Яд для Моцарта

– В пламени костра?

– Да. Ты увидишь, как я бреду сквозь века, как преодолеваю огромные пространства…

– Но для чего? Зачем тебе эти странствия? Какую цель ты преследуешь?

– Слишком много вопросов, на которые я пока не могу дать ответа. Ты все узнаешь, но позже.

– Твой голос, наполненный глубокой печалью, твои усталые глаза и поникшие плечи тревожат меня.

– Плечи мои поникли из-за того, что на них лежит тяжкий, непосильный груз. Это кара Всевышнего – обречение на извечное и неизбежное странствование. Я должен брести из эпохи в эпоху, меняя страны и города, выполняя одну и ту же миссию. И никто не в силах помочь мне избавиться от этой скорбной ноши.

– В чем твой грех?

– Позже, брат мой, позже… Что было или будет – того уже не изменить. Целую вечность я вынужден скитаться. Я просил случайных прохожих, кто попадался мне на пути: «Возьмите нож, вонзите мне его в грудь и избавьте меня тем самым от моей участи вечного странника», – но каждый поспешно отворачивался от меня и смотрел, как на прокаженного. «Это грех великий, великий грех!» – твердили мне все в один голос. В моих руках нож непослушен – он изворачивается, падает оземь и минует мое бренное тело, оставляя меня в живых. О, если бы кто-либо знал, как это невыносимо – существовать вечно и нести свой крест вместе с невозможностью искупления!!!

– Прошу тебя, успокойся. Мне тяжело видеть, как ты страдаешь. Может быть, я смогу чем-то помочь тебе?

– Ты? О, нет, брат. Как может помочь далекая звезда страдающему неизлечимой болезнью?

– Что за неведомая болезнь терзает твою душу?

– Ты лучше все поймешь из пламени костра. Острые и проворные язычки огня расскажут внимательному слушателю обо всем, что его интересует. Смотри, в самом сердце костра мерцает магический кристалл – сейчас он повернулся к нам другой гранью.

История вторая. По одну сторону

Австрия, первая половина XIX века

solo espressivo

Передо мной лежит маленький рисунок, выполненный цветными карандашами. На нем изображены, и, надо признать, весьма неплохо изображены три молодых человека – в полупрофиль, плечом к плечу. Это Тельчер нарисовал нас, когда мы с Шубертом нагрянули к нему в гости под каким-то несуразным предлогом. Просто в тот вечер Франц был подавлен, и мне хотелось как-то развлечь его. Помню, что мы уселись рядом за рояль (Тельчер был одним из тех немногих счастливцев, которые имели в доме небольшой кабинетный рояльчик) и музицировали до глубокой ночи. Франц играл по нотам, кажется, это было что-то из Моцарта, а я переворачивал ему страницы.

Тельчеру удалось запечатлеть нас такими, какими нам предрешено быть. Квинтэссенция судьбы. На рисунке ближайшим к краю листка сидит Шуберт, мой дорогой Шуберт.

Темно-русые кудри и баки, обрамляющие доброе и несуразное лицо, открытый лоб, прямая линия редких бровей, глубоко посаженные глаза, взгляд которых светящимися лучами пронзает круглые стекла пенсне, ставшие органичной частью его облика, короткий нос и тонкие нервные губы, пухлый подбородок с ямочкой, частично скрытый воротничком рубашки – всегда безупречно чистым, и черный шейный платок, штрих современности, дань моде… Он хотел привязать себя этим платком к тому времени, в котором находился. Напрасно.

Рядом с ним я – всегда и неизменно – я. Одной рукой я обнимаю его за плечо, а вторую держу на пюпитре рояля, наготове, чтобы не упустить момент, когда на странице закончится музыкальный текст. Франц не терпит заминок и прочих неловкостей в исполнении, хотя сам в жизни был невероятно неуклюж.

В тот год, предпоследний год жизни Шуберта, я был особенно хорош собой, признаюсь без ложной скромности. Об этом красноречиво свидетельствует рисунок, и вы можете убедиться в объективности моей самооценки, взглянув на него.

Мой образ удался Тельчеру наиболее ярким. Он совершенно метко (таким художественным взглядом может обладать только настоящий мастер!) уловил во мне сущность. Взгляд прищуренных глаз, направленный в ту же сторону, что и взгляд Франца. На благородном лице – спокойствие в дьявольском сочетании с усмешкой, проглядывающей из уголков губ.

Портрет вышел бы куда лучше, если бы из-за моего плеча не выглядывала физиономия Иоганна, нашего знакомого, который оказался у Тельчера совершенно случайно и с присущей ему безмерной простотой, а попросту говоря, нахально присоединился к нам, испортив всю картину.

Иоганн совершенно напрасно влез в рисунок, нарушив наш с Францем единый и гармоничный облик. Его глуповатая физиономия и рыжие растрепанные вихры, маячащие на заднем фоне, здесь, безусловно, неуместны. Он представляется мне собирательным образом шубертовского окружения тех лет, свидетелем со стороны.

Смотрит он, разумеется, не в ноты – какое ему дело до музыки? – а таращится прямо на зрителя, да еще с таким ехидным видом, будто бы порицая нас: посмотрите на эту идиллию, не кажется ли вам, милостивые господа, что здесь что-то нечисто? Насколько дружескими можно счесть эти нежные объятия? Нет ли чего предосудительного в этой любви мужчины к мужчине? Не кроется ли в их отношениях какая-либо тайна?

Идиот, каких свет не видывал.

Безусловно, тайна есть, но это не имеет ровным счетом никакого отношения к тому, на что он грязно намекает. Откуда этим приземленным людишкам с их низменными мыслями и желаниями знать о том, что я испытываю к Францу?..

allegro agitato

– Внимание! Прошу минуту внимания, дорогие друзья! – высокий молодой человек с красивым сияющим лицом одним взмахом руки сотворил паузу тишины в беспрерывном потоке шумного многоголосия. – Сейчас Франц, всеми любимый Франц исполнит свою новую песню! Этот вокальный шедевр – самое впечатляющее из всего, что он написал до сего момента, поверьте мне! Пожалуйста, Франц, перестань стесняться, мы все тебя очень просим!

Молодой человек энергично зааплодировал, ободряюще улыбаясь неповоротливому, мешковатому человеку, скромно сидящему за роялем. Тот укоризненно посмотрел на него:

– Ансельм, ну зачем ты?.. Кому это интересно?

Все общество немедленно взорвалось протестом и присоединилось к просителю – зарукоплескало, зашумело и зашуршало платьями.

– Просим, просим! – басили отовсюду мужские голоса.

– Господин Шуберт, мы вас умоляем – не дайте нам умереть от ожидания и нетерпения! – легкими птичками взлетали голоса дам.

Шуберт, который терпеть не мог излишних упрашиваний, тут же сдался и сел за инструмент. На пюпитре невесть откуда появились рукописные листы с аккуратно написанным нотным текстом.

– Спасибо, Ансельм. «Лесной царь», – негромко объявил он. – Только на этот раз это не песня, а скорее баллада.

Все поспешно расселись по местам. Выждав, когда стихнет скрежет передвигаемых стульев, сопровождаемый покашливанием и быстрым перешептыванием отдельных лиц, Шуберт поднял над клавиатурой руки, и зазвучала музыка – прекрасная и совершенная.

Музыка заполнила собой все пространство, заставив каждого, кто находился в комнате, окаменеть, превратиться в слух и напрочь позабыть о собственном существовании и о потребности в дыхании, не говоря уже о движении и общении. Шуберт был хорошим исполнителем, хотя сам себя таковым не считал и всякий раз искренне стеснялся петь. Зато друзьям, имеющим профессиональную вокальную подготовку, аккомпанировал весьма охотно и с удовольствием.

Но в этот раз произведение было никому из певцов неизвестно, поскольку было записано буквально за несколько часов накануне вечеринки, а петь с листа вещи подобной сложности не рисковал даже наиболее талантливый Фогль. Посему пришлось автору одному мучиться с собственным творением.

Впрочем, это удавалось Шуберту без особого труда. В нем, несомненно, пропадал талант актера: он исхитрялся в одиночку исполнить все три вокальные партии, меняя интонацию и поочередно выступая за Лесного царя, искушаемого Младенца и его недогадливого Отца, причем под собственное же сопровождение.

Завсегдатаи шубертиад внимали каждому звуку, вылетающему из-под проворных пальцев композитора. Но по окончании произведения реакция слушателей могла быть разной, неоднозначной и чаще всего непредсказуемой. Композитор обычно волновался, а в этот вечер – особенно.

«Зачем же Ансельм так расхвалил «Лесного царя» перед его исполнением! – с досадой думал Шуберт, доигрывая произведение. – Теперь все посчитают себя обманутыми в ожиданиях, поскольку музыка баллады далеко не идеальна, и шедевром ее никак нельзя назвать».

Прозвучал последний аккорд. Шуберт снял руки с клавиатуры, повернулся к слушателям и произнес:

– Ну вот, это и есть моя новая баллада. А теперь можете высказывать свое мнение. Пожалуйста, не сдерживайте себя. Ну, ругайтесь же!

Предложение прозвучало подбадривающе, в мягких добродушных тонах. Шуберт предпочитал отшучиваться и воспринимать критику с юмором, вместо того чтобы реагировать на все сказанное в его адрес с полной серьезностью.

Публика замерла в опасении нарушить паузу неправильно выбранным для характеристики и оценки словом.

– Это превосходно, Франц! – первым решился Штадлер, один из многочисленных друзей автора только что умолкнувшей музыки. – Великолепно! Можешь не сомневаться – эту вещь издатели оторвут у тебя с руками и ногами, как только ты появишься пред ними с рукописью!

Публика одобряюще зашумела, со всех сторон слышались похвалы в адрес композитора и восторги по поводу музыки. С кресла вскочил проворный молодой человек, хозяин дома сегодняшней шубертиады, и подбежал к смущенному Шуберту:

– Франц! Это непременно должно быть исполнено в концертном зале! Нужно как-нибудь устроить публичное прослушивание твоих чудесных вещей!

– Но где я найду зал, откуда возьму денег на его аренду? Да и кто придет слушать музыку сомнительного качества, сочиненную композитором, чье имя известно лишь в кругу близких людей?.. – растерянно отвечал тот.

– Ты преуменьшаешь свою известность, дорогой мой Франц, – сказал красивый молодой человек по имени Ансельм. Во время исполнения «Лесного царя» он – неслышим и невидим – находился за спиной композитора, оживая лишь на краткое мгновение – для того чтобы перевернуть очередную страницу. – О тебе уже говорят в кругах интеллигенции, твое имя на устах у большинства образованных людей…