Василеостровский чемодан

– Смотри, – командирский взгляд устремился в замочное устройство на внутренней плоскости двери, – у тебя вообще замок заблокирован изнутри. Защёлка-то на собачку застопорена. Оф-оф-оф. Хорошо, жена твоя не видела такого безобразия. А если бы пришла раньше тебя? Ух, она бы тебе задала. Я её знаю. Уйти, а дверь даже на защёлку не захлопнуть. И, если бы не мы с твоим приятелем, если бы не уговорили тебя прийти домой, то беды не миновать.

– Да, – сказал Предтеченский, – я же утром за газеткой выходил и защёлку-то застопорил на всякий случай. А потом ушёл да позабыл.

– Ну, это любому известно, что художники – народ рассеянный, – благодушно заявил танкист.

– Так ведь? – сосед уже весело обратился к Босикомшину, – ваш брат постоянно чего-нибудь учудит, я знаю. Да об этом всякий знает.

Босикомшин покивал головой. А там у него скоро-скоро пробегали мысли примерно такого содержания: «Что же я, дурень, ещё раньше не подёргал её, ту самую, заветную дверь. Сколько времени у меня было, чтоб зайти, всё найти, что надо, забрать и уйти спокойненько. Такая ведь возможность была. Сама судьба, оказывается, оставляла нужную мне дверь незапертой, и специально для меня. А я не догадался. Ай-ай-ай. Просто надо было подёргать ручку ещё в прошлый раз, а не на ступеньке сидеть да простуду наживать. Ай-ай-ай, как же я не догадался. Разве всегда заветное уж столь недоступно»?

– Чего только не забудешь, – сказал он вслух, отвечая, по-видимому, не профессорскому соседу, а себе, – да в самое важное время.

– Ладно, заходим, – Предтеченский пропустил слова сквозь шумно выдыхаемый воздух из переполненной до того груди, и пропустил вперёд гостей.

В профессорской квартире действительно, как говорится, негде повернуться. Одна комната, правда, весьма объёмистая, да кухня при ней – только и всего.

– Светлана твоя, что, окончательно бросила тебя, Егорыч? Или ты ей запрещаешь хозяйничать? – Сосед по-свойски небрежно, однако почти с такой же тенью озабоченности, что и хозяин, вопрошал, оглядывая обстановку, более похожую на первозданный хаос, чем на гармонизированное или просто закономерно обставленное окружение человеческого обитания.

– Да она всё на работе. А если дома, так тоже работает: приносит с собой на вечер, на выходные, – Предтеченский не оправдывался, а так, скорее нехотя жаловался. Или просто сожалел. Тон у него был робковатый, но с проблеском иронии.

– Или… знаешь, а ты посмотри, всё ли на месте, – сосед невидимо вздрогнул и придал интонации кроме тени озабоченности ещё и тень испуга, – кто знает, какие гости без тебя в квартире похозяйничали. Может быть, и не ты забыл дверь запереть, а другие кто-нибудь. Ключик твой нашли, да и сделали скверное дельце. А? Уж больно закавардачено у тебя, будто обыск был.

Босикомшин тоже вздрогнул. Ему доподлинно показалось, что подозревают именно его в грабеже. Почему? Оснований-то нет. У них нет. А у него такие основания есть. И причина испуга принадлежала внезапной досадной мысли: «Но не я же тут хозяйничал (а ведь, было такое намерение). А вдруг уже кто-то другой побывал у профессора и унёс ценные проекты. Тоже гости, но не я». И он ощутил в себе то ли обиду за несправедливое обвинение в свой адрес, хотя никто этого не делал, то ли жар покаяния прошёл у него внутри. Всё-таки и впрямь хорошо, что не попробовал открыть дверь ещё тогда, когда ушёл от соседа. Хорошо, что предпочёл просиживание на ступеньке. Вором оказался бы как раз он. Доподлинно встрял тут ангел, но не тот, вежливый и великодушный попутчик, что на Александринском столпе, а настоящий, и, конечно же, твёрдою рукой отвёл подопечного от того нечестного поступка. Вот почему появилась почва для раскаяния в дурном помысле. Повинимся и отдохнём.

– Нет, у нас изначально всё завалено. И до конца дней обыск – невозможно вещь нужную найти, – сказал профессор, тоже оглядывая помещение, но уже не озабоченно, а, по-прежнему сожалея и усмехаясь.

У Босикомшина ещё больше отлегло от сердца.

– Ну, что, сосед, – Предтеченский окончательно изменил интонацию на более успокоенную, но и не без возникшей бодрости из-за ниоткуда взявшегося благосклонного настроения, – ваша была инициатива, так давайте, берите организацию посиделок в твёрдые руки.

– А что тут организовывать, я собачку-то отвёл домой, а на обратном пути прихватил «гранату». У тебя ведь, я знаю, ничего нет, – командир танка, сразу позабыв о подозрении, вытащил из галифе литровку заграничного портвейна, – я сам не покупаю, жена берёт, меня не спрашивает. Что принесёт, то и пьём. Вот, на прошлой неделе парочку таких красавцев принесла. Португальское, вроде. Ещё не пробовали. Повода не подходило. А сегодня повод угодил прямо в тютельку.

Босикомшин, в отличие от командира, и, несмотря на то, что у него отлегло от сердца, сразу же начал здесь испытывать даже ещё более сильный конфуз, чем недавно в квартире напротив. Он стал съёживаться: и сознанием, и телом. Но не так, не похоже на то, когда ещё раньше сжимался из-за холода в железной каморке на кладбище кораблей. Ощущение было иным. Да и тепло в помещении. Он, по-видимому, чувствовал себя на манер поговорки о «не своей тарелке». Точный образ, несмотря что французский. Наверное, ни у кого кроме французов едоки не забираются прямо в тарелку, чтобы поесть по-настоящему. А забраться в чужую тарелку во время поедания оттуда чужим ртом – прямо скажем – положение незавидное. Эдак сам окажешься едой. Но Босикомшин несколько иначе вообразил заграничную метафору. Едой он там себя не обозначил. Скорее, – неудачником. Это когда почти всё съедено, а он опоздал. Или ещё иначе. Чужая тарелка была ещё пуста, и только дожидалась надлежащей порции еды, а он уже разлёгся в ней и задумал собственноручно расковаться и вольно растечься по всей поверхности. И вот, завидев настоящего хозяина, пришлось ему скукожиться, так и не успев занять ёмкость этого символического предмета до периметра каёмочки. Оттого, сознание хладной неуместности съёживало и съёживало его здешнее существование в круглый комок. Так, в конце концов, у него оставалась исключительно единственная точка общего соприкосновения с чужим пространством, подобно твёрдому шарику на твёрдой плоскости – лишь точка фиксации силы притяжения. Она и была, пожалуй, единственной силой, которая могла пока удержать его в квартире профессора.

– А знаете, – обратился Предтеченский к соседу, – перед вами человек, – он указал взглядом на Босикомшина, – человек непростой, он способен слышать настоящую музыку, музыку небесных сфер. Причём слышит без приборов. Без радио, магнитофона, проигрывателя, а так, сугубо личным воображением. Он сам – проигрыватель, понимаете? Перед вами человек-проигрыватель.

Отставной военный с готовностью согласился: утвердительно, не без усердности кивал головой и блистал глазами.

– О чём разговор, – сказал он, – о чём разговор.

Присутствующий объект внимания при таком объяснении прибодрился и перестал съёживаться. Более того, решил скаламбурить:

– Верно, проигрыватель. Всё проиграл.

Обстановка, похоже, разрядилась. Все трое крупно улыбнулись и, как по команде, уселись за маленький, но плотный столик работы мастера Буля. Стаканчики профессор, не вставая, вытянул из плоского настенного шкафчика работы менее известного мастера. Едва руку протянуть – всё рядом.

– Только вот, говорит он, что иногда связь прерывается. Как в плохом радиоприёмнике, – продолжил говорить профессор о Босикомшине, – говорит, что прах космический тому помеха.

– Ну, помехи завсегда тут как тут, если хорошее дело затеял, – сказал командир, – они как бы сами из этого хорошего дела и родятся. Пусть, как говорится, парадокс, но так и есть: помехи родятся прямо из хороших дел, будто кто их туда заранее посеял.

– Точно. Родятся, – Босикомшин эдак робко высказал уже устоявшуюся мысль, – ведь этот прах (космический), он светом и производится. Изготовляется светом, и свету же мешает. Копится, копится и копится, чтоб когда-нибудь захоронить собой источник рождения себя вместе с собой.

– Хм, – Клод Георгиевич поднял указательный палец вверх. – Видишь, сосед, не только ты один любишь пофилософствовать.

– Ты что-нибудь такое из закусочки-то принеси, Егорыч.

– Конечно, сейчас, – профессор, не успев снять прежнюю улыбку, снова улыбнулся, но помельче, и прошёл на кухню. В улыбке у него промелькнул штришок извинительности.

Со стороны кухни раздавались звуки открывания и закрывания шкафных дверец. Через короткое время оттуда вышел Клод Георгиевич с лицом, покрытым обескураженностью.

– Только лимон.

ГЛАВА 2

У мусорного контейнера, будто на базе какой-то, двое бомжей разбирали содержимое двух больших мешков.

– Зря торопились. Понакидали всякой ерунды.

– Почему, ерунды? Жратва есть.

– А эти красивые сундучки тоже есть будем?

– А вдруг там деньги, золото.

– Так ты бы сначала посмотрел внутрь, а потом совал в мешок. Да и кто золото в прихожей держит? Сразу видно, давно в своём доме не жил.

– Некогда, некогда было по комнатам шастать.

– Ну, открывай тогда.

Шкатулки из красного дерева с тиснёнными медными накладками оказались упичканными бумагой. Рисунки, тексты, чертежи.

– Продадим кому-нибудь. Вещи-то ценные, антикварные, небось.

– А бумаги?

– А бумаги, кому они нужны? Выбросим. Помойка, вот, рядом.

Они вытряхнули из шкатулок всё содержимое, надеясь обнаружить малость чего-нибудь из ценного. В одной из них, кроме бумаг оказалась простенькая гемма с портретом женщины.

– Можешь надеть себе на шею, – сказал один из кладоискателей, – ты же говорил, что был когда-то аристократом.

– Был аристократом. А что, и надену.

И гемма с портретом неизвестной женщины разместилась на груди неизвестного бомжа.

Тут потянуло ветерком, и бумаги (отдельные листы, рулончики, выброшенные из насиженных мест) тесно так и дружно перелетели и перекатились на соседний участок средней школы с юридической специализацией.

Удачливые бездомные, один из которых являлся бывшим аристократом, а второй так нам и не представился, лишь обратив на себя внимание крупными щеками да узкими глазами, взвалили на себя тяжёлые мешки и удалились в неизвестном направлении.