Яд для Моцарта

– А мне плевать, – отмахнулся Модест, но все же внял просьбе друга и попритих.

furioso

«Непричесанный Мусоргский. Мусорянин – так оно и есть! Все в нем не как у людей, все в нем как зря: волосы неухожены, пальто нараспашку, сапоги неначищены, мысли растрепаны, чувства наперекосяк…» – никем не замеченный сгусток злости развеяло ветром.

– Не тебе объяснять, Модест, почему я не могу порвать с карьерой. Мы живем в такие времена, когда воля отца нерушима. Родительское слово – закон, и не нам его отрицать.

Балакирев добавил:

– Мы пытались пойти в открытую, официальным путем добиться разрешения освободить Корсакова от этой заграничной повинности, но ничего не вышло. Значит, так должно быть.

– Это все Воин, все брат. С тех пор, как его назначили директором Морского корпуса, он и помыслить не может об иной участи для меня!

Молодой Римский-Корсаков нахмурился и исподлобья посмотрел на клипер, знак его отдаления от всего, что мило и дорого сердцу, – от Родины, друзей, музыки. Разлука длиной в три долгих года пугала его, но начинающий жизнь человек интуитивно понимал, что так предрешено судьбой и, стало быть, обжалованию не подлежит.

– Вот вернусь, – произнес он негромко, – отслужу по всем законам, как того хочет отец с братом, и тогда в полной мере посвящу себя музыке. Тогда уж никто не посмеет навязывать мне свое мнение! В конце концов это моя судьба, и я волен распоряжаться ею на собственное усмотрение.

– Не зарекайся, – остановил его Мусоргский, по своему обыкновению настроенный весьма пессимистически. – Там, в Европе, у тебя появится множество дел, как, впрочем, и развлечений, и через три года ты окончательно забудешь о потребности в сочинительстве! Военная карьера и музыка довольно далеко отстоят друг от друга.

Рука в черной кожаной перчатке мягко легла на плечо говорящего.

– Ты не прав, Мусорянин. Не стоит так горячиться. Я думаю, что поездка пойдет Николаю только на пользу. Он закончит образование, успокоит тем самым своих родителей, посмотрит на мир и после всего этого обретет долгожданную свободу. И прежде всего это будет свобода выбора: вот тогда-то, через три года перерыва, он и сможет понять в полной мере, насколько важна для него музыка и сможет ли он жить без нее.

Римский-Корсаков с благодарностью взглянул на друга. В этот сложный момент ему как никогда была необходима моральная поддержка. Слова наставника прозвучали определением предстоящего путешествия как испытания временем, а посему Николай успокоенно вздохнул, переложив выбор будущего на плечи самой судьбы.

– Если хочешь знать мое мнение, – не удержался Мусоргский, – то я уверен, что тебе не миновать участи композитора. По крайней мере, из того, что мне довелось услышать, твой фортепианный Ноктюрн, или Скерцо с-moll, например, мне ужасно нравится!

– Совершенно верно, – кивнул Балакирев, – в тебе, Николай, чувствуется огромный потенциал композитора.

– А может, мне остаться, а, ребята? – неожиданно встрепенулся Корсаков. – Может, и не стоит никуда ехать? И ну ее к черту, эту военную карьеру? А? Будем, как прежде, собираться вечерами, поигрывать в четыре руки, сочинять ансамбли, перекладывать стихи на музыку? У нас с вами это так здорово получалось! Только в такие часы я чувствую, что живу. Зачем нарушать традицию?

Молодой человек обвел каждого из провожающих едва ли не умоляющим взглядом, словно от согласия друзей и впрямь зависела его дальнейшая судьба.

– Нет-нет, что ты! – испуганно воскликнул Цезарь Кюи. – И не думай даже! За каких-то три года ничего не изменится, и умение сочинять не уйдет, и потребность в музыке не иссякнет, если, конечно, оно истинно…

appassionato con preghiera

«О, Всемогущий, только не допусти, чтобы он остался! Если он не исчезнет с глаз моих на эти счастливые три года, то мне придется порвать с музыкальной карьерой. Как композитор он куда сильнее меня, я боюсь с ним состязаться, а в данном случае, в условиях совместного сотрудничества, речь идет именно о состязании! Он в два счета столкнет меня, если всерьез возьмется за сочинительство прямо сейчас! Я не могу этого допустить, мне необходимо взять дополнительное время…»

На весь порт раздался сигнал, знаменующий сбор команды на борту. Римский-Корсаков выпрямился и привычным жестом одернул китель.

– Конечно, Цезарь, ты безусловно прав, – в его голосе звучала безысходность. – Ну что ж, друзья, мне пора. Прощайте. Счастливо оставаться.

Крепкие пожатия рук на прощание, напутственные пожелания, несколько энергичных шагов по трапу – все промелькнуло, как в бреду.

Клипер «Алмаз» отчалил от берега, наполненного криками провожающих, маханиями материнских платков, рыданиями возлюбленных, над которыми пролетел одинокий облегченный вздох, вновь не замеченный никем.

allegretto narrante

Не прошло и полгода со дня отъезда гардемарина Римского-Корсакова, как кружок Балакирева пополнился еще одним полноправным членом. Это был молодой талантливый ученый Александр Бородин, вернувшийся из длительной заграничной командировки. Пребывание в Европе явилось для него весьма счастливым обстоятельством, в отличие от добровольно-принудительной ссылки Корсакова, чье сердце томилось в мучительной разлуке с родиной.

Успешно окончив еще в России Медико-хирургическую академию, Бородин уехал в Гейдельберг, где и познакомился с выдающимися фигурами современной науки – Менделеевым, Сеченовым, ботаником Борщовым. Здесь же, в кругу этой маленькой «русской колонии», он повстречал девушку с далекой родины – Катю Протопопову, которая приехала за границу лечиться.

Помимо того что новая знакомая из родной России была привлекательна и умна, она же, как выяснилось вскоре, была еще и превосходной пианисткой. В Москве она уже снискала признание публики и, благодаря нескольким успешным концертам, смогла собрать деньги на лечение за рубежом. Молодой химик был покорен. Днем он, по обыкновению работал в лаборатории, но все свободные вечера он проводил в доме Екатерины Сергеевны, где слушал ее восхитительную игру, открывая для себя миры музыки Шумана и Шопена.

Предмет его страсти – химия и медицина – понемногу стал уступать позиции музыке. Но, конечно же, изящная фигурка прекрасной пианистки, Катеньки Протопоповой, затмевала все светила мира.

Бородин все чаще брал в руки виолончель, вспоминая недавние уроки музыки, полученные еще в доме родителей. Порой в голову приходили оригинальные музыкальные находки, и Александр пробовал их записывать. Подобного рода эксперименты с музыкальной материей увлекали его не меньше, чем опыты в химической лаборатории.

Когда Катя с едва уловимой дрожью в голосе сообщила молодому ученому, что вынуждена перебраться в Италию, чей теплый и мягкий климат будет куда более благоприятен для ее хрупкого здоровья, Бородин, не раздумывая ни секунды, заявил, что намерен сопровождать девушку. И не только в Италии, но и повсюду, куда бы ей ни вздумалось поехать. Смущенно улыбнувшись, Катя согласилась, чем и предрешила судьбу двух счастливых людей на долгие годы.

И вот наконец, после нескольких лет заграничной жизни, Бородин возвращался на родину, дабы быть счастливым вместе с любимой женщиной и заниматься любимым делом. Правда, он еще не окончательно решил для себя, какое из двух занятий важнее. Сфера химии и медицины, в которой он ориентируется как рыба в воде и которая стала профессией благодаря длительному и глубокому изучению, или музыка, которая жила в нем с тех пор, как он появился на свет, музыка, которая рождалась и беспрепятственно проливалась сквозь него из космоса или каких-то иных высот?

Впрочем, молодой ученый недолго терзался этой дилеммой. Он подумал, что оба занятия настолько разные, что вполне можно совмещать полезное с приятным, работу и увлечение. Время показало, что он принял правильное решение – это и в самом деле был оптимальный вариант: при свете дня отдавая свои силы медицине, Бородин по вечерам неизменно отправлялся на встречу с друзьями в композиторский кружок, который собрал вокруг себя Балакирев и где его так охотно принимали. Одновременно с медицинской практикой рождались замыслы шедевров русской музыкальной классической школы. Невинное увлечение постепенно перерастало в открытие мира, чему сам композитор порой дивился.

amabile

С появлением Бородина в тесном дружеском кругу музыкантов стало намного веселее. Отсутствие Римского-Корсакова более не осознавалось как невосполнимая утрата. Молодой химик словно внес с открытой дверью поток свежего воздуха в атмосферу запертой комнаты. Возобновились вечера ансамблевого музицирования, стали появляться совместные проекты новых музыкальных произведений.

Все участники балакиревских собраний с радостью приняли Александра Бородина, этого бесспорно талантливого музыканта и чудесного человека, в свой круг, и вскоре без него представить себе сообщество композиторов стало совершенно немыслимо.

Против пополнения «коллектива» был только один человек. Нетрудно догадаться, что это был Цезарь Кюи.

inqueto

Свою антипатию к новому члену кружка он скрывал с особой тщательностью. Ни единая душа не должна была заподозрить его в негативных чувствах по отношению к кому бы то ни было из общества молодых композиторов и тем более – догадаться об их мотивациях. Он ни в коем случае не должен был компрометировать себя с самого начала. У него была вполне определенная цель, к которой следовало упорно и настойчиво стремиться.

До поры до времени не стоило действовать в открытую. Кюи притих на некоторое время. Окружающие же видели лишь то, что их друг всецело поглощен изучением теории и композиции музыки. Балакирев частенько заставал приятеля склоненным над учебниками по гармонии, корпящим над анализом формы произведений зарубежных классиков. Пытался Кюи и сам сочинять.

Первые пробы оказались откровенно неудачными. Неудачными настолько, что это признавал даже сам автор. Но Кюи на то и был Цезарем, чтобы уметь не падать духом и с должной стойкостью преодолевать преграды и препятствия: в очередной раз взявшись за перо, он решил выбрать себе в поддержку литературный сюжет, а стало быть – написать не какую-нибудь там мелкокалиберную камерную ерундовину, а самую что ни на есть настоящую оперу. За столь серьезный и крупный вокально-инструментальный жанр балакиревцы до сих пор еще не рисковали браться. Кюи решил быть первым.

К возвращению Римского-Корсакова из заграничной службы Кюи успел написать две оперы и среди участников музыкантского сообщества считался прирожденным оперным копозитором, не без оснований на то. Николя по приезде с азартом подхватил его начинание, но что-то помешало ему тут же приняться за сочинение оперы. Цезарева пешка пока еще не была бита. Пользуясь случаем затишья, Кюи немедленно взялся за разработку нового сюжета для очередной, уже третьей своей оперы.

С приездом Римского-Корсакова их стало пятеро: композиторское сообщество окончательно сформировалось. Кюи понял, что круг замкнулся. Вернее, не круг, а квадрат – прочный и незыблемый, как данность. Он видел вокруг себя четверых человек, которые были поистине талантливыми и одаренными музыкантами, и рядом с ними отчетливо осознавал свою посредственность. Все попытки сравняться, выйти на один уровень с этими четырьмя были безуспешными. Пришлось признать, что пятый угол лишний и, соответственно, занять иную позицию – вовне или внутри. Он выбрал последнее и стал центром.

Этот выбор обязывал его ко многому. Прежде всего истинным центром, «душой» кружка был вовсе не он, а Милий Балакирев, мастер на все руки. По «вине» этого удивительного человека выдающиеся музыканты эпохи имели возможность общаться и сотрудничать. Он, подобно магниту, притягивал к себе элиту русской культуры того времени. Музыкальный критик Стасов, дирижер Мариинского театра Направник, дирижер хора Гавриил Ломакин, поэты века Голенищев-Кутузов и Полонский, художники Репин и Гартман – да и кого только ни приходилось видеть рядом с Балакиревым.

Одним словом, центр этой культурной Галактики был определен, и два солнца так или иначе не могли уместиться на небосводе. Свободной оставалась лишь теневая сторона. Другого выбора не оставалось: Кюи покорно вступил в ее безграничные просторы и занял центральное место.

belebt

– Цезарь, послушай! Послушайте, друзья, что пишет наш Николя в «Петербургских ведомостях»! – в комнату ворвался сияющий Бородин, потрясая сложенным вдвое газетным листом. – Слушайте: «Музыкальная драма должна быть ведена именно так, как ведены эти сцены»! Это он о твоем «Ратклифе»! Римский хвалит твою оперу, Цезарь!

Все немедленно оставили свои дела и окружили влетевшего вестника. Виновник торжества, автор поставленного не далее как вчерашним вечером оперного спектакля «Вильям Ратклиф», дрожащими руками схватил протянутую газету и пробежался по странице глазами, отыскивая нужный столбец.

– Где, где ты читал, Саша?

– Да вот же, вот, смотри, – Бородин, переводя дух, ткнул пальцем в правую колонку. – Тут вся Корсаковская рецензия. Он, как всегда, немногословен, скуп на похвалы, но…