Механический бог

– Ты только от меня далеко не отходи, – попросил он с едва заметным надрывом в голосе.

– Привыкай, – кивнул я усмехаясь.

– Тэо, а ты никогда не думал, что мы похожи на гномов? – Серафим уже считал себя модератором, объединив нас своим «мы». «Какое нахальство!»

– Сема, ты только вслух такое больше никому не говори. Мне можно, я пойму. Но многих здесь это сравнение раздражает.

– Не знал.

– Говорят, что на поверхности, где-то в лесах Сибири живут модераторы-отщепенцы. Они нашими технологиями не пользуются, зато преуспели в работе с психической энергией. Этим и живут. Кто-то называет их эльфами, а кто-то – лесными выродками.

– Ни фига себе! – удивился Серафим. – И давно они там – в Сибири?

– Судя по слухам – уже лет триста.

– А как они там живут без технологий? У них даже интернета нет?

– А как люди жили триста лет назад… Вот так и живут – экологично. Ты же видел «Аватар»?

– Охренеть! Конечно, видел!

– Говорят, среди них были старшие наставники – наблюдатели… преуспевшие в работе с тонкой энергией. Им от жизни много не надо. Созерцают себе… В общем – лесные пофигисты. Но все это, опять же, слухи.

Мы, наконец, приблизились к «храму фальши». Узкий коридор привел нас в тускло-освещенный гигантский зал такой протяженности, что его противоположный конец сужался в точку. Высота храма от пола до бледного потолка составляла около сотни метров. Серафим раскрыл рот от изумления. В десятки рядов здесь простирались высокими столбами бумажные банкноты со всего мира. Зал был освещен фосфорически неживым синевато-зеленым сиянием тысяч ламп, в дополнение к которым с далекого потолка свисали грандиозные свечные люстры.

– Охренеть… – только и услышал я. Серафим сам оторвался от меня, и, размахивая руками, пошел к близстоящему ярусу наличных денег.

– Сколько здесь? – спросил он.

– Во всем зале?

– В этой колонне, – он указал на ближайший столп банкнот.

– Где-то пятьдесят миллиардов долларов, – ответил я.

– Это же, почти, состояние Билла Гейтса!

– У Гейтса по нашим данным сейчас – около сотни. Но официально, конечно – меньше.

– А сколько во всем зале?

– Где-то сорок триллионов.

Серафим промолчал, но взгляд его выразил какое-то остекленевшее безумие.

– А разве так может быть? – спросил он монотонно в полголоса. – Во всем мире денег меньше, чем тут.

– Бумажных-то, конечно меньше, – ответил я равнодушно. – Тут у нас больше половины – вышедших из обращения. Сохраняем для кучности, – сказал я так, будто сам был причастен к этому делу.

– А сколько всего бабла в мире? – спросил он.

– Чисто мирских – весь агрегат М1, я думаю, составит триллионов двадцать, – прикинул я. – А кредитных – еще около сотни.

– Теперь ясно, почему бабло «воздухом» называют, – заметил он. – Реальных денег в банках попросту нет.

– Тут у нас не только деньги, – сообщил я торжественно. – Последний ряд – золото.

Серафим посмотрел на меня испуганно, и ничего не сказав, заковылял вдоль рядов с банкнотами. А я остался стоять на месте, упиваясь гордостью за свой народ. Я чувствовал себя так, будто сам лично обладал чем-то ценным для этого человека, и сейчас этой великой ценностью снисходительно делился.

А Серафим удалялся все дальше и дальше, пока фигурка его тела на фоне бледного горизонта не стала совсем крошечной. Кажется, он остановился, но мне уже было сложно различить, как он был развернут ко мне: лицом, или спиной. Я поднял руку на уровень глаз, и поместил его маленькое тело между указательным и большим пальцем. Серафим был – не больше мухи. Не смотря на то, что этот визуальный фокус, не возымел бы никакого реального эффекта, сжимать пальцы мне не хотелось. «Все-таки я ничем не лучше этого мирянина, думал я. А может и хуже». Моя гордыня дала предсказуемый постэффект, и в голове стали проноситься унизительные проекции о собственной ничтожности и никчемности. «Какой же я все-таки хороший и добрый человек, – в итоге удовлетворенно подумал я».

Серафим вернулся приблизительно через час, и начал впопыхах говорить:

– Я все понял, Тэо! Я увидел эту вневременность! Люди тысячи лет потели и разрывали в кровь руки ради этого. Мы же всю жизнь гонимся за этим, – он махнул рукой в сторону колонн с деньгами. – А ведь это же – просто бумага – пустышка. Я давно это чувствовал. Но сейчас я это понял. Это же целая история, здесь, в этой комнате – вечность! – Серафим говорил возбужденно и так сумбурно, что в моем уме пронеслась неуклюжая порция проекций о Давиде. – Мы же всегда думали, что это – решение всех проблем. А на деле – это пустота. Даже меньше. Вообще – ничто! И это «ничто» держится на всеобщей вере в то, что оно чего-то стоит. А потом государство организовало вокруг этой пустоты монополию. А ведь все самое важное не может быть куплено за деньги: качества, опыт, разумность, интеллект, и что-то еще более ценное… Я пока не могу назвать – не знаю, как сказать…

– Я понимаю, – ответил я. – Именно это тебя и привело к нам.

– Да! И я ведь раньше не понимал даже. За деньги душу не купить, а вот продать – сколько угодно. Воочию видел!

– Это точно, – согласился я.

– Я когда первый лям заработал, думал – сейчас заживу! – возбужденно говорил он. – А нифига! Было все то же самое – только в десять раз дороже. Деньги – это же просто способ сделать рабство добровольным, чтобы ни один невольник никогда не догадался, что его свобода – недостижимая фикция, на которую он усердно пашет всю свою жизнь!

Я начал догадываться, почему миграционная комиссия посчитала Серафима такой ценной находкой. Он успел здорово повариться в мирских иллюзиях, но при этом, где-то в глубине души оставался незатронутым, и без всяких затруднений покинул храм всемирной фальши.

Коктейль счастья

За двадцать пять дней до озарения

Занятие проходило в небольшом кафе, представлявшем собой цилиндрическую емкость с прозрачными стенами внутри огромного аквариума. Мимо нас проплывали равнодушные акулы, полосатые лоцманы и мелкая рыбешка. Закругленный потолок создавал ощущение, словно мы пребывали в огромном пузыре посреди живого океана. Под ногами между прозрачным полом и зелеными водорослями с отростками коралловых рифов всех цветов радуги, искрился серебристый планктон. От всей обстановки исходило ощущение какой-то непередаваемой райской свежести. «Вот бы привести сюда Соню, – подумал я».

Других людей в кафе было немного. Соседние столики пустовали. Рядом с баром сидела небольшая компания с огромным тортом, занимавшим почти весь стол – видимо, что-то праздновали. У барной стойки – еще двое оживлено беседовали. К нам подошел андроид-официант. Все сделали заказы: Макс – бутылку джинанаса, Анна – полулитровый стакан латте с трубочкой и какой-то многослойный десерт, Давид – большую пиццу и чайничек черного чая, Хлоя и Тим заказали скучно-полезные свежевыжатые соки. Я вспомнил, как посещал «Уроборос» с Соней, и попросил принести два коктейля – аналогичные тем, что она заказывала в тот день. Я даже решил распить их в том же порядке, чтобы эти два оттенка жизни с красивыми названиями «фруктовая вечность» и «райский пепел» позволили мне ощутить тот же «опыт», будто это как-то приближало меня к тем блаженным проекциям, которые я навешивал на сердцу милую Соню. Вальтер заказал кальян с яблочным табаком на молоке. Чувствовалось, что он наслаждается обстановкой, и мы тоже невольно расслабились.

Когда андроид-официант удалился, я заметил, что на прозрачной стене рядом с нами висит рекламный плакат, изображающий алчущих людей, тянущих свои сальные руки к многослойному коктейлю с трубочкой и зонтиком. От каждого слоя напитка исходили стрелки, ведущие к подписям, которые соответствуют человеческим чувствам: «блаженство, радость, вожделение, вина, апатия, безнадега, страх…» Подписей было много. Положительные слои коктейля были на поверхности. Видимо, поэтому к нему и тянулись все эти руки. А рядом был другой плакат, изображавший почти аналогичную картину, но без протянутых рук. Разница заключалась в иной последовательности слоев – на поверхности была грусть, под ней – вина, еще ниже – любовь, блаженство… Общий смысл был понятен – люди видели только поверхностные слои коктейля, исходя из чего, и делали свой поверхностный выбор.

– Большинство мирян, – заговорил наставник, – живут в занимательной зависимости от вещей, – он раздвинул руки, как бы изображая «вещь» между ними. – Фактически, вещи для них являются представителями переживаний. Игрушки – это интересно, развлечения – увлекательно, учения – утомительно, учения в качестве игрушек – опять увлекательно, а деньги, так вообще – счастье, – сказал он вздыхая. – Хоть на поверхности и говорят, что счастье не в деньгах, но искренне в это уже никто не верит. На деньги миряне покупают вещи. А вещи – это такие магические ключи к переживаниям. Есть вещь, значит, есть и переживание по поводу ее обладания. Наличие конкретных вещей создает конфигурацию состояния. Поэтому у мирян изо дня в день просыпается инстинкт хаповства. Им порой кажется, что чем больше они нахапают, тем проще им будет намешать по своему вкусу из этого нахапанного свой уникальный «коктейль» счастья.

«Интересно, – подумал я, – это он сейчас придумал про коктейль, услышав мой заказ, или это какой-то учебный фразеологизм?»

– Вещи реально делают мирян счастливыми? – удивился Макс.

– Когда удается отхапать чего-нибудь существенного, в конечном итоге жадный мирянин все равно фрустрируется и переживает облом. Даже при наличии необходимых вещей, им все равно всегда чего-то не хватает! – гневался Вальтер.

– А у нас типа все иначе? Мы не хапаем?

– В Цитадели, мы изучаем проекции, поэтому старые модераторы хапают, – э-м-м, – оговорился он, – работают не столько с вещами, сколько конкретно с переживаниями.

– Ясненько, – прошептал Макс. – Значит, хапаем с ханжеской ухваткой.