Мост Серафина. Хроники отвергнутых территорий

Агнесса с тихими ругательствами выпрыгнула под свет фар, и оглядывалась, быстро протерла капот. И хоть я еле соображал, я видел, как она паникует, будто кого-то ждет.

…«Резерфорд» двигался в океане багровой пыли, я видел, как на фоне глухих дальних облаков тянутся колонны высоких автомобилей, качались плотно усаженные солдатские ряды в огромных грузовиках. Еще выше сиял так хорошо мне знакомый маркер активности Сети Томпсона, который местный называли «Серафин». Сейчас он горел желтым, мерцал, вздрагивал и не гас ни на секунду.

– Скажи, – спросил я тогда Агнессу.– Что происходит?

Она бешено переключила скорость.

– Пил «Россомарш»?

– Да.

– Я скажу тебе, только ты не психуй. Скажу, а ты сразу спи. Обещаешь?

– Ла-ла-ладно, говори…

– Ты набрался Россо, а потом пошел писать в заросли Serafin Heerglasveld, серафиновой травы. А трава сейчас цветет, там и трезвому лучше не появляться, не то что… Короче, на тебя сегодня посмотрел Рыжий…

– Кто?

– На тебя сегодня посмотрел Серафин. Да перестань реветь! У меня было хуже в первый раз! И вот что… Если он на тебя посмотрел, значит он тебя заметил… А если заметил, значит, что он скоро тебя ударит.

Мы плыли в клубах ночной пыли, вдоль огненного червя, вдали появился из- за облаков Лифт в россыпях огоньков, и перед тем как заснуть я сказал, то, что первое пришло в голову:

А на это она ответила в своей манере:

– Ты правда видел детей, которые бежали к дому?

38 часов до начала мятежа.

Я проснулся от редких порывов ветра, которые качали «Резерфорд» и бросали через открытые окна пригорошни песка в салон. Я замерз и некоторое время безуспешно кутался в свою куртку, потом понял, что на мне нет рубашки. Разноцветная гавайка развевевалась как флаг, прицепленная к радиоантенне. Я выполз, поставил ноги на траву, пошевелил пальцами и понял, что бос.

– Я сняла с тебя рубашку, чтоб просушить, мы тебя ночью здорово намочили.– сказал издали незнакомый тонкий хрипловатый голос и я вздрогнул.

– Где мои botas? – осторожно поинтересовался я, боясь повернуться.

– Еще я подумала, что в сапогах спать неудобно. Под передним сиденьем.

Маленькая широколицая девушка, загорелая, немного коренастая с быстрыми угольными глазами. Солнцезащитные «рефлекто» задраны высоко на лоб, выражение лица странное, потому что середину лица пересекает полоса незагорелой кожи от очков.

Она отцепила от антенны рубашку и протянула мне. Я застенчиво глянул в ответ, кивнул и стал одеваться. Она пожала плечами и вытащила мои сапоги, покрутила их в руках, придирчиво осматривая каблуки и подковки.

– Хорошие «botas». Заберешь с собой? Не боишься?

– А почему я должен бояться сапог? – спросил я, обуваясь.

– Ну, ты когда их покупал, тебе разве не сказали?

– Нет.

– Они сделаны из человеческой кожи.

Я окаменел.

– Qes?

Она проворно присела на корточки передо мной и взяла твердыми пальцами за носок сапога.

– Смотри, вот тут надпись. ЭЭ..сейчас переведу.. это старый «федералес», на нем не говорят уже. Так, слушай. «В память о труженике и человеке, не жалевшем себя для процветания и блага..Благосостояния..нет, блага других..по его воле и с его согласия… мне- мне… кожа этого человека использована как..нет, для этих сапог. Использовать в благотворительных целях, по ветхости предать земле. Памяти Мартинейро Вальдо Перейра, лучшему из многих.»

– Что это?

– Это? – насмешливо сказала она, упираясь руками в колени. – Это, amigo, цена Освоения, прости, конечно за patetismo (пафос). Тогда ведь здесь ни черта не было, кроме воды и камней и неба. Люди при жизни добровольно завещали свою кожу для обуви, кости для удобрений. Они как никто раньше, понимали цену этого нового мира. От этого Перейра даже и могилы не осталось, наверное, а его сапоги до сих пор не сносились.

– Это ужасно, это п..ц какой- то!

– Нет.– сказала она твердо. Это цена нового мира! Нам так говорили вот с такого возраста.-она опустила ладонь к земле. – Я считаю, это прекрасно.

– Хоронили без кожи, что ли? – подавленно спросил я.

– Нет, делали пластиковую имитацию кожи. Покойный выглядел свежо, как тортик. Ну что, теперь хочешь снять, слабак?

– Я не слабак.– решительно сообщил я. – Но снять хочу. Это не тех традициях, каких вырос я.

– Мы можем даже поменяться, дам тебе кроссовки. У меня, например, таких сапог не было никогда. Я могу тебе вернуть за них деньги. Это в твоих традициях?

Я пыхтя, попытался стянуть сапоги, избегая трогать руками голенища. Она сняла свои зеленые кроссовки, подкрутила компенсаторы и насмешливо улыбаясь, наблюдала мои попытки разуться.

– Позволь, я помогу тебе, – сказала она, оседлала мое колено и быстро стянула один сапог.

– Ты должен жалеть о них, – они сидели просто идеально. Давай другую ногу.

Проворно обувшись, она вскочила на камень и расставила руки.

– Пра-ра-рам… ту-ту-ту. Мартинез Перейра, будь благословен на этой дороге, куда бы ты не шел на том свете, а на этой ты заботишься обо мне. Уф! Так принято говорить! – и она сделала какой то реверанс вниз, с утеса в пустую и прозрачную степь.

Я осторожно разминая кроссовки подошел к ней. Она замерла, подняв ладонь к глазам.

– Там внизу, на обочине, кто-то стоит. У тебя есть бинокль?

– У вас вечно кто-то стоит на обочине.– сказал я, выкапывая бинокль из своего мешка. —На!

Тут в воздухе раздался низкий и одновременно прозительный рев. Она вздрогнула.

– Что это?

– Мой «шнейдер». Ну, телефон! Пойду поговорю, а ты пока разгляди его как следует!

– Io. Kompadres komandante! – проворчала она, разгоняя бинокль по горизонту.