Яд для Моцарта

– Я хочу сказать именно то, что сказал.

– Твой голос стал жестче, брат. В чем причина? Ты недоволен мной?

– Мне не нравится то, что я увидел в пламени. Мне кажется, что это каким-то образом касается и нас с тобой.

– Тебе все еще только кажется? Разве ты не узнал в лицах персонажей человеческой комедии наши искаженные временем облики?

– …Мне стало зябко, и вообще – как-то не по себе. Ты не замечаешь, что на землю вместе с ночью опускается не только темнота, но и прохлада?

– Конечно. Мне странно, что ты раньше этого не видел.

– Я смотрел не на землю. Мой взгляд, и слух, и все мое существо было устремлено к небесам.

– Стремясь увидеть все, ты не видишь самого главного.

– Каждый выбирает, что для него важнее.

– Конечно! Разве мне, обыкновенному земному человеку, доступны понятия и истины высших сфер? Куда там… До небес не доплюнешь.

– Я снова не узнаю тебя, брат. Твоими устами говорит само Зло человеческое. Возможно, ты неверно меня понял: я вовсе не хотел подчеркнуть свое превосходство…

– Да?! Не хотел?! Да ты, между прочим, изо дня в день, сам того не замечая, твердишь об одном! Допустим, я действительно не слышу твоей чертовой музыки, но почему мы каждый вечер должны возвращаться к этой теме снова и снова? Нам с тобой больше и поговорить не о чем?

– Хорошо, я буду молчать.

– Но опять же – о ней, о музыке сфер – Вселенским Молчанием!

– Твое лицо искажено злобной гримасой. На нем пляшут блики разгоревшегося костра. Мне страшно и неприятно на него смотреть.

– Страшно? Чего же ты боишься, брат мой?! Не отворачивайся, посмотри хотя бы раз правде в глаза: рядом с тобой есть я, твой родной брат, которому тяжело жить в абсолютном одиночестве на этой грешной земле!

– Откуда в тебе столько одиночества?

– От того, что одновременно ты и есть, и нет тебя. К тому же, тебя слишком много, – если ты понимаешь, о чем я говорю.

– Не совсем…

– Тогда пойдем, пойдем со мной – и ты увидишь, отчего я одинок, когда вокруг меня Ты, множество Тебя.

История третья. Изнутри

Россия, вторая половина XIX века

solo meditation

Число «пять» – непростое и, я бы даже сказал, магическое. Немудрено, что нас было пятеро.

Пять русских композиторов, временные координаты которых так удачно совпали, композиторов, повстречавшихся друг с другом в одном из красивейших и, безусловно, счастливых городов планеты, известным под названием Петербург.

Пять символизирует некое разрушение заданности квадрата. Еще начиная с пифагорейцев, насколько я помню, сильной символикой обладало число «четыре». Средневековые философы усматривали в нем высший знак гармонии, так как это число связывает противоположные стороны, из которых состоит. Мир в основе своей построен на законе четверки: стоит вспомнить хотя бы о четырех временах года, четырех сторонах света, четырех стихиях (или составных элементах мира), четырех прямых углах.

Участь же пятого элемента незавидна, подобна пятому колесу – быть лишним и ненужным, мешать и разрушать слаженность. Я был тем самым пятым. Моя роль заключалась в том, чтобы стать для них одновременно и точкой отсчета, и звеном, замыкающим магический круг.

Как это начиналось…

moderato assai

Сначала нас было двое: случай свел меня с Балакиревым. Впрочем, случай ли? Теперь я все больше и больше прихожу к убеждению, что этот «случай» был запрограммирован Всевышним с самого начала, с момента моего рождения. Между прочим, родители неслучайно назвали меня Цезарем – имя влечет за собой характер, а стало быть, и судьбу. Во всяком случае, они на это очень надеялись.

Музыке я начал обучаться с десятилетнего возраста. Еще до отъезда из родного города Вильно мне посчастливилось взять несколько уроков теории и композиции у известного в то время польского композитора Станислава Монюшко. Но родители не захотели видеть в своем сыне музыканта, посему по прибытии в Петербург я по воле отца поступил в Главное инженерное училище, а по окончании этого заведения продолжил образование в этой же сфере – в Военно-инженерной академии.

Тот самый знаменательный случай произошел со мной примерно за год до окончания академии: на одном из публичных концертов я познакомился с Милием Балакиревым.

Помню, что я только что был произведен в офицеры и музыкой был увлечен серьезно. Узрев в собеседнике родственную душу, я с радостью ухватился за возможность поделиться своими соображениями по поводу музыки и разговорился с Милием Алексеевичем.

Статный молодой человек с благородными чертами лица и аккуратно постриженной по тогдашней моде бородой, в отутюженном фраке, сверкающей безукоризненной белизной рубашке и начищенных сапогах произвел на меня весьма благоприятное впечатление.

Но гораздо больше меня поразил его острый и живой ум, меткое словцо и горящие совершенно неземным светом глаза.

Этот удивительный человек, как оказалось, был вхож в круги музыкальной элиты Петербурга. Уже в пятнадцатилетнем возрасте он, подобно небезызвестному капитану Жюля Верна, управлял огромным «кораблем» – дирижировал любительским симфоническим оркестром, исполняя симфонии Бетховена.

К моменту нашей встречи Балакирев уже был известной личностью – незаурядной и многоплановой, потому как не только сочинял хорошую музыку и писал в периодической печати яркие отзывы о концертах, оперных постановках и прочих событиях музыкальной жизни Петербурга. Милий завоевал признание публики и в качестве превосходного исполнителя – он отлично владел фортепиано и тонко чувствовал музыку.

Одним словом, человека с подобным творческим потенциалом еще поискать. С первых минут нашего общения я интуитивно почувствовал некое сходство между нами. Этим, вероятно, и объяснялась та легкость, с которой мы сразу же стали понимать друг друга.

Милий с величайшим одушевлением говорил мне о Глинке – в тот день я впервые услышал имя этого великого русского композитора. Мне было неловко и досадно за собственную неосведомленность, но взамен я мог в подробностях рассказать о моем учителе Монюшко – как выяснилось, Балакирев точно так же не знал его. Милию, практикующему педагогу по музыкальной композиции, было весьма любопытно узнать о методах обучения своего знаменитого польского «коллеги». Таким образом, мы были квиты.

Я решил для себя, что встреча с Балакиревым предназначена мне судьбой, что это знак свыше, открывающий мне дорогу в мир музыки, о котором я грезил на протяжении долгих лет обучения в чуждых мне по духу заведениях. Милий, в свою очередь, признался, что тоже увидел во мне неординарную личность. Совсем скоро мы стали хорошими друзьями. Дело было в шляпе.

sostenuto doloroso

Суровый осенний ветер Балтики забирался под полы и за ворот пальто, нещадно пронизывая до костей. В морском порту всегда было ветрено, но сегодня холод был особенно чувствителен каждому из четверых мужчин, прибывших сюда с определенной целью.

Возле причала величаво покачивался на волнах красавец «Алмаз». Паруса клипера были еще спущены, но команда была наготове и лишь ожидала капитанского приказа к отплытию. На борту царила подобающая моменту суматоха. Члены флотского экипажа, состоящего из молодых гардемаринов, выпускников Морского кадетского корпуса, то и дело проносились по трапу. Военному паруснику предстояло длительное и нелегкое путешествие – на службу к берегам Западной Европы.

– Эх, Николя, счастливый же ты человек! – воскликнул один из четверых, обращаясь к молодому сухощавому человеку, одетому в военно-морскую форму. Наличие обмундирования выдавало в нем члена команды, прочих же, облаченных в гражданскую одежду, отличал взгляд, преисполненный грустью предстоящей разлуки с товарищем. – Как бы мне хотелось быть на твоем месте! Посмотреть Европу, набраться впечатлений на всю жизнь – что может быть лучше для вдохновения и новых творческих замыслов!

Человек в форме едва заметно улыбнулся:

– Сказать по чести, Цезарь, я бы охотно принял твое предложение и остался бы здесь, в России. Три года разлуки для меня будут невыносимы. Я и душой, и сердцем русский и жить не смогу без воздуха России, без вас, друзья. Но, к сожалению, обстоятельства вынуждают меня отправляться в это путешествие, и я не в силах противостоять им.

– Я давно говорил тебе: бросай ты свою морскую карьеру ко всем чертям собачьим! – раздался из-за спины говорившего рокочущий бас. – Сдалась она тебе, что ли?! Всю жизнь себе поломаешь, сворачивая от музыки, а ведь против судьбы все равно не попрешь.

– Модест, прошу тебя, не выражайся так громогласно, – остановил говорящего мягкий и глубокий баритон. – Иначе отъезжающие подумают, что мы – грузчики.

Баритон принадлежал Балакиреву, имя которого упоминалось выше. Этот человек, к которому, как к мощному магниту, притягивались талантливейшие музыканты эпохи, был признанным главой еще неокончательно оформившегося творческого кружка.

Он был центром замкнутого в себе круга, Солнцем, вокруг которого вращаются планеты музыкальной Галактики России девятнадцатого столетия. Мнение Милия Алексеевича было определяющим, его оценка – высшим критерием, а к его замечаниям прислушивались все члены композиторского объединения, даже самые свободолюбивые и непокорные.