Василеостровский чемодан

– Давай с условием. Хотя, что ты такое говоришь? Куда условие вставить? Разве с условием дарят?

– Да, вы действительно большой любитель пофилософствовать. Условий не будет. Не будет, поскольку они сами собой учтены изначально.

– Я понял, Егорыч. Не терять. Вот одно и единственное условие, которое всегда учтено при дарении.

– Пускай бы и так. Но я сначала подумал, что лучше бы их сжечь. У вас же печка действует.

– Фух. Не бойся, в чужие руки и без того ни один листочек не попадёт. Уж, коли я нашёл, я и сберегу. Считай, сжёг. Никто не увидит. Ни даже Моссад или МИ-6, включая и наше ГРУ. Я позабочусь. И в могилу заберу с собой. Всё – в меру положенного для содержания дара.

Бумаги были вновь собраны в одну пачку. Сосед, с отблеском счастья на лице, достал из кармана галифе прежние верёвочки и принялся на них всё это укладывать. А Егорыч глядел на него и слабо усмехался.

– Да ты сам любого разведчика обставишь, – сказал он.

– Так что за работёнку ты себе нашёл? – спросила жена командира танка после того, когда был подобран последний листок.

– Хранителя тайны, – ответил бывший военный, теперь уже не без нотки скорби, отдавая себе отчёт в том, что любимая им справедливость ещё в большей степени исчезает, уходит из-под ног.

И они вместе перешли в квартиру, заселённую иными соседями.

Шарообразный пудель встретил их с радостью и долго скакал по полу вокруг них, подобно незадолго до того накаченному мячику.

– Так какой порядок ты начала наводить? – профессор вспомнил первый услышанный им возглас жены и малость напряг, ожидая по обычаю неприятного выпада с её стороны. «Выпад на спуске», – посмеялся он мысленно про себя, припоминая философские упражнения соседа.

– Ну, не порядок. Зачем мне порядок. Просто шкатулки твои собрала и выставила в прихожей. А ты почему-то взял да выпотрошил их.

– Ты выставила в прихожей мои сокровища? Мы же так не договаривались. Забыла? Мы с тобой условились: не будем трогать вещи друг друга.

– Почему же? – ответила жена с твёрдой серьёзностью, – а мои куклы? Мои старые, любимые куклы. Тоже, небось, антиквариат. Я так долго их сохраняла. Это же дорогая память моего дорогого детства, единственное доброе, что я могу вспомнить. Ведь за всю жизнь с тобой ничего такого вспомнить нельзя. А ты выкинул. Выкинул мою добрую память. Вот и я – сначала шкатулки твои выставила, потом рояли выкачу, а потом…

– Потом и меня, – закончил профессор.

– Угадал. Но теперь я передумала выбрасывать твои вещи вместе с тобой, – сказала она в продолжение, чуть-чуть растеряв серьёзности, – погуляла немного и передумала. Это было бы слишком определённо и ясно. Может быть, даже слишком примитивно и заштамповано. Разводы, своды – все так делают. Не интересно. Поэтому, когда шла домой, думала перед твоим приходом снова шкатулки на место положить. Но видишь, не успела.

– Да, не успела… а ты ничего оттуда не брала?

– Ты что! Мне ещё не хватало копаться в твоём хламе.

Профессор не стал более допрашивать жену. Он подошёл к окну и отодвинул штору. Там, за окном вверху зеленело небо, перечёркнутое желтоватым следом от высоко летящего самолёта. В цвете неба чего-то явно не доставало.

– Ты, когда гуляла, не обратила внимания, будто небо не совсем обычное? – спросил он жену.

– Небо как небо, оно всегда у нас необычное, – ответила она куда-то в сторону и пожала плечами.

– Кстати, а что за сила тебя потянула на прогулку? – Клод Георгиевич только теперь обнаружил в себе удивление, – в рабочее время. А?

– Сила увольнения. Уволилась я.

Такой ответ насторожил профессора ещё больше, чем заявление об якобы наведении порядка в квартире. Он готов был всего ожидать – самого невероятного для него, что само по себе почти недопустимо разумом. А взять, да уволиться! Уволиться женщине ответственной, знать не желающей ничего, кроме необходимости работы… надо подумать о таинственном значении сего действия. Поступок, можно сказать, явно не связанный с иными происходящими делами в потоке бытия.

– Сегодня я много чего поняла, – с пружинящей натянутостью продолжила супруга профессора, – от понимания и произошло увольнение с работы. Подтверждение понимания. С утра до ночи крутишься, крутишься. Вот и докрутилась. Гайки свернулись и слетели прочь. Ничего меня уже не связывает. И вообще, разве такое бывает: бабы на работе, а мужики дома сидят. Сидят, сидят.

– Ты это именно сегодня поняла? – тихо спросил профессор, пропуская мимо, в общем-то, как говорится, неадекватную укоризну насчёт небывальщины, потому что начал про себя потихоньку подтверждать нарождающуюся догадку.

– Не смейся, – жена снова обрела слишком серьёзный вид.

– Нет, я не смеюсь. Я уточняю. Если сегодня, тогда много чего объясняется… много чего.

– А мне объяснять ничего не надо. Ни много, ни мало Я, может быть, наоборот, хочу неясного, расплывчатого, неопределённого. Хочу, чтоб всё размылось, никаких границ чтоб до самого горизонта, и вообще без горизонта… Не хочу принимать определённых решений, тем более, порядки наводить. В том числе и по отношению к тебе и твоим вещам. Не хочу, чтоб и у тебя, не дай Бог, произошла ясность по отношению ко мне.

Профессор молчал. Он продлевал нарастающую в себе настороженность и бесшумно сходил за «чемоданом». Вернулся к окну. Продолжая смутно о чём-то догадываться, или просто, предполагая отвлечься от охватившей его настороженности, он открыл створку окна и выставил экспериментальный аппарат вовне. Вертел им в холодных потоках воздуха, по разным направлениям, одновременно вглядываясь в моторчик и ощупывая основания трубочек. Двигатель помалкивал. Трубочки не только не нагревались, а напротив, обретали температуру зимнего вечера.

«Наверное, водой что-нибудь подпортилось, – подумал Клод Георгиевич, неуверенно успокаивая себя, – или этот художник всё переломал. Художник, надо же».

Ещё повертев и покачав чемоданом на более вытянутых руках снаружи дома, он вернул его на подоконник и озябшими руками закрыл на крючочки. Потом, потерев друг об дружку холодные пальцы и ладони, он вознамерился закрыть окно, и уже наполовину это сделал, но жена остановила то движение.

– Надо бы ещё немного проветрить, – сказала она, – душновато что-то.

Профессор Предтеченский послушался. Жена подошла к нему сзади и уткнулась подбородком в плечо.

– Душновато, – повторила она.

И профессор, вздохнув глубоко, почувствовал, что действительно дыхание не удовлетворяется.

Они оба глядели через открытое окно в небо, и каждый видел за ним что-то своё. Никак, будущее?

– Б-р-р, – в один голос произнесли они и поёжились. То ли от угадывания чего-то жутковатого, то ли просто от холода.

ГЛАВА 9

– К тебе ученики твои школьные приходили, – сказала Босикомшину жена после того, как тот углубился в квартиру, где всё было низким: потолки, подоконники, мебель.

– Девочки приходили, – продолжила она тоже низковатым голосом, – совсем недавно, вот, прямо перед твоим приходом, и огорчились, что не застали тебя. Вы разве не встретились на улице? Ах, да, они могли выйти под арочку на Первую Линию. Ушли, значит. А хотели посоветоваться об устройстве утренника для мужской половины по случаю праздника. Получше бы. Что-нибудь такое им надо придумать, чтобы эта половина оценила концерт высочайшим образом. То есть, чтобы представление оказалось одновременно точно подходящим и не слишком обидным. Поиздеваться хотели бы над мальчишками, но дружественно. Кажется, примерно так сказали. В общем, нарисовать надо правильную вещь. И по мотивам этой картины разыграть действие. Они сами нарисуют, но ты должен подать идею.

– Случился праздник? – Босикомшин сразу не понял сути пересказа жены о разговоре учеников с ней. – А, дошло: день защитника отечества. Да, да. И что же?

– Я сказала, ты придёшь попозже. Не знала, что ты в такую рань заявишься. Так и они пообещали ещё разок прийти. Попозже.

– И ладно. И хорошо. Пусть приходят. Позже. Хорошо, потому что есть у меня хороший совет.

Что он имел в виду? Неужели – танк? Эдакое произведение технической красоты, у которого во все стороны торчат всякие трубы. Одни из них принимают звёздные силы, а другие – этими силами стреляют. И ещё создаётся вокруг него сплошное силовое марево, защищающее от любого нападения любым оружием…

Нет. Ничего такого и подобного он не имел в виду. И «чемодан» ему не представился, и знакомого командира танка не увидел он в тусклом воображении. Так сказал. Просто сказал, безответственно, поскольку никакого определённого совета у него в данный час, конечно же, не выкристаллизовывалось. Он попросту проявил произнесёнными словами всегдашнюю готовность. Бывает у людей совершенно универсальная готовность. Она заключается в том, что любой отрезок жизни у любого человека на любой случай обитания на земле – может непосредственно ознаменоваться выдачей хорошего и своевременного совета.

За низким окном смеркалось. Бывшая общая холодная желтизна внешнего прозрачного пространства уже преобразилась в спектрально противоположную ей тусклую сиреневатость. Однако безоблачного неба за ним не проглядывалось, и что там происходит, мы не знаем. Первый этаж, улица узкая, вообще самая узкая на Васильевском острове.

1995, Васильевский остров