Пан Володыевский

– Даст Бог, что и всегда будет другом, хотя нас и разделит море.

– Ну так что же?

– Ничего больше! Ничего больше!

– Ты с ней объяснился?

– Оставьте меня в покое. Мне уж и так грустно, что я уезжаю.

– Кетлинг, хочешь, я спрошу ее, пока время?

Кетлинг подумал, что если Кшися так желала, чтобы их чувства остались тайной, то, может быть, она будет рада опровергнуть их открыто, а потому он сказал:

– Я вас уверяю, что это ни к чему не поведет, и я так в этом уверен, что сделал все, чтобы заглушить в себе это чувство, но если вы надеетесь на чудо, то спрашивайте.

– Гм! Если ты заглушишь свое чувство к ней, – сказал с горечью пан Заглоба, – то мне уж действительно делать нечего. Только позволь тебе сказать, что я считал тебя человеком более степенным.

Кетлинг встал и, с жаром подняв обе руки кверху, ответил с несвойственной ему поспешностью:

– Какой смысл желать одну из этих звезд на небе? Ни я к ней взлететь не могу, ни она ко мне не сойдет. Горе тому, кто мечтает о серебряной луне!

Пан Заглоба так рассердился, что даже начал сопеть. С минуту он не мог даже говорить, потом, поборов свою досаду, он начал прерывистым голосом:

– Мой милый, не дурачь меня, и если у тебя есть какие-нибудь доводы, то говори со мной, как с человеком, который ест хлеб и мясо, а не белену… Ведь если бы я вдруг сошел с ума и стал думать, что вот эта моя шапка – луна, которой рука моя достать не может, я так и ходил бы по городу с открытой плешью, а мороз, как собака, кусал бы мне уши. Я не умею бороться с такими доводами… Знаю я одно, что эта девушка сидит там, в третьей комнате; что она ест и пьет, что когда она ходит, то должна перебирать ногами; что на морозе у нее краснеет нос, а в жару ей жарко, что когда ее комар укусит, то она чешется, и что она на луну похожа разве лишь тем, что у нее нет бороды. Но если рассуждать так, как ты, тогда можно сказать, что и репа – астролог. Что же касается Кшиси, то если ты не пробовал, не спрашивал, это – твое дело, но если ты девушку влюбил в себя, а теперь уезжаешь, сказав себе, что она «луна», то благородства у тебя не больше, чем ума, вот и все!

А Кетлинг на это:

– Не сладко мне, а горько во рту от той пиши, которой я питаюсь. Я уезжаю, потому что должен; я не спрошу, потому что не о чем. Но я скажу вам, что вы судите меня несправедливо… Видит бог, несправедливо!

– Кетлинг, ведь я знаю, что ты порядочный человек, я только этих ваших манер не могу понять. В мое время шел человек к панне и говорил ей так: «Коли любишь, будем вместе, коль не любишь, будем врозь». И каждый знал, что ему делать… А кто был робок и сам говорить не умел, тот посылал кого-нибудь поречистее. Я уж предлагал тебе это и еще раз предлагаю. Пойду переговорю, ответ дам, а ты, смотря по ее ответу, поедешь или останешься.

– Поеду, не может быть иначе и не будет!

– Не вернешься?

– Нет! Сделайте мне такое одолжение, не будемте говорить об этом. Если вы так любопытны, то спрашивайте, но только не от моего имени…

– Ей-богу! Уж не спрашивал ли ты?

– Оставим это. Сделайте мне такое одолжение!

– Хорошо, будем говорить о погоде… Черт бы вас побрал со всеми вашими манерами! Нам остается одно – тебе ехать, а мне ругаться.

– Прощайте!

– Постой! Постой! Я сейчас успокоюсь. Кетлинг, милый, погоди, я хотел с тобой поговорить. Когда едешь?

– Как только устрою дела. Я хотел бы дождаться из Курляндии арендной платы, а этот домик я охотно продам.

– Пусть Маковецкий покупает или Михал. Ради бога! Ведь ты не уедешь, не простившись с Михалом.

– Я хотел бы с ним проститься.

– Его можно ждать каждую минуту, каждую минуту. Может быть, и ваше дело с Кшисей он уладит.

Тут Заглоба замолчал. Его охватило какое-то беспокойство. «Я хотел оказать Михалу услугу из любви к нему, – подумал он, – но понравится ли это Михалу? Если между Михалом и Кетлингом возникнет вражда, то пусть уж лучше Кетлинг уезжает…» Тут пан Заглоба начал потирать рукой лысину и сказал:

– Все, что тебе говорил, я говорил из искреннего расположения к тебе. Я так тебя полюбил, что хотел во что бы то ни стало тебя удержать, вот почему я в виде приманки подставил тебе Кшисю… Но все это из-за расположения… Какое мне, старику, дело до этого… Я сватовством не занимаюсь: если бы я хотел сватать, то сосватал бы себя… Ну, поцелуй меня… не сердись!..

Кетлинг обнял пана Заглобу, который совсем расчувствовался и, велев подать вина, сказал:

– По случаю твоего отъезда мы каждый день будем выпивать по ковшику с горя.

И они выпили. Потом Кетлинг простился и ушел. Между тем вино ободрило пана Заглобу; он начал раздумывать о Володыевском, о Кетлинге, о Басе, о Кшисе, мысленно соединять их, благословлять, наконец, соскучившись по девушкам, сказал себе:

– Ну, пойду поглядеть на этих коз…

Девушки сидели в комнате, по другую сторону сеней, и шили. Пан Заглоба, поздоровавшись с ними, начал ходить по комнате, немного волоча ноги, которые отказывались уже служить ему по-прежнему, особенно после вина.

Прохаживаясь, он поглядывал на девушек, которые сидели так близко Друг к другу, что белокурая головка Баси почти касалась темной головки Кшиси. Бася следила за ним глазами, а Кшися так усердно вышивала, что едва можно было разглядеть мелькание иглы.

– Гм! – сказал Заглоба.

– Гм! – повторила Бася.

– Не передразнивай меня, я зол!

– Пожалуй, голову отрежет! – сказала Бася, делая вид, что испугалась.

– Трещи, трещотка! Язык тебе надо отрезать, вот что!

Сказав это, пан Заглоба подошел к девушкам и вдруг, подбоченившись, спросил без всякого предисловия:

– Хочешь идти за Кетлинга?

– Хоть за пятерых! – тотчас же ответила Бася.

– Молчи, муха, не с тобой говорю. Кшися, я тебя спрашиваю. Хочешь идти за Кетлинга?

Кшися побледнела, хотя сначала подумала, что пан Заглоба обращается не к ней, а к Басе; потом подняла свои прекрасные темно-синие глаза на старого шляхтича и спокойно сказала:

– Нет!

– Вот как! Скажите, пожалуйста… нет! По крайней мере, коротко! Скажите, пожалуйста… Но почему это вы не изволите хотеть?

– Потому что никого не хочу!

– Кшися, говори это кому-нибудь другому! – вставила Бася.