опалу. И только Ванька, любящий сестру нежной братней любовью, усмехался в черный ус, похлопывал смущенную Гелю по плечу и плескал ей в стаканчик «чутка».

«Чуток» расслабил ребят, напряжение спало и отдых продолжался, идея добычи раков как-то забылась, никто даже ни разу не проверил улов. Июльский день катился ласково, и вот уже солнце стало чуть мягче, ослабило свою хватку, и длинные тени потянулись от прибрежных ив, расчертив песок и лесные полянки. В такие мягкие вечера, наступающие после душного дня, в воздухе начинает пахнуть дождем. Этот аромат близкой воды ещё не явный, он только угадывается, смешивается с одуряющим запахом степных трав и звенит. И тогда скромные цветы степи вдруг становятся яркими, выпрямляют тонкие стебельки и гордо поднимают головы к тоже уже сгущающему свой цвет, белесому ещё пару часов назад, небу. И наступает томно-расслабленное состояние, когда мир кажется другим, немного сказочным, добрым и щедрым, а душу окутывает счастье и нега – почти до слёз.

Хорошо принявшие братья плескались на отмелях, Вовка же с Гелей заплывали далеко, почти к центру озера, и лежали на темной плотной воде, глядя в синеющее небо. Потом, накупавшись, слопав весь «провиянт» до последней крошки, расположились подальше от воды, в низкой поросли молодого ивняка. Ребята дрыхли, молодецким храпом пугая местных сорок, которых было навалом в прибрежном кустарнике, девочки разлеглись, как большие выброшенные на берег рыбы, на огромном конёвом покрывале и болтали, не хуже трескучих птиц.

– Ты счастливая, Аллонька, – томно тянула слоги Лина, именно так «Аллонька», называла Гелю только она, – Что же тебя так мужики любят? И ведь не красавица, вон – бровок нет, реснички белесенькие. Да и полновата будешь, животик, смотри, выпирает даже, кругленький.

Геля слушала ее молча, зло кусая травинку. Ей так хотелось пнуть пяткой в гладкий, стройный, точеный бок, что чесалась нога. Натянув повыше трусы купальника, она повернулась к Лине спиной и свернулась калачиком.

– Нет, подожди! – Невестка не унималась, – Аллонька, милая, а цы'ган то! Ведь высох весь, когда ты уехала. Черный стал совсем, как ствол обгоревший, головешка, не человек. Жене отлуп дал, или как там у них, по – цыгански.

Геля развернулась резко, выплюнула травинку, молча смотрела на Лину. Ей, казалось, что гладкое, белое лицо скукожилось, стало размером с кулачок, а большой красный рот увеличился и пенился, выплевывая слова. Жутко хотелось курить.

– И еще говорят, жена его много раз ножом била. Изрешетила просто, а он сам, грудью на нож шёл. Вот ведь, болтают люди, что с них взять.

Геля молчала, смотрела. Там, у неё внутри, кто -то зажег факел и водил им, выжигая внутренности. Галина встала, обошла покрывало и присела около Лины.

– Что несешь, безумь? Сказали же на следствии, сам он, в драке…

– Ну да. Сам он… Семь дырок. Обмывали его когда – видали, люди зря не врут. И еще говорят, – Лина зачастила, чувствуя, что вот-вот её заткнут и заткнут грубо, потому что сзади стоял и нервно постукивал ребром ладони о стволик березки, Борис. – Говорят, Гелька мужиков привораживает. На крови, вот так! И Лачо…

Она обернулась, мотнув головой, как птица и крикнула громко и тоненько:

– И Вовку!

Борис медленно подошел, у него было странное лицо и белые от бешенства глаза.

– Лин, я тебе, кажись уже говорил. Повторить вот хочу. Ты, Лин, дебилка!

Лина вскочила, и размахивая руками так, как будто хотела взлететь, звонко прокричала:

– Ага… А что б он ее брошенку с ребенком-то взял? Приворожила, вся деревня болтает. Вот грех-грех, теперь ей не отмолить. Век не отмолить, накажет господь. Пусть боится!

Борька сжал кулаки, побелел еще больше. Геля растерянно обернулась – от реки, сгибаясь от тяжести двух черных, шевелящихся сеток, шел Володя.

– Про раков-то забыли, добытчики, – он успокаивающе положил руку Борьке на плечо, – Что за крик, а драки нет?

Наклонился, вытащил маленького рачка с крошечными клешнями, отловил Ирку, которая уже полчаса козленком скакала вокруг взрослых, стараясь обратить на себя внимание.

– Что, малыш-Ириш? Пошли-ка с рачком в футбол играть. Он знаешь, футболист какой! Настоящий……

Ехали молча. Гелю с Линой засунули на переднее сиденье, рядом с водителем, они еле поместили туда свои попы, но деваться друг от друга было некуда. Лина, тихая, смурная, смотрела в окно, полу отвернувшись, но Геля видела, что ей не по себе. Придвинувшись еще ближе, прижавшись, она взяла невесту за руку, чуть погладила.

– Лин, мне знаешь, что Борька сказал вчера?

Лина напряглась, не обернулась, но было ясно, как она впитывает каждое слово, всеми фибрами, почти кожей.

– Он сказал, что даже когда ты просто проходишь мимо, даже по делу, у него там… все твердеет… ну ты понимаешь…

Лина резко обернулась, глаза у нее были влажные, нос покраснел.

– Врешь! – Она хлюпнула носом, – ну вот врешь же. Не мог он тебе такое сказать. Да и вообще… Он последнее время не смотрит на меня даже.

– Дура ты. Он говорит, что за дите боится, не дай бог, говорит. Сам сказал, я за язык не тянула. А еще сказал, что ИЗМАЯЛСЯ прям по тебе, но ребенок ему важнее. Уж очень хочет он сына от тебя.

Лина, быстро, как кошка лапкой, вытерла глаза, и они тут же заискрились, глупенько, наивно и радостно.

– Ой, Аллонька… я знаю, это точно сын, я чувствую. И глазки у него такие, как у Борюсеньки. Красивенькие, с поволокой. Толяшкой назову, как папу моего. Ой, милая, ты прямо меня к жизни вернула, а я-то все думаю – разлюбил. Хотела вот прямо в омут головой, не жить мне без него. Ой ж, Боречка мой! Завтра ему к утречку блиночков со сливочками, как он любит. Ой, господи,

В зеркало заднего вида, Геля видела, как внимательно смотрит на неё Володя, без улыбки, пристально, и так нежно. И блестящий беленький шарик прыгает у него за спиной, по стеклу… видимо, солнечный зайчик…

***

В темной кухне было прохладно. Бабка Пелагея большой черной тенью металась из угла в угол, и уставшей Геле казалось, что та машет крыльями. Закипала вода в большом ведре, пахло укропом и еще какой-то травкой. Воздух был плотным, пряным и сладким, и у Гели немного кружилась голова. Она сидела на табуретке в самом углу, за ларем, прислонившись к прохладной беленой стене и прикрыв глаза. Было ощущение, что её высосал кто-то большой и беспощадный, просто раз – и одним всхлипом выпил душу. Что там гнездилось в ней – любовь ли, жалость, сожаление ли о детской любви, и о том, что не случилось – она уже не понимала, да и разбираться ей не хотелось. Да и вряд ли получилось бы. Она понимала одно – у них семья, настоящая, крепкая и есть чувство, которому она не знала названия. Но именно за него, за то важное, что она сумела сложить из, вроде зыбких, ненадежных кирпичиков, Геля готова была сражаться до конца, защищать его зубами, как волчица, до последней крупицы жизни. И это понимание, казалось ей незыблемым, опорой и самым, самым главным на свете…

Из дремы ее выдернули рывком, неожиданно. Она вздрогнула от стука, открыла глаза и увидела, что Пелагея, шмякнув чем-то, с напряжением, колыхая большим упругим животом под оборчатым платьем, взгромоздила здоровенное ведро на черный высокий дубовый стол. Из ведра валил ароматный пар и торчало что-то красное. Бабка шурудила большим ситом на длинной ручке и была похожа на бабу Ягу, мешающую свое варево. Геля встала, чтобы помочь, но опоздала, потому что Пелагея шуранула раков из сита прямо на стол, и они ярким шуршащим потоком докатились аж до другого края столешницы.

– Пусть стынут, – Пелагея устало выпрямилась, подвинула табурет поближе, села.

– Я пойду, бабушк, ребят звать, – Геле вдруг захотелось на воздух, – Да и Линку с Галькой поищу, я что ли одна стол накрывать буду…

– Погодь, Алюсь, что сказать треба. Вот маешься ты, детонька, вижу, так маешься. Я тоже долгенько бедовала, как Ванька меня взял. Поздно взял –то. Все копаласи, все думала, все важила, да меряла. Проста не была, як ты. Мордовала мужика, кочевряжилася. А потом поняла, бог надоумил. Добрый мужик, главное до бабы. Хата надо шоб справная, дитяти и мужик здоровый, да и сама. Остальное гони детынька, все гони от себэ. Пустое оно, я тоби брехать ни буду, да и жизню прожила.

Геля вдруг почувствовала, что слезы горячей, щипучей волной подкатили сразу к горлу, носу и глазам, и первый раз за все время хлынули, смывая боль. Она уткнулась бабке в колени, как маленькая, и ревела, громко и жалобно, всхлипывая и даже похрюкивая. Бабка гладила ее по голове

– Поплачь, серденько, поплачь, баба никому ни кажэ.

– Баб! – Геля наконец успокоилась. Подняла голову, посмотрела снизу вверх, как раньше, – Баб. Так нет же ничего. Ни детей общих, ни дома. Вдруг бросит, трудно ведь ему со мной. Так трудно.

– Ииии, девонька. Хиба ж таких кидают, что ты. А дитё ро'дишь, Ирке братика, ты ж молоденька така. Ну, а хата…

Бабка развернулась и крикнула куда-то в сени:

– Эй, Иван, подь сюды. Не слышит, пень старОй.

Она встала, приподняла Гелю, вытерла ей лицо, пригладила косматые, как у ежа лохмы.

– Грошей мы тоби с дидом на хвартеру насбыралы. Десять годков складали, грошик к грошику. Возьмешь, мало еще займешь. Тильки живити.

Пошла, чуть шаркая, налила из толстостенной бутыли граненный стаканчик мутной жидкости, спрятала под фартук.

– Пиду-ка, детку свою золотую угощу.

– Баб, хватит ему уже. Они на Коробке наугощались.

Слезы, как будто омыли Геле сердце, все промыли внутри, и она засияла, как звездочка. Бабка смотрела на нее искоса – «И ведь вправду, солнечная.., золотая…»

Но сказала сурово, отводя внучку в сторону твердой рукой и защищая стакан.