Последняя шутка Наполеона

– Ну, и отлично, – сказала Рита, – ты будешь молча сидеть. Молчание – золото. В твоём случае – бриллиант.

– А хочешь узнать, какую я музыку слушаю? – вдруг спросила Женька, явно польщённая комплиментом. Рита с тяжёлым сердцем и задрожавшим голосом согласилась, решив в случае чего прикусить язык, чтоб не разораться. Но, когда Женька приставила к её уху наушник, она от ошеломления свой язык чуть не проглотила.

– Это ведь «Битлз»!

– Да, – подтвердила Женька, – знаешь, я очень люблю рок-н-ролл. А самый крутой рок-н-ролл – у них.

– Полностью согласна. Но почему ты «Битлз» слушаешь только через наушники?

– Потому, что пусть они для других молчат! Уж если моё молчание – бриллиант, то ихнее – эшелон с бриллиантами.

Так ответив, Женька надулась и стала молча глядеть вперёд. Молчала и Рита. Только уже паркуя машину возле «Ватрушек», она заметила:

– Твой художник за два часа ни разу не позвонил тебе. И ты также ему, по-моему, не звонила и не писала. Разве это нормально?

– Да, это очень даже нормально, если человек занят делом.

– А кто из вас занят делом – ты или он?

– Я – не человек, – возразила Женька, – я – бриллиантовый ангел. Но я умею яблоки продавать.

Рита промолчала. Ей стало грустно.

Глава четвёртая

Очень известный поэт, публицист, филолог и педагог Дмитрий Бликов прибыл в кафе «Ватрушки» после публичной лекции в ЦДЛ, которую он читал почти два часа. Лекция была о Цветаевой. Несмотря на дороговизну билетов, зал, как обычно на выступлениях Дмитрия Львовича, был битком. Администраторам пришлось даже поставить стулья в проходах. Часть слушателей составляли студенты Бликова. Одному из них – точнее, одной, которую звали Люба, он после лекции предложил составить ему компанию. Она с радостью согласилась. Уехать им удалось только через час – Бликову пришлось подписать пару сотен книг и пожать ещё больше рук. Оба этих дела Дмитрий Львович был вынужден, как говаривала Раневская, не закончить, а прекратить.

Любочка была невысока ростом, очень тонка, любопытна. Носила шляпу. Она была ей к лицу. Точнее – к глазам, в которых сиял целый океан тоски по романтике.

– Дмитрий Львович, а вы в «Ватрушках» тоже будете читать лекцию? – поинтересовалась Люба в машине. Сворачивая с Большой Никитской в плотный поток Садового, Дмитрий Львович ответил:

– Ты издеваешься, Любка? Если бы я читал сегодня не о Цветаевой, у меня хватило бы сил ещё на одну, а то и на парочку. Но Марине Ивановне, сама знаешь, шести ручьёв пота мало. Ей нужно семь.

– Надо полагать, именно по этой причине Цветаева изменяла Эфрону, – предположила Любочка. Дмитрий Львович вздохнул.

– Ну что ты за существо такое? Эфрон простил, а ты всё никак не можешь!

– Я просто анализирую. А вы помните, Дмитрий Львович, как вас полгода назад просили сравнить Цветаеву и Ахматову?

– Эту просьбу я слышу по пять раз в день ежедневно, – сказал поэт, воспользовавшись задержкой движения, чтоб достать сигарету и закурить, – почему именно тот случай тебе запомнился?

– Потому, что вы дали довольно странный ответ. Вы сказали: «Ахматову я люблю, а Цветаеву я всего лишь боготворю».

Бликов улыбнулся, возобновляя движение.

– Да, я мог так сказать.

– Тогда объясните мне, почему нельзя любить Бога?

– Не передёргивай. Бога можно любить, но можно и не любить, – сказал Дмитрий Львович, – давай об этом поговорим в «Ватрушках». Возможно, этот вопрос там сам собой снимется.

– Каким образом?

– Видишь ли, там будет одна особа, которая, несомненно, сопоставима с Цветаевой.

– Это кто, позвольте осведомиться?

– Ритка Дроздова.

Люба брезгливо сморщила носик. Она имела глубокий аналитический ум, но стихи писала довольно слабые, и поэтому к конкурентам была безжалостна.

– Дмитрий Львович, а кто там будет ещё? – опять пристала она.

– Два-три человека.

– Всего лишь?

– Да. Но ты не соскучишься.

– Кто они?

– Я пока сохраню интригу.

Путь до Новокузнецкой занял чуть больше времени, чем планировал Дмитрий Львович. Парковочное местечко около заведения для него, как обычно, приберегли. Столь любимое многими литераторами, особенно начинающими, кафе состояло из нескольких помещений. Во-первых, там был, собственно, зал со столиками и баром. Справа к нему примыкала очень просторная комната с книжными стеллажами, где опоздавшие на метро имели возможность всю ночь читать, подбадривая себя десятками сортов кофе, слева – другая комната, также со стеллажами, длинным столом и стульями. Вот за этим самым столом и происходили литературные семинары, дебаты, чтения. Дмитрий Львович был постоянным участником этих мероприятий. Обычно он приезжал раньше остальных, чтоб часок-другой полистать редкие издания. Но на этот раз его уже ждали.

Интрига, которую он хранил, раскрылась мгновенно после того, как Любочка вошла в зал. Она обладала неплохим зрением, а народу было не так уж много. За барной стойкой сидели, споря о чём-то на всё кафе, Таня Шельгенгауэр – журналистка с «Лиха Москвы», и две знаменитые хулиганки, считавшие себя поэтессами мирового масштаба – Настя и Маша. Фамилии этих двух кощунниц, которые своей пляской в храме Христа-Спасителя пробудили в русском народе самые светлые его качества, знали даже Мадонна и Пол Маккартни.

То, как повёл себя Дмитрий Львович, Любочку огорчило. Не удостоив вниманием остальных посетителей, поголовно включивших в своих мобильниках фотокамеры, он тепло поприветствовал и продажную журналюгу, и двух её собутыльниц – наглые рожи расцеловать не побрезговал, а потом заказал такой же противной официантке чаёк с ватрушками для себя и для своей спутницы. Спутница воспротивилась было, но педагог её успокоил:

– Любка, расслабься! Те килограмма три, которые ты наберёшь от этих ватрушек, будут твоими лучшими килограммами.

– Какой ужас! – вскричала рыжая журналистка, – Дима, чему ты девочку учишь, если её филейная часть может оказаться ценнее мозга?

– Танечка, я такого не говорил, – парировал Дмитрий Львович, – я совершенно ясно сказал: «твоими лучшими килограммами»! А мозг Любы принадлежит истории, потому что он уникален. Будьте добры подать чай в ту комнату! Нам уже пора начинать.

Для Любочки было дикостью то, что некая журналистка тридцати лет при многих свидетелях назвала её педагога Димой. Он ей в отцы, конечно же, не годился, но, тем не менее – кто она и кто он! А что было делать? Не оскорбляться же за него!

Впятером уселись за длинный стол, оставив дверь приоткрытой – музыка и спокойные голоса из зала не нарушали сакральную атмосферу литературного клуба. Студентка заняла место рядом с преподавателем, пробегая глазами корешки книг, стоявших на стеллажах.

– Я рад вас здесь видеть, – сказал филолог двум поэтессам и журналистке, которые расположились напротив, – с чего начнём?

– Начнём мы с драматургии, хоть Танька будет орать, – отозвалась Настя, вынув из рюкзака какую-то папку, а из неё – листы с текстом, – мы тут вдвоём двухактную пьесу начали сочинять про самих себя, и вот теперь думаем, стоит ли продолжать?

– Хороший вопрос, – с комичным глубокомыслием приложила Таня палец к щеке, – а вы, вообще, задумывались над ещё более великолепным вопросом – стоит ли начинать?

– Если не задумывались, то правильно делали, – поддержал писательниц Дмитрий Львович, – ведь без энергии заблуждения ничего бы не было вообще, по мнению Льва Толстого. Как называется ваша пьеса?

– «Третий стакан», – ответила Маша, бросая взгляд на соавтора. Та воскликнула: