Яд для Моцарта

Безусловно, в жанре фортепианной музыки он чувствовал себя так же хорошо, как и в песенном, но что касается произведений для оркестра – тут он явно был слаб. Моя реакция на очередное заблуждение моего гениального друга была однозначной: я, не теряя ни минуты, бросался на выручку.

vivace

– Ансельм, мой дорогой друг, как я рад тебя видеть! Ты вчера не был у меня и даже не явился на шубертиаду к Йозефу Шпауну. Я уже начал волноваться – не случилось ли с тобой чего?

Взлохмаченный Шуберт в домашнем потрепанном сюртуке с пером, зажатым в запачканных чернилами пальцах, втаскивал Хюттенбреннера в темную комнату.

– Не спеши раздеваться, – остановил он гостя, взявшегося было за пуговицы. – У меня здесь нежарко.

– Опять закончился уголь?

– Да, весь вышел. Еще позавчера, – вздохнул хозяин и вразвалочку направился к расшатанной деревянной лестнице. До гостя, шагающего за ним следом, доносился негромкий голос, в котором звучали ободряющие оптимистические нотки: – Но я приспособился: отогреваюсь в гостях. Вчера у Шпауна, завтра шубертиада у Бауэрнфельда, а потом, глядишь, еще куда-нибудь позовут.

– А что, денег от изданных песен не хватило?

– Так я же их отдал на печать моих квартетов! Брать не хотели, но деньги сделали свое дело, – с иронией сказал композитор.

– Снова ты за свое, – ворчливо отозвался голос из-за спины. – Просил же тебя по-человечески: брось ты свои дурацкие квартеты, не в них твое призвание.

– Но Ансельм, – Шуберт, добравшийся до последней ступеньки, внезапно остановился и повернулся, что чуть было не явилось причиной небезопасного столкновения с гостем. – Писать всю жизнь только лишь песни, песни и песни – это же невыносимо скучно и однообразно!

– Зато какие песни! – буркнул Ансельм, входя в скудно освещенную комнату. – Кстати, дружище, я тут тебе принес кое-что.

Хюттенбреннер подошел к свече, стоящей на краю письменного стола, и вынул из-за пазухи потрепанного вида брошюрку.

– Что это? – Франц, приподнимаясь на цыпочки, пытался выглянуть из-за плеча гостя, которому с ростом повезло намного больше.

– Гете, – Ансельм протянул нетерпеливому другу брошюрку. – Полистай и прими во внимание те стихи, которые я пометил крестиком. Мне кажется, на их основе можно создать неплохие вокальные композиции.

animato

Шуберта словно подменили: перед Хюттенбреннером стоял уже не понурый и удрученный нуждой человек, а совершенно преображенный Гений с пылающим взглядом, устремленным вглубь мироздания, – тем самым взглядом, который отличает гениев от прочих людей.

Тесная комнатка словно наполнилась светом, температура воздуха поднялась к отметке 25 градусов по Цельсию, не иначе – поскольку Шуберт скинул неудобный сюртук и начал судорожно листать брошюрку, время от времени останавливая внимательный взгляд на какой-либо странице и бормоча вполголоса:

«Да, вот это хорошее стихотворение, тут сразу приходит в голову нечто разумное. Мелодии рождаются так, что просто радуешься! Где-то здесь было перо…» – и, не отрываясь от текста, на ощупь искал пишущие принадлежности.

Гость тем временем, дабы не мешать творческому процессу друга, прошел вглубь комнаты к старенькому кабинетному роялю. На пюпитре стояли партитурные листы, исписанные мелким аккуратным почерком. Ансельм открыл первую страницу и прочел название: «Симфония h-moll».

«Стоило всего лишь два дня не появляться к Францу, как он снова возвращается к своей бредовой идее написать что-нибудь оригинальное для большого симфонического оркестра! Как бы дорог мне ни был этот человек, я считаю, что браться за оркестровую музыку было бы опрометчиво».

– Если я не ошибаюсь, это уже шестая по счету симфония?

– У? Ты что-то сказал, Ансельм? – Шуберт поднял голову и поправил беспрерывно сползающее с переносицы пенсне. – Чудесный сборник стихов! Просто великолепный! Ты, дорогой мой друг, как никто другой умеешь выбирать для меня подходящие тексты! Сам знаешь, с плохим стихотворением дело не двигается с места; мучишься, и все-таки получается лишь сухая ерунда. Я отклонил уже многие стихотворения, которые мне навязывали, но от твоих предложений отказываться и впредь не намерен. Ты приносишь мне превосходные тексты, один другого лучше, но почему бы тебе не сочинять на них песни самому?

Ансельм нахмурился.

– Я не о том, а вот – о твоей новой работе. Опять ты принялся за свое, – укоризненно сказал гость и покачал головой, словно разговаривал с непослушным маленьким ребенком. – Симфония! Какая по счету? Шестая? Седьмая?

– Вообще-то восьмая, – тихо поправил его пристыженный композитор.

– Очаровательно, – буркнул Хюттенбреннер. – А почему не тридцать восьмая? Пойми же, неразумный, Гайдном тебе все равно не стать!

– Прошу тебя, Ансельм, не сердись! – умоляюще воскликнул автор упомянутого запретного жанра. – На этот раз симфония должна получиться. Я и сам не хотел – веришь? – но что-то словно снизошло на меня: я услышал отличную музыку и не мог позволить себе не записать ее. А она, как на грех, именно для большого оркестра! Ну как тут быть, сам посуди? Вот ты бы смог отказаться от подобного искушения?

Ансельм ничего не ответил. Ощущение вдохновения, описываемое Шубертом, было ему незнакомо. А ведь он тоже был композитором и тоже писал музыку…

solo quasi recitativ

Способности к сочинительству у меня проявились довольно рано, лет с пятнадцати. Открыл, точнее – случайно отрыл во мне этот талант гувернер-француз, которого нанял мне отец для воспитания. Он преподавал мне музыку – обучал игре на рояле. Этот инструмент вошел в моду не так давно и потому считался непременным атрибутом современного образования аристократии и интеллигенции.

Уроки с Жаном были столь увлекательными, что пробудили во мне интерес заняться музыкой и в дальнейшем. Мне нравилось не столько исполнять кем-то написанную музыку, сколько сидеть за инструментом и извлекать из него различные комбинации звуков путем эксперимента. Постепенно я начал замечать, что из некоторых определенных последовательностей тонов и гармоний могут образовываться премилые вещицы. А когда Жан научил меня нотному письму, я стал записывать все, что мне казалось симпатичным.

Обнаружив упомянутую склонность к сочинительству, Жан намекнул моему достопочтенному папаше, что из меня может вырасти настоящий композитор, а потому не мешало бы отдать меня в обучение какому-либо талантливому педагогу. Отцу сие предложение показалось весьма заманчивым по одной простой причине: к тому времени я вступил в тот непростой возраст, когда следовало определяться с выбором профессии. Поскольку прочих талантов в сыне не нашлось, пришлось довольствоваться композиторской карьерой.

Не мудрствуя лукаво, папаша милостиво согласился устроить меня к лучшему педагогу музыки в Вене, дабы в будущем видеть в моем лице гения современности. И вот в один прекрасный день он отвел меня к маэстро Антонио Сальери, именитому композитору и педагогу – тому самому, чье имя неизменно упоминается в таинственной легенде о смерти Моцарта. Ко времени моего явления пред его досточтимой особой Сальери был уже в преклонном возрасте, но преподавательской деятельности не прекращал и учеников имел предостаточно.

Прослушав мои юношеские сочинения и мельком взглянув на сумму, предложенную отцом в качестве платы за мое обучение, маэстро согласился, и с тех пор я дважды в неделю приходил в его дом с кипой нотных листов под мышкой. Иногда за нехваткой времени маэстро был вынужден совмещать занятия с двумя или даже тремя учениками одновременно.

На этих уроках я и познакомился с Францем.

con amore

С момента нашей первой встречи я безотчетно полюбил этого несуразного, нелепого человека. Его и музыку, которая рождается в его голове.

С того самого злополучного момента я делал все возможное, чтобы стать его другом, чтобы все время находиться рядом с ним. Франц, жутко скромный и невозможно честолюбивый, все же не был замкнутым человеком. Вокруг молодого композитора на музыкальных вечерах, именованных в честь него шубертиадами, постоянно собиралось общество друзей, знакомых и попросту случайных посетителей. И все они – в большей или меньшей степени – любили его, им импонировала его скромность и нескладность, они восхищались его музыкой.

Да и как же было не любить Шуберта, если он часами напролет просиживал за роялем и наигрывал превосходную по качеству музыку, развлекая светскую публику песнями и инструментальными миниатюрами. Частенько у кого-либо возникало желание устроить маленький бал, и ему заказывали что-нибудь подходящее для этого случая, и тогда он импровизировал с ходу – импровизировал вдохновенно, мастерски, блестяще. Так, по прихоти публики, рождались его танцевальные шедевры, наиболее удачные из которых, на взгляд автора, он записывал – по настойчивому требованию друзей.

Они роем лесных пчел вились вокруг него. Я, его неразлучный спутник, был свидетелем практически всех событий его жизни – радостный и печальных. Правда, мне редко удавалось наблюдать за процессом сочинительства – Франц предпочитал затворническое уединение в такие часы.

Но творил он обычно с утра и до обеда. Во второй половине дня Шуберт никогда не сочинял. Он выходил из дома, и кому, как не мне, было знать, где можно его найти. После обеда он шел в кофейню, выпивал маленькую порцию черного кофе, курил пару часов и при этом читал газеты. А вечером он целиком и полностью посвящал себя общественной жизни. За исключением шубертиад или прогулок по предместьям Вены, он посещал тот или иной театр – причем вовсе не обязательно музыкальный. Хорошие драматические артисты интересовали его ничуть не меньше, чем оперные.

Впрочем, более всего он любил бывать в кругу друзей. За стаканом вина или пунша Шуберт был гораздо разговорчивее, а порой даже позволял себе пустить довольно меткие иронические высказывания, чем чрезвычайно веселил окружающих. Его суждения о музыке всегда были острыми, лаконичными и определенными. В этой его привычке многие находили некоторое сходство с Бетховеном, который не стеснялся в выборе слов и фраз для характеристики действительности.

Надо ли говорить, что я всегда составлял ему компанию. Поначалу наши встречи в кафе были якобы случайными, а потом я настолько приучил его к моему присутствию, что он стал считать меня своей тенью и сам уже не мог обходиться без «своего дорогого друга Ансельма».

Я часто спрашивал себя: зачем мне так необходимо быть возле него? Почему с того момента, как я увидел Франца, он стал для меня воздухом, источником существования? Какова моя истинная цель? Неужели я так стараюсь во всем помогать ему лишь из чистого человеколюбия? Мне и самому-то в этакую бескорыстность не верилось. Судьба приготовила мне какой-то подвох, но на тот момент я не мог разгадать ее замысла.

marcato

Я смотрел на Шуберта, уткнувшегося в газетный лист и пытающегося разглядеть что-либо при тусклом освещении в кафе, и ловил себя на мысли, что буквально боготворю этого человека и одновременно считаю себя его покровителем – ведь он в прямом и переносном смысле зависел от меня. Я смотрел на его коротенькие, пухлые пальцы, сжимающие кружку с горячим напитком, и не понимал, как в них скрывается волшебная сила, посредством которой из-под них вырываются божественные звуки. Я вглядывался в его небрежный облик – затасканный и измятый сюртук, непричесанную шевелюру, – и все больше удивлялся: кто бы мог подумать, что в такой невзрачной оболочке может скрываться дух Гения?

Часто я ловил себя на мысли, что в этом мире слишком много несправедливости. Вот например, на роль Гения куда лучше подошел бы не Шуберт с его двойным подбородком, вздернутым носиком и поросячьими подслеповатыми глазками, а ваш покорный слуга. Женщины, бросающие обольстительные взгляды мне вслед, частенько поговаривали между собой, что Ансельм Хюттенбреннер – в отличие от его уродливого брата Йозефа – удивительно хорош собой, и с него нужно писать портреты.

Один из таких портретов стал бы достойным украшением галереи великих композиторов и музыкантов. Но судьба выбрала почему-то не меня. Она отдала предпочтение этому неказистому Шуберту. И за какие такие заслуги ему дано великое счастье быть гением? И почему эта насмехающаяся двуликая злодейка корчит мне омерзительную рожу, а ему дарит милую благосклонную улыбку – ведь мои старания в приближении к совершенству ничуть не меньше!

Один Бог знает, сколько сил и терпения я положил, чтобы научиться мастерству композиции. Я подробнейшим образом изучил музыку великих мастеров прошлого – Баха, Шютца, Букстехуде, Генделя, Моцарта, Гайдна. Я знакомился с тем, что было издано Бетховеном. Я вглядывался в Шуберта, который был в двух шагах от меня, и стремился познать тайну вдохновения, этого мистического чуда. Но все было напрасно: все, что я пытался сочинить, в лучшем случае походило лишь на стилизацию того или иного уже написанного кем-то до меня произведения.