Пан Володыевский

– Ему надо только перерезать остальных разбойников, а потом похоронить павших. Он должен вернуться еще сегодня или завтра утром. Я велел ему хоронить только наших, а людей Азбы оставить так – идет зима и заразы бояться нечего. Наконец волки их приберут.

– Пан гетман просит, – сказал пан Богуш, – чтобы Меллеховичу не ставили никаких препятствий в его работе; каждый раз, когда он захочет поехать в Рашков, пусть едет. Пан гетман просит также доверять ему во всем, ибо уверен в его чувствах к нам. Он великий воин и может сделать много хорошего.

– Пусть себе едет в Рашков или куда ему угодно, – ответил маленький рыцарь. – Раз Азба уже разбит, Меллехович нам не очень-то и нужен. Теперь уже до весенней травы шайки нас тревожить не будут.

– Значит, Азба разбит? – спросил Нововейский.

– Да, и я даже не знаю, удалось ли бежать хоть двадцати пяти людям из его шайки, а их мы переловим поодиночке, если Меллехович их уже не переловил.

– Я очень этому рад, – сказал Нововейский, – теперь, по крайней мере, можно будет безопасно ехать в Рашков.

Тут он обратился к Басе.

– Письма, про которые вы изволили говорить, мы можем отвезти пану Рущицу.

– Благодарю вас, – ответила Бася, – но у вас всегда бывает оказия, мы и нарочных посылаем.

– Все команды должны находиться между собой в постоянных сношениях! – пояснил пан Михал. – Но позвольте, следовательно, вы едете в Рашков с этой прекрасной панной?

– Ну уж и нашли красавицу! – ответил пан Нововейский. – А в Рашков мы едем, потому что там сын мой, негодный, служит в отряде пана Рущица. Вот уже десять лет, как он бежал из дому и только в письмах своих молил меня о прощении.

Володыевский даже руками всплеснул.

– Я сейчас же догадался, что вы отец пана Нововейского, все хотел спросить, да только мы все время были заняты горем пани Боской! Я сейчас же догадался, потому что и сходство есть. Скажите, пожалуйста, так он ваш сын?

– Так, по крайней мере, меня уверяла его мать, покойница, а так как она была женщина добродетельная, то сомневаться в этом нет причины.

– Такому гостю я вдвойне рад! Только, ради бога, не называйте вашего сына негодным: это знаменитый воин и достойный кавалер, которым вы можете гордиться. После пана Рущица это первый загонщик в полку; вы, должно быть, не знаете, что он любимец гетмана? Уж и теперь ему поручают целые отряды. И из каждого дела он всегда выходит с честью!

Пан Нововейский покраснел от удовольствия.

– Мосци-полковник, – сказал он, – не раз отец бранит сына только для того, чтобы кто-нибудь с ним заспорил, и полагаю, что ничем так нельзя порадовать родительское сердце, как отрицая порицание. До меня уже доходили слухи о славной службе Адама, и то, что я слышу подтверждение этих слухов из уст столь славного рыцаря, несказанно меня радует. Говорят, что он не только храбрый солдат, но и степенный человек, чему я даже удивляюсь, ибо он всегда был ветер. С детства у него, у шельмы, была наклонность к военной жизни, а лучшее доказательство – то, что он еще почти ребенком убежал из дому. Признаюсь, что если бы я тогда поймал его, я бы задал ему pro memoria[19 - Для памяти (лат.).], но теперь надо это оставить, а то он, пожалуй, опять спрячется от меня лет на десять, а мне, старику, скучно без него.

– Неужели он столько лет не заглянул домой?

– Потому что я ему запретил. Но теперь уж с меня довольно, и я сам еду к нему, так как он, будучи на службе, не может. Я хотел просить ваши милости приютить на это время мою девку, а сам хотел ехать в Рашков, но раз вы говорите, что везде безопасно, то я возьму ее с собою. Сороке этой очень любопытно мир повидать, – ну, и пусть повидает.

– И люди пусть на нее поглядят! – заметил Заглоба.

– И глядеть нечего, – ответила девушка, между тем как ее черные смелые глаза и ее губы, сложенные как для поцелуя, говорили нечто совсем другое.

– Так, мордочка! – сказал Нововейский. – Но чуть красивого офицера увидит, ее так и подбрасывает. Вот почему я ее и взял с собой, тем более что молодой девке оставаться одной дома небезопасно. Но если мне придется без нее ехать в Рашков, так я буду просить вас, мосци-пани, держать ее на веревке, а то сбежать может.

– Я сама была не лучше, – ответила Бася.

– Ее прясть заставляли, а она, если не с кем было, с веретеном танцевала! – сказал Заглоба. – А вы, пан Нововейский, веселый человек! Баська, я бы хотел с паном Нововейским чокнуться, люблю я побалагурить.

Но прежде чем подали ужин, дверь отворилась и вошел Меллехович: пан Нововейский не сразу заметил его, он был занят разговором с паном Заглобой, но Эвка тотчас его увидала и вспыхнула сначала, а потом побледнела.

– Пан комендант! – сказал Меллехович Володыевскому. – Согласно приказанию, беглецы пойманы.

– Хорошо. Где они?

– Согласно приказанию, я велел их повесить.

– Хорошо. А твои люди вернулись?

– Часть их осталась хоронить убитых, остальные со мной.

В эту минуту пан Нововейский поднял голову, и на лице его отразилось необычайное изумление.

– Ради бога, что я вижу?! – воскликнул он.

Потом встал, направился прямо к Меллеховичу и сказал:

– Азыя, а что ты тут делаешь, бездельник?!

И поднял руку, чтобы схватить липка за ворот, но он вспыхнул в одну минуту, как порох, брошенный в пламя, потом побледнел, как смерть, и, схватив своей железной рукой руку Нововейского, сказал:

– Я вас не знаю! Кто вы такой?

И оттолкнул пана Нововейского с такой силой, что тот отшатнулся на середину комнаты. Некоторое время от бешенства он не мог произнести ни слова, наконец перевел дыхание и стал кричать:

– Пан комендант! Это мой человек, и притом беглый! Он жил в моем доме с детства!.. Бездельник! Отпирается! Это мой слуга! Эва, кто это такой? Говори!

– Азыя! – сказала, дрожа всем телом, Эва.

Меллехович даже не взглянул на нее. Он впился глазами в пана Нововейского и, раздувая ноздри, с невыразимой ненавистью смотрел на старого шляхтича и сжимал рукоятку ножа.

От движения ноздрей усы его начали дрожать, а из-под усов сверкали белые зубы, точно клыки у разъяренного зверя.

Офицеры окружили их. Бася выскочила на середину комнаты между Меллеховичем и Нововейским.

– Что это значит? – спросила она, морща брови. Вид ее несколько успокоил противников.

– Пан комендант, – сказал Нововейский, – это значит, что он мой человек, его зовут Азыей – он беглый. Смолоду, служа в войске на Украине, я нашел его полуживого в степи и приютил. Он татарчонок. Двадцать лет он воспитывался в моем доме и учился вместе с моим сыном. Когда сын бежал, он выручал меня по хозяйству, пока ему не вздумалось амурничать с Эвкой; заметив это, я приказал его выпороть, и он бежал. Под каким именем он здесь?

– Меллехович.

– Это вымышленное имя. Он – Азыя, и только! Он говорит, что меня не знает, но я его знаю, и Эва знает.

– Господи! – сказала Бася. – Да ведь сын ваш много раз его видел, как же он его не узнал.

– Сын мой мог не узнать: когда он убежал из дому, обоим им было по пятнадцати лет, а Меллехович еще шесть лет жил у меня; за это время он очень изменился, вырос, усы вот есть. Но Эва сейчас же его узнала. Уж вы, Панове, скорее должны верить мне, гражданину, чем этому крымскому бродяге!

– Пан Меллехович – гетманский офицер, – сказала Бася, – это нас не касается.

– Позвольте мне расспросить его. Audiatur et altera pars[20 - Следует выслушать и другую сторону (лат.).], – сказал маленький рыцарь.