Когда деревья были молодыми

Иван, изрядно вспотев от быстрой ходьбы в гору, начал уставать. Плечи, надавленные лямками рюкзака, ныли, а мышцы ног, особенно икр, стали деревянными, отказываясь подчиняться своему хозяину, частью которого они являлись. Капелька пота, соскользнув с брови, угодила прямо в глаз, вызвав жжение. Зажмурившись, охотник свободной рукой тёр зудящий глаз, размазывая текущие из него слёзы по подёрнутой свежей щетиной щеке.

– Черт, – охотник резко остановился и попятился назад.

Промаргиваясь, он не заметил, как угодил в паутину, натянутую между деревьев.

Нити паутины натянулись до звона струны и, не выдержав напряжения, лопнули одна за другой, обвиснув на лице бесформенными лохмотьями. Забыв про глаз, Иван с брезгливым остервенением срывал с лица паучью сеть.

Жирный лохматый паучище, почувствовав из засады колебания нитей, сначала было бросился вперёд в предвкушении скорого пира. Затем, свирепо вперив взгляд восьми глаз в размахивающего руками разрушителя натянутой им сети, резко передумал и через мгновение, быстро перебирая лапками, улепётывал прочь, скользнув по серебристой нити к земле.

Смачно матернувшись, обращаясь не к кому-то конкретному, а вообще, сведя воедино события, произошедшие с ними, пытаясь дать им оценку, подбирая в уме правильные слова и не находя подходящих, кроме как матерных, он не стал утомлять себя поиском красноречивых выражений, а просто матернулся, ощутив после этого прилив сил и отметив, что сразу стало как-то легче.

«И как ему удаётся так быстро идти? – имея в виду спутника, думал он. – Я уже чуть ли не бегом за ним бегу, а всё догнать не могу».

Обернувшись на Ивана, леший всё понял во взгляде охотника и, лукаво ухмыльнувшись, стал поджидать его, навалившись плечом на ствол дерева.

Рубаха на груди и спине охотника побурела от пота, а сырые волосы сосульками выбивались из-под кепки, задранной на затылок. Было не по сезону жарко; конец лета или самое начало осени – точнее определиться со временем года Иван не смог. А у лешего спрашивать как-то не хотелось. Да и какая разница, какое сегодня число, тридцать первое августа или пятое сентября.

Ещё один день здесь, а может несколько, и обратно, Иван в этом нисколько не сомневался. Вот найдём девчонок, маленько поправим здоровье, и домой.

Вчера, на той стороне, была поздняя осень, сверху укрывшая холмы плотным покрывалом беспросветных осенних дождей, мороков, а снизу – ковром прелой, подбитой первыми заморозками травы и облетевших листьев.

Пряный аромат гниющей лесной подстилки, насыщенный испарениями земли, хлопьями тумана поднимался вверх, навстречу водяной пыли, бусящей с небес на землю.

А здесь ни осень, ни лето: слегка позолотились локоны плакучих берёз – верный признак начала увядания природы.

Понял, он понял, что его смутило. Сам климат здесь был мягче, чем там, на его стороне, оттого смена времён года проходила плавно, совсем незаметно.

Внезапно налетевший ветер-озорник встряхнул пышную шевелюру деревьев, выдув из неё пёструю палитру пожухлых листьев, рассеяв их ковром у подножья, укрыв зелень травы.

Внимание Ивана привлекло что-то неестественно чернеющее на фоне этого ковра, какой-то предмет. Любопытство одолело охотника. Позабыв про усталость, он рысью ринулся туда, спеша рассмотреть находку. Леш, проследив за взглядом охотника, крякнув, отделился от дерева и поспешил вслед.

По тому, как он, переваливаясь, шагал за спутником, можно было понять, что и он порядком устал, а подъём в гору и для него не был лёгкой прогулкой. Но ничего этого Иван не заметил, всецело поглощённый неясной целью.

Подойдя настолько, что уже можно было рассмотреть предмет, охотник, опешив, остановился. Это был цветок в полной силе цветения, цветок, каких он никогда не видел, необычной красоты.

Огромный бутон его, размером не меньше чем в две ладони, чем-то походивший на анютины глазки, покоился на жидком коротком стебельке, и казалось, что тот вот-вот подломится, не выдержав его тяжести.

Иван склонился над цветком, разглядывая игру красок, в которые лёгкой рукой художника природы небрежными мазками он был раскрашен, не обращая никакого внимания на подоспевшего напарника. И как они ни спешили, леший не торопил его, давая вдоволь налюбоваться диковинкой.

Края огромных лепестков были чёрными, как непроглядная осенняя ночь, в ярких вспышках звёзд и дымки созвездий. Дальше цвет менялся, постепенно переходя из чёрного в ультрамарин, искорки звёзд блекли и исчезали совсем. Ультрамарин незаметно менялся на насыщенно голубой, цвет летнего неба.

Ивану начинало казаться, что там, в цветке, он начинает различать белобокие увальни облака, гонимые по небу горячим летним ветром. А в центре цветка – пестик, словно золотой махровый кругляш солнца.

Присмотревшись, Иван разглядел, что от солнечного диска по лепесткам расходятся вены, питающие его соком земли. Они, пульсируя, бугрились под нежной бархатной, совсем как у человека, кожицей, становясь всё тоньше, оканчиваясь капиллярами, незаметными взгляду.

Ошалелый охотник был не в силах отвести глаз, понимая, что и не цветок это вовсе, а вселенная, мир, окружающий его, и если напрячь зрение, то можно будет различить реку, от которой они недавно отошли, останцы, выглядывающие из-за вершины холма, и где-то там стоят он с лешим, человек и нечистая сила, воедино сведённые чужой бедой.

А в том, что с этого времени и до самого конца, его конца, у них на двоих одна судьба, Иван уже не сомневался.

Деликатный кашель за спиной вернул его к действительности.

– Пойдём, Вань, что ли? Нам бы до ночи холм перевалить. Вон в тех камнях ночевать будем, я там хорошее место знаю, – проговорил леший, и получилось это у него ласково, как-то по-отцовски.

Иван нехотя отвёл взгляд от цветка. Только сейчас до него дошло, что других цветов рядом не было. Не других таких же, а вообще никаких не было. Докуда хватало взгляда, из земли произрастало невысокое, скорее чахлое, разнотравье, переходившее в густые заросли папоротников, шиповника и кипрея, да островки белого мха укрывали густым ковром каменные выворотни.

Между тем леший всё дальше уходил от реки, петлявшей среди поросших лесом холмов, в сторону скал, встававших между горизонтом и лесной чащей. Ржавой, резко очерченной линией выделялись они в лучах солнца на фоне голубого, без единого облачка неба.

– Далеко идти-то? – прервав молчание путников, спросил охотник.

– Не очень, вон до тех скал, – ответил Ивану леший.

– Хорошо, – кивнул Иван в ответ.

Задрав голову вверх, он любовался окружающими пейзажами, первобытно девственными, не тронутыми «заботливой» рукой человека.

Ряды стройных сосен густыми шапками крон уходили вверх, плотно переплетаясь между собой ветвями, препятствуя лучам солнца на пути к земле.

И даже в ясный день у их подножия царил полумрак.

Если посмотреть вверх, то сочная зелень хвои на фоне голубого неба казалась чёрной, а в тех местах, где солнечному лучу удавалось пробиться сквозь переплетение веток, – ярко-зелёной, выделенной по краям золотым ореолом.

Увлёкшись созерцанием окрестностей, Иван обо что-то запнулся и растянулся во весь рост, утонув в густом ковре ягеля, так что из него торчали только непокрытая голова да рюкзак скособоченным выцветшим горбом. Кепка при падении отлетела в сторону.

Привстав на корочки, ошалевший от падения охотник с укоризной глянул на лешего, прыснувшего в бородёнку смешком, а после сам расплылся в улыбке, встав в полный рост, отряхивая кепку о колено.

– Внимательнее, Ваня, надо быть, – уже вполне серьёзно подвёл итог Леш. Хотя серьёзность была какой-то напускной – глаза его всё ещё смеялись над неловкостью спутника.

– Верно говоришь. Иду, башкой кручу по сторонам, а ведь и под ноги надо успевать смотреть, – согласился Иван.

Только теперь охотник разглядел причину своего падения: давно упавшая сосна, уже и мхом обросла, такую и немудрено не заметить. Рядом ещё одна, и ещё… Да здесь целый ураган прошёл! Сильный ветер лютовал на этих холмах, перессорив красавиц-сестёр, заставив их непорочные сердца воспылать лютой ненавистью. Не смея перечить разбойнику ветру, они, как заклятые враги, нещадно мутузили друг друга кронами, ломая ветки, клочками вырывая друг у друга хвоинки, словно волосы из головы, обильно присыпая белый ковёр мха зеленью и гроздями шишек.

И всё живое спешило поскорей покинуть место не на шутку разгулявшейся стихии или укрыться в гротах среди камней, от страха сжавшись в комок.

А ветер не унимался, истошно завывая в кронах. И не щадили себя сёстры, свирепея под чужой волей, хлеща друг друга в кровь.

И вот уже младшая, неловко охнув, устремилась к земле с вывороченными корнями, всё круша на своём пути.

Гулко ударившись, сосна застонала, выгнулась в дугу, задрожала мелкой дрожью кончиками веток и, наконец, обмякла и затихла, проиграв эту схватку.

Лучи солнца, безучастные к разгулу стихии, сквозь образовавшиеся бреши солнечными зайчиками устремились к земле, весело прыгая среди поверженных деревьев.

Совсем скоро ветер уймётся, смола затянет рубцы, и вырастут новые ветки. Трава и мох поглотят погибшие деревья; сгнив, они дадут плодородный слой, в котором прорастут семена, дав жизнь следующему поколению сосен. И кровь деревьев, когда-то пролитая здесь, скоро впитается в землю.

– Да, – задумчиво промолвил охотник, – лишь в природе существует такая гармония: смерть одних – это жизнь для других.

– Ты всё правильно понял, Ваня. Напрасной смерти не бывает, какой бы лютой она ни была.

Здесь, умерев однажды, непременно возродишься вновь, таков закон природы, и оттого смерть не так страшна, – закончил мысль Леш. – Спешить, Ваня, надо, не то затемняем.