Жемчужина, выпавшая из короны. Любовный исторический роман

Офицеры потрясенно переглянулись.

– Лёня! – проникновенно прижал руки к сердцу Михайлов, – Ты гений! Точно, от микстуры наша беда!

– Небось, скоро выветрится, и все будет, как раньше! – оптимистично предположил Леонард.

Жизнь снова заиграла всеми красками бытия!

– А с Ненилой как быть? – встрепенулся Александр, – Помириться, то-есть?

– Расскажи все, как есть. Мол, по ошибке лекарства хватанул вместо водки.

– Не, не поверит! Она ж неграмотная, да и докторов в глаза не видала, потому что не болела никогда. И слова-то такого «лекарство» не знает.

– Ну, тогда подарок ей надо дать!

– Да что ж подарить-то? Бельё уже дарил… Разве, опять пряников, полпудика? – мучительно задумался Михайлов.

– Саня! Наряды, украшения надо дарить! Купи ей кокошник красный, златом-серебром вышитый, с узорочьем и жемчугом! Она его наденет, в зеркало на себя залюбуется, разнежится, а тут ты её и… Ага?

Михайлов благодарно стиснул товарища в объятиях и троекратно облобызал в ланиты.

Глава пятая

Прошло два дня. Письма (все восемь!), отправленные Ванде Орловым, остались без ответа. Как объяснить ей, что он её по прежнему любит, что не спит ночей, представляя её милый образ, что то досадное недоразумение было вызвано передозировкою брома?

Необходима была личная встреча. Чаепитие по понедельникам отменено баронессой не было, стало быть, можно будет прийти с достойным подарком и объясниться. Но до понедельника было ещё далеко, а поручик изнывал от нетерпения. Попытка присоединиться к группе конных поклонников результатов не дала: к баронессе было не пробиться, а она его как бы и не заметила – так, скользнула взглядом. Поговорить, таким образом, не удалось, так и плелся в конце кавалькады.

«Подарок, нужен подарок! Но, что подарить-то? Всякие картиночки-шкатулочки тут не подойдут, тут впору деревню с мужиками… Привезти красавицу в имение и объявить: сие все Ваше, Ванда Леопольдовна, сколь глаз окрест видит! М-да… Только сейчас осень, пейзаж не впечатлит даже купчиху, не то, что такую утонченную натуру, как Вандочка…»

Поручик глубоко вздохнул и задержал в груди воздух. Это помогало сосредоточиться. И, точно! Родилась мысль, достойная всестороннего рассмотрения.

Ванда все эти дни дулась на Орлова и нарочно не отвечала на его письма, хотя читать их было приятно. Решила помучить молодого человека, не прощать же сразу! Мало того, что не смог соответствовать, бессилие, понимаешь, навалилось, так ещё и домой не проводил, противный! Ночью одну отпустил, по темным улицам! А ежели б разбойники напали по дороге? Или, того хуже, насильники? Мало ли, что она не велела провожать себя! Мог бы сзади ехать тихонечко верхом, как бы незаметно. Насильники – прыг из темного переулка, а тут месье Орлов: ба-бах из пистолетов! А потом саблей – р-раз! И голову долой! … Нет, ежели насильник, то лучше не голову, а…

Вспомнила, как в среду Леонард гарцевал на своём гнедом ахалтекинце, безуспешно пытаясь поймать её взгляд. Ничего, пусть потомится! Она уже знала, что будет дальше: притащится в понедельник, будет с видом побитой собаки заискивающе заглядывать в глаза, вилять хвостиком… Но она будет холодна, как мрамор! Да! А когда даст подарок (интересно, что он придумает? Уж наверное, что-нибудь посолиднее, чем картиночки-часики!), Ванда позволит поцеловать руку… самые пальчики!

Купец первой гильдии Севостьян сын Кондратьев Алтухов вернулся в пятницу домой на два часа ранее обычного. Жена Акулина, увидев его, встревожилась:

– Уж не захворали ли, Севостьян Кондратьевич? Али худое что приключилось?

– С чего ты взяла? – ухмыльнулся купец, проходя в горницу.

– Так ведь раненько сегодня Вы с конторы вернулись… – растерянно улыбнулась Акулина, уже понявшая, что наоборот, приключилось хорошее.

– Вот ты меня накорми, напои, в бане попарь… нет, в бане не надо сегодня, а потом и спрашивай! – Севостьян уселся в кресло и протянул ей ноги, чтобы сняла сапоги.

Сменив сапоги на ковровые домашние туфли, а сюртук на уютный халат, пересел к столу, на который кухарка уже тащила закуски и самовар.

Алтухов был ювелиром, самым богатым на Москве. Учился в Амстердаме, куда послал его покойный папаша, тоже ювелир. Во время пожара 1812 года умудрился сохранить и дом, и магазин, и ценности – благодаря благочестию и щедрым пожертвованиям на церковь отвел Господь от беды. Сейчас, когда Москва отстраивалась заново, коммерция шла бойко, лучше прежнего.

Выпив стопку анисовой и закусив икоркой, принял от жены чашку чая. Заложил за щеку кусок сахару, и, шумно подув, отпил из блюдечка. Чай был отменный, и заварен, как положено. Акулина терпеливо ждала, когда супруг начнет рассказывать.

После третьей стопки и второй чашки, придя в окончательно гармоническое состояние, Севостьян начал:

– Приходит, значит, сегодня поутру в магазин офицер военный. Парамошка к нему: чего, мол, изволите, Ваше благородие? А он: покажи-ка мне, что из бриллиантов есть. Парамошка разложил, что было: серьги, брошки. Колье тоже. Покрутил военный носом, и говорит: а покрупнее сей мелочи есть что-нибудь? Парамошка тут понял, что покупатель серьезный, меня позвал. Я военному объясняю, мол есть несколько камней по пять каратов, два в перстнях, два в серьгах и один без оправы. Показал. А камни-то все отменные, воды чистейшей, голубой! Князю впору!

Акулина слушала, затаив дыхание, с восторгом предвкушая развитие интриги.

Севостьян налил себе третью чашку.

– Военный, значит, посмотрел, потрогал пальчиком, губу скривил – это на отборные-то пятикаратники! И веско так, значительно, заявляет: нужон бриллиант самолучший, для подарка! За ценой, стало быть, не постою! Ну, думаю, ежели так… Полез в сейф. А тама у меня редчайший, фиалковый, в розу ограненный, – тут он поднял палец для значительности, – в пятнадцать карат адамант!

Акулина охнула и закрыла рот ладонью.

– В платиновой оправе, которая сама по себе три тысячи стоит! – продолжал Севостьян, – Кулон, значит. Для покойной (тут он перекрестился) княгини Долгорукой ещё до войны спецзаказ. Князь тогда аванс заплатил, а тута война, княгиня померла от горячки, и не выкупил он, стало быть, кулон-то. Достал я его, показываю военному. У того аж глаза замерцали, аки угли, и усы задергались! Беру, говорит! Под цвет глаз аккурат, дескать, подходит!

Акулина снова охнула.

– Не охай ты, с мысли сбиваешь! – строго попенял ей Севостьян, – Да, так значит, я ему цену объявляю: пятьдесят пять тыщ! Ну, конечное дело, торговаться приготовился. Тыщ на восемь опустил бы, коли стал бы офицер бороться. Только не стал он торговаться! Жди, говорит, твоё степенство, после обеда деньги принесу, а пока никому не продавай и не показывай даже! Вот и аванс, десять тысяч – и пачку ассигнаций на прилавок: шлёп!

Акулина только пискнула, но супруг не обратил на это внимания.

– И принес! Сполна денежки принес посля обеду! – он радостно захохотал, – Раз в десять лет такая коммерция бывает! Закрыл я магазин и контору, Парамошке три рубли дал: гуляй, говорю!

– Да кто ж это был-то, Севостьян Кондратьевич? – тихонько спросила ошарашенная Акулина, – Такой подарок королевне заморской впору!

– А кто ж его знает! Не назвался, значит, – купец промокнул бороду салфеткой, – Только, сдается мне, что не простой это был офицер.

Но Акулина уже не слушала благоверного. От деверя свекрови, состоящего в свойстве с кумой шурина двоюродного брата булочницы Прасковьи, служившего в ресторации помощником соус-повара, она слыхала, что обедал у них намедни богатый усатый иноземец не то из Гишпании, не то из Персии! Точно, он это кулон купил, более некому! Баба уже предвкушала, как разинет рот кума, услышав сию новость. Стул под седалищем, казалось, раскалился, ноги зудели немедленно отправиться в путь. Акулина заёрзала от нетерпения. Ой! Скорей бы Севостьянушка чай пить заканчивал!

К вечеру уже вся Москва шушукалась о проданном синем адаманте величиною в кулак, нет, в два кулака! А купил, якобы, за целую телегу золота, заморский инкогнито (по русски – прынц) для полюбовницы своей, шамаханской царицы…

Поручик Орлов держал на ладони драгоценный камень, любуясь искрами и радугами, вспыхивающими на гранях. Камень был густого сине-фиалкового цвета, в точности, как глаза богини. При одной мысли о том, как она улыбнется и простит его, в животе разлился восторженный холодок, как перед атакой французов на его батарею. Под огромные проценты Леонард заложил имение в банке за семьдесят тысяч, но не жалел об этом. Как-нибудь выкрутится, перезаймет у друзей, да и дядя поможет, ежели что.

Спрятав покупку в потайное отделение шкапа, решил проветриться – съездить в офицерское собрание. Давно не общался с товарищами!

Войдя в залу, он увидел Михайлова с Петровским, пивших вино в компании с каким-то господином в иноземном мундире.

– О, Лёня! Иди к нам! – позвал Петровский, подкрепляя приглашение взмахом руки.

Леонард приблизился.

– Знакомьтесь: поручик Орлов – Дон Педро ди Трастеверра, неаполитанский военный атташе.

Поручик щелкнул каблуками и пожал протянутую руку. Дон Педро был ненамного старше его самого. На бледном лице топорщились усы фасона «король Фердинанд». Он был уже изрядно пьян, язык заплетался. Говорили об отречении Буонапарта, о перекройке границ Европы. Орлов, как недавно вернувшийся с театра военных действий, рассказал про Францию, осаду Парижа, вручение наград государем-императором. Через полчаса дон Педро потребовал хересу. Херес принесли, но неаполитанец, попробовав, сморщился и заявил, что сей Кипрский херес слишком сладок. Возник небольшой переполох, но другой марки не нашлось.

Но дону Педро было уже все равно, он сломался и задремал.

– Богатейший человек! – кивнул на него Петровский, – Говорят, сегодня все бриллианты скупил на Москве! Целых пятнадцать фунтов!