Китайская ваза. Длинная пьеса для чтения

ПРОКУРОР. Больна! Больна, господин адвокат! Но не психическим заболеванием – больна злобой. Вот и князь Мышкин на злополучном фотопортрете Барашковой, который он зачем-то целовал, увидел «необъятную гордость и презрение, почти ненависть».

Ах, гражданка Барашкова, а ведь даже с поправкой на ваш «расстроенный ум и больную душу», характеристику Аглая Ивановна Епанчина дала вам точную. Попала, так сказать, в точку. Задала вам простые убийственные вопросы и вывела на чистую воду.

Процитируем материалы дела. Глава восьмая, часть четвертая. Аглая Епанчина обращается к подсудимой.

«…мне стало жаль князя Льва Николаевича в первый раз в тот самый день, когда я с ним познакомилась и когда потом узнала обо всем, что произошло на вашем вечере. Мне потому его стало жаль, что он такой простодушный человек и по простоте своей поверил, что может быть счастлив… с женщиной… такого характера. Чего я боялась за него, то и случилось: вы не могли его полюбить, измучили его и кинули. Вы потому его не могли любить, что слишком горды… нет, не горды, я ошиблась, а потому, что вы тщеславны… даже и не это: вы себялюбивы до… сумасшествия, чему доказательством служат и ваши письма ко мне. Вы его, такого простого, не могли полюбить, и даже, может быть, про себя презирали и смеялись над ним, могли полюбить только один свой позор и беспрерывную мысль о том, что вы опозорены и что вас оскорбили. Будь у вас меньше позору или не будь его вовсе, вы были бы несчастнее…

– Я хотела от вас узнать, – твердо и раздельно произнесла она, – по какому праву вы вмешиваетесь в его чувства ко мне? По какому праву вы осмелились ко мне писать письма? По какому праву вы заявляете поминутно, ему и мне, что вы его любите, после того как сами же его кинули и от него с такою обидой и… позором убежали?

…вам просто вообразилось, что вы высокий подвиг делаете всеми этими кривляниями… Ну могли ли вы его любить, если так любите свое тщеславие? Зачем вы просто не уехали отсюда, вместо того чтобы мне смешные письма писать? Зачем вы не выходите теперь за благородного человека, который вас так любит и сделал вам честь, предложив свою руку? Слишком ясно зачем: выйдете за Рогожина, какая же тогда обида останется? Даже слишком уж много чести получите! Про вас Евгений Павлыч сказал, что вы слишком много поэм прочли и «слишком много образованны для вашего… положения»; что вы книжная женщина и белоручка; прибавьте ваше тщеславие, вот и все ваши причины…».

А какая точная характеристика подсудимой звучит из уст Евгения Павловича Радомского в разговоре с Мышкиным: «Как вы думаете: во храме прощена была женщина, такая же женщина, но ведь не сказано же ей было, что она хорошо делает, достойна всяких почестей и уважения? Разве не подсказал вам самим здравый смысл, чрез три месяца, в чем было дело? Да пусть она теперь невинна, – я настаивать не буду, потому что не хочу, – но разве все ее приключения могут оправдать такую невыносимую, бесовскую гордость ее, такой наглый, такой алчный ее эгоизм?».

И вот, отбив дурака, то есть Мышкина, у дуры…

МЫШКИН. Я попрошу вас, господин прокурор…

ПРОКУРОР. Попросили?

МЫШКИН. Попросил.

ПРОКУРОР. А теперь помолчите! Так вот, отбив дурака, то есть Мышкина, у дуры – Аглаи Епанчиной, которая его зачем-то полюбила, великая Настасья Филипповна разъезжает в экипаже по Павловску с князем Мышкиным – мимо самых окон дачи Епанчиных. Поддерживает «шум и грохот по всем дачам о свадьбе», чтобы уязвить, добить соперницу. Господи, боже мой! Цирк – да и только!

А что, Настасья Филипповна, разве не думали вы, что Рогожин может Мышкина порешить, а? Вы знали, что он собирался его убить. Почти убил, в Петербурге в трактире.

НАСТАСЬЯ ФИЛИППОВНА. Не знала. Но догадаться не трудно. Оттого и сбежала из-под венца.

ПРОКУРОР. Нет, не оттого. Это ваше хобби: из-под венца бегать. Бегунья вы наша… Цитирую: «Беспокойна, насмешлива, двуязычна, вскидчива…», так, кажется, охарактеризовал вас один из фигурантов дела. Мы и со счета сбились, подсчитывая ваши побеги.

НАСТАСЬЯ ФИЛИППОВНА. А ты не считай!

ПРОКУРОР. А ты мне тыкай! И потом: как это не считай! Ну уж нет! Мы здесь все ваши выкрутасы посчитаем! Это деньги чужие считать нехорошо – зависть одолевает, а выкрутасы посчитать очень даже интересно. Как же – вершитель судеб людских, центр притяжения, цитирую, «старых и молодых искателей». Каково: «Один формальный жених, из дачников, уже поссорился из-за нее с своею невестой; один старичок генерал почти проклял своего сына». Ах, Настасья Филипповна, как вы важны, как вы значительны, как вам нравится вся эта кутерьма…

НАСТАСЬЯ ФИЛИППОВНА. Много ты знаешь!

ПРОКУРОР. Немного. Это вы, гражданка Барашкова, начитаны до невозможности. И жизнь свою в роман решили обернуть. И ладно бы только свою!

«Подготовка» к свадьбе с Мышкиным – выше всяческих похвал: бесконечная игра в карты с бывшим то ли женихом, то ли клоуном по фамилии Рогожин.

Настасья Филипповна, по просьбе так называемого жениха, то есть Мышкина, переехала перед свадьбой из Павловска в Петербург, подальше от любопытных глаз. Поселилась в Измайловском полку «у одной бывшей своей доброй знакомой, вдовы-учительши». Там-то Настасью Филипповну и навещал каждый вечер верный друг Рогожин… Запутались вы, Настасья Филипповна.

СУДЬЯ. Да… Неприглядная получается история. Весьма неприглядная. Господин делопроизводитель, ну а вы что молчите? Неприглядная-то история или как?

ДЕЛОПРОИЗВОДИТЕЛЬ. Обычная история.

СУДЬЯ. Да ладно, скажете тоже. Господин адвокат.

АДВОКАТ. Ваша честь! Я давеча настаивал на невиновности гражданина Рогожина в убийстве гражданки Барашковой. Я и теперь не изменил своего мнения. Скажу больше: я не отказываюсь от своих слов о том, что поведение моей подзащитной могло спровоцировать и даже спровоцировало Рогожина на это убийство… Но в том-то и дело, что гражданка Барашкова тоже ни в чем не виновата! Проходи наш судебный процесс в Америке, Настасью Филипповну освободили бы в зале суда с почестями и выплатили щедрую компенсацию.

СУДЬЯ. Ну, здесь ей это определенно не грозит. Мы – не в Америке. Поясните свою мысль, господин адвокат.

АДВОКАТ. Причиной… э-э-э… психоделического поведения моей подзащитной является глубочайшая психологическая травма, полученная в результате… сексуальных домогательств со стороны Афанасия Ивановича Тоцкого… благодетеля Настасьи Филипповны и по совместительству убежденного растлителя.

ПРОКУРОР. Подумаешь, травма!

АДВОКАТ. Оставьте ваш сексизм, господин прокурор! Дискриминация Барашковой по половому признаку неуместна в этих…

ПРОКУРОР. Ишь ты, каких господин адвокат слов нахватался! В Америку что-ли на стажировку съездил? Иностранный агент!

СУДЬЯ. Господин прокурор, давайте спокойно выслушаем защитника.

ПРОКУРОР. Нет, ваша честь, вы только послушайте какие песни запел этот соловей! Далеко пойдет!

АДВОКАТ. Когда господин прокурор перечисляет прегрешения моей подзащитной, он забывает записать ей в «грехи», цитирую, «бесчеловечное отвращение», «какое-то ненасытимое чувство презрения, совершенно выскочившего из мерки», к гражданину Тоцкому, а также шантаж Тоцкого за его совращение гражданки Барашковой в девичестве.

И действительно, гражданин Тоцкий взял сироту Барашкову на содержание в малолетстве. А неблагодарная Барашкова испытывает отвращение к Тоцкому, давшему ей первые уроки… половой жизни.

ПРОКУРОР. Да не смешите людей!

ДЕЛОПРОИЗВОДИТЕЛЬ. Господин адвокат прав! Барашкова фигурирует в деле, цитирую, как «скверная женщина», «бесчестная женщина», «опозоренная женщина», «двусмысленная женщина», «подозрительная женщина», «бесстыдная камелия», как объект презрения многочисленных «судей». От нее воротят нос Нина Александровна и Варвара Ардалионовна Иволгины. Елизавета Прокофьевна Епанчина однажды называет жертву сексуального насилия, цитирую, «этой тварью»! Барашкова насквозь пропитана ощущением вины и позора. Оно въелось в ее душу, оно словно яд отравляет ее!

АДВОКАТ. Вот, что свидетельствует князь Мышкин Аглае Епанчиной о Настасье Филипповне: «Что бы она вам ни говорила, знайте, что она сама, первая, не верит себе и что она всею совестью своею верит, напротив, что она… сама виновна. Когда я пробовал разогнать этот мрак, то она доходила до таких страданий, что мое сердце никогда не заживет, пока я буду помнить об этом ужасном времени».

Вот выдержки из психологического портрета подсудимой Барашковой в исполнении Льва Николаевича Мышкина:

«Эта несчастная женщина глубоко убеждена, что она самое павшее, самое порочное существо из всех на свете».

«Она бежала от меня, знаете для чего? Именно чтобы доказать только мне, что она – низкая».

«Знаете ли, что в этом беспрерывном сознании позора для нее, может быть, заключается какое-то ужасное, неестественное наслаждение, точно отмщение кому-то. Иногда я доводил ее до того, что она как бы опять видела кругом себя свет; но тотчас же опять возмущалась и до того доходила, что меня же с горечью обвиняла за то, что я высоко себя над нею ставлю (когда у меня и в мыслях этого не было), и прямо объявила мне наконец на предложение брака, что она ни от кого не требует ни высокомерного сострадания, ни помощи, ни „возвеличения до себя“».

Беда! Беда!

ПРОКУРОР. Ах, господин адвокат! Какое нагромождение психологии. «Беда! Беда!». Да, именно беда. А знаете, от чего беда? От безделья! Работать подсудимая не хочет! Вот и весь сказ. В прачки она собралась. Но ведь в прачки идти ой как не хочется! Верно говорит ей Аглая Епанчина: «Если вы хотели быть честною женщиной, так отчего вы не бросили тогда вашего обольстителя, Тоцкого, просто… без театральных представлений?». И далее, на реплику Настасьи Филипповны, «что вы знаете о моем положении, чтобы сметь судить меня?», последовал весьма информативный ответ: «Знаю то, что вы не пошли работать, а ушли с богачом Рогожиным, чтобы падшего ангела из себя представить. Не удивляюсь, что Тоцкий от падшего ангела застрелиться хотел!». Как известно, ранее Настасья Филипповна высказывала и выказывала неодолимое намерение пойти в прачки. Не успела, не успела… Зато, купаясь в роскоши, подсудимая на своем дне рождения на душу Гаврилы Ардалионовича Иволгина решили в последний раз посмотреть. И как вам его душа?

НАСТАСЬЯ ФИЛИППОВНА. Так себе душа. Не душа – душонка. Но деньги все-таки не взял…

ПРОКУРОР. Да. Сто тысяч не принял. Но душа, конечно, не чета вашей. Нет, ну прямо-таки нравственный камертон! Не меньше. Завтра, говорит, на улицу пойду, да в прачки пойду. Цитирую: «На улицу пойду, Катя, ты слышала, там мне и место, а не то в прачки! Довольно с Афанасием Ивановичем!». Конечно, довольно! Пять лет в Петербурге как сыр в масле каталась. Долго, долго… И отчего же завтра? Можно прямо сегодня. Ах, да, сегодня не грех и погулять на деньги Рогожина! Ну и завтра… Все лучше, чем работать.

Нет, верно мыслит фигурант дела Фердыщенко: «…да и мало ли что снаружи блестит и добродетелью хочет казаться, потому что своя карета есть. Мало ли кто свою карету имеет… И какими способами…». Избавь человека от денег, подвигни его о хлебе насущном думать, и вмиг весь лоск с человека осыплется и превратится человек в Ганю Иволгина. А иной и деньги из камина вынет… зубами.

НАСТАСЬЯ ФИЛИППОВНА. Так ты меня в продажности обвиняешь!

ПРОКУРОР. Боже упаси! И в мыслях не было! Бог свидетель! Что вы! Продажность – дело нормальное, неподсудное. Судите много, Настасья Филипповна. Судите. Да и как ни крути, Рогожина до убийства вы все-таки довели.

АДВОКАТ. Заезженная пластинка! Сколько можно, ваша честь! Защита настаивает на снятии обвинения с гражданки Барашковой и ее освобождении в зале суда. Рогожин – не виноват: хорошо! Так давайте дальше распутывать клубок причинно-следственных связей. Я считаю, что мы обязаны привлечь к уголовной ответственности за совращение несовершеннолетней Барашковой, а, следовательно, за доведение Барашковой до убийства Рогожина, за убийство Рогожиным Барашковой, за доведение Рогожиным и Барашковой до безумия Мышкина, и за все плохое, что случилось в рамках этого дела гражданина Тоцкого. Это же очевидно!

СУДЬЯ. (Думает, смотрит на часы.) Сколько времени прошло с начала нашего заседания? Да… Мало… Мало… Между тем, зрители… собрались… деньги… опять-таки… Ну, смотрите, господин адвокат, вам же Тоцкого и защищать.