Пан Володыевский

Тут пан Заглоба стал торопливо вытаскивать ноги из повозки, но прежде, чем он высвободил одну, Володыевский соскочил с лошади и подбежал к экипажу. Узнав при свете луны Басю, он схватил ее за обе руки и воскликнул:

– От всего сердца приветствую вас, ваць-панна! А где панна Кшися? Сестра? Все ли здоровы?

– Здоровы! Славу богу! Наконец-то вы приехали, ваць-пане, – ответила Бася, сердце которой сильно билось. – Дядя тоже приехал? Дядя!

Сказав это, Бася бросилась на шею пану Маковецкому, который в это время тоже подошел к экипажу. Пан Заглоба тем временем обнимал Володыевского. После долгих приветствий и объятий пан Маковецкий был представлен Заглобе, затем приезжие рыцари, отдав лошадей слугам, пересели в повозку. Пан Маковецкий с Заглобой заняли почетные места, а Бася с Володыевским уселись на передке. Начались быстрые расспросы и быстрые ответы, как это обыкновенно бывает после долгой разлуки.

Пан Маковецкий расспрашивал про жену, а Володыевский еще раз спросил о здоровье панны Кшиси; он очень удивился внезапному отъезду Кетлинга, но не стал над этим задумываться, так как должен был рассказывать о том, что он делал в порубежной станице, как нападал на ордынцев, как он там тосковал, хотя и отведал здоровой степной жизни.

– Мне казалось, – говорил он, – что не прошли лубенские времена, что по-прежнему со мной Скшетуский. Кушель, Вершул… И только по утрам, когда мне приносили ведро воды для умывания и я в ней видел мои седые волосы на висках, тогда я вспоминал, что я уже не тот, что был прежде, хотя, с другой стороны, мне опять приходило в голову, что, пока дух бодр, человек не состарился.

– Вот это верно, – ответил Заглоба, – видно, что там, на свежих травах, ты и остроумие свое откормил: ты отсюда не таким уехал. Бодрость всего важнее – это лучшее средство против меланхолии.

– Что правда, то правда! – прибавил пан Маковецкий. – В Михаловой станице колодцев много – проточной воды там совсем нет. И скажу вам, когда на рассвете солдаты начнут скрипеть журавлями, то просыпаешься таким бодрым, что невольно хочется благодарить Бога только за то, что живешь.

– Ах, если бы я могла быть там хоть один день! – воскликнула Бася.

– Так за чем же дело стало? – сказал Заглоба. – Выходи замуж за станичного ротмистра.

– Пан Нововейский рано или поздно будет ротмистром, – вставил маленький рыцарь.

– Ну вот! – сердито воскликнула Бася. – Я вас не просила вместо гостинца привезти мне пана Нововейского.

– Я и кое-что другое привез – славные гостинцы! Панне Басе будет так же сладко, как тому бедняге горько.

– Так надо было ему отдать гостинцы, пусть бы он их ел, пока усы не вырастут.

– Вот так-то они всегда между собою, – сказал пан Заглоба Маковецкому. – К счастью, пословица говорит: милые бранятся, только тешатся…

Бася ничего не ответила, а Володыевский, как бы ожидая ответа, смотрел на ее маленькое, освещенное луной личико, которое показалось ему таким красивым, что он невольно подумал:

«А ведь и эта шельмочка так хороша, что глаз не оторвешь!» Но, видно, ему сейчас же пришло в голову и что-то другое, потому что он повернулся к кучеру и сказал:

– А ну-ка, хлестни лошадей кнутом и поезжай поживее!

Повозка быстро покатилась; некоторое время все ехали молча, и, только выехав на пески, Володыевский опять заговорил:

– Но этот отъезд Кетлинга у меня не выходит из головы. Что это ему вздумалось уезжать перед самым моим приездом и перед выборами?

– Англичанам столько же дела до наших выборов, сколько до твоего приезда, – ответил Заглоба. – Кетлинг сам ходит, как с креста снятый, так ему не хочется уезжать и оставлять нас…

У Баси уже вертелось на языке: «а в особенности Кшисю» – но что-то подсказало ей не говорить об этом, как и о недавнем решении Кшиси. Женским чутьем она отгадала, что и то и другое может неприятно подействовать на пана Михала. Ей самой почему-то стало больно, и она замолчала, несмотря на свою всегдашнюю живость.

«О решении Кшиси он и так узнает, – подумала она, – но, видно, лучше теперь об этом не говорить, если и пан Заглоба ни одним словечком не обмолвился».

Между тем Володыевский опять обратился к кучеру:

– Поезжай-ка живее!

– Лошадей и вещи мы оставили на Праге, и сами двинулись вчетвером, хотя была уже ночь. И мне, и Михалу было невтерпеж, – сказал Маковецкий, обращаясь к Заглобе.

– Верю! – ответил Заглоба. – А видели ли вы, какая масса народу съехалась в столицу? За заставой стоят обозы, базары, так что и проехать трудно. Удивительные вещи рассказывают про будущие выборы; дома при случае я вам все расскажу.

Тут они начали разговаривать о политике. Пан Заглоба старался слегка выведать убеждения стольника, наконец, обратился к Володыевскому и прямо, без предисловия, спросил его:

– А ты, Михал, за кого подашь голос?

Но Володыевский вместо ответа вздрогнул, точно проснувшись от сна, и сказал:

– Интересно, спят они или мы их еще сегодня увидим?

– Верно, спят, – ответила нежным и как будто сонным голосом Бася, – но они проснутся и непременно придут поздороваться с вами.

– Вы так думаете? – радостно спросил маленький рыцарь. И он опять посмотрел на Басю и опять невольно подумал: «Но и эта шельмочка хороша при лунном свете…»

До домика Кетлинга было уже недалеко, и скоро они подъехали. Пани Маковецкая и Кшися уже спали; бодрствовала только прислуга: она ждала Басю и пана Заглобу с ужином. В доме тотчас поднялось движение. Заглоба велел разбудить и других слуг; надо было приготовить и подать гостям горячий ужин.

Пан стольник хотел было сейчас же идти к жене, но она, услыхав в доме необычайный шум, догадалась, кто приехал, и минуту спустя бежала вниз в наскоро накинутом платье, запыхавшись, со слезами радости на глазах, с улыбкой на устах; начались приветствия, объятия, бессвязный разговор, поминутно прерываемый восклицаниями.

Пан Володыевский постоянно поглядывал на дверь, в которой скрылась Бася: он все ждал, что увидит Кшисю, сияющую от радости, с блестящими глазами и с распущенной впопыхах косой; между тем стоявшие в столовой данцигские часы тикали и тикали, время шло, подали ужин, а дорогая и милая для Михала девушка все не появлялась.

Вошла, наконец, Бася, но какая-то серьезная, огорченная, приблизилась к столу и, заслоняя рукой свечку, обратилась к пану Маковецкому.

– Дядя, – сказала она, – Кшися немного нездорова и не придет; она хочет с вами поздороваться и просит, чтобы вы подошли к ее двери.

Пан Маковецкий встал и вышел из комнаты, Бася пошла за ним. Маленький рыцарь сильно омрачился и сказал:

– Я никак не ожидал, что сегодня не увижу панну Кшисю. Разве она действительно больна?

– Э, здорова, – ответила пани Маковецкая, – но теперь ей не до общества.

– Почему это?

– Разве пан Заглоба тебе не упоминал о ее намерении?

– О каком намерении? Ради бога!

– Она идет в монастырь…

Пан Михал заморгал глазами, как человек, который не расслышал, что ему сказали; потом он изменился в лице, встал и снова сел; холодный пот мгновенно покрыл его лоб, и рыцарь принялся вытирать его рукой. В комнате наступило тяжелое молчание.

– Михал! – окликнула его пани Маковецкая.

А он, блуждающими глазами глядя то на сестру, то на Заглобу, наконец сказал страшным голосом:

– Да что же это? Проклятие, что ли, тяготеет надо мной?!

– Побойся Бога! – воскликнул Заглоба.