Под лепестком несущего винта. Книга вторая

Если так, то по аналогии дочь генерала должна быть генеральшей. Очень заманчиво…

« Да ну её к чёрту, – подумал я, – зачем искать на свою попу приключений? От добра – добра не ищут. У тебя хорошая семья, прекрасный сын, любимая работа, неплохая зарплата, – чего ещё нужно, дружище? И зачем же табуретки ломать? И потом, в случае неудачи, зашлют куда-нибудь на Соловки тянуть лямку до скончания службы, без права замены».

Да что это, прости меня Господи, что за крамольные мысли лезут ко мне в голову. Выходит, если я увлекусь Вершининой, а она – мной, то само собой разумеющимся предполагается развод со Светкой. Партия такие фортели порицает и жестко расправляется с разрушителями семейной ячейки, как основы советского строя. Выкинь – ка на помойку свои крамольные фантазии.

Однажды, пробираясь с Алькой по навечно прокуренным коридорам университета, мы наткнулись на стайку вполне цивилизованных девушек, нещадно смоливших длинные тонкие дамские сигареты. Студентки жарко дискутировали о влиянии поэзии прошлого века на развитие цивилизации вообще и об эмансипации, в частности. Прикуривая у одной из них, Алька ненароком обронил фразу:

– Все ваши хвалёные доисторические поэты в лучшем случае – предсказатели погоды.

– Фу, какой бяка, – надула губки пухленькая шатенка. – Вы и поэтов – то не знаете.

– Вы не правы, – с достоинством произнёс Алик. – Хотите, процитирую?

И не дожидаясь согласия, начал читать:

– Осень настала. Грачи улетели,

Птички дерьмо перестали клевать.

Ворон сидит на обгаженной ели.

Ну, и погодка, едри её мать…

Девчата от неожиданности раскрыли рты, а потом та, которая была слева, в сером длинном платье, с профилем Анны Ахматовой и плоская, как доска, брезгливо процедила сквозь зубы:

– Вам, мужланам, и не понять, что такое музыка стиха. Это квинтэссенция жизни. Как тезисы ваших шпаргалок, – с сарказмом выдавила она из себя.

– Да брось ты, Нонночка, эти типы только пошлятину воспринимают.

– Почему же, – возразил я пухленькой шатенке. – Настоящая поэзия и нам не чужда. Лично я, например, Пушкина и Есенина понимаю. И Исаев, и Мандельштам мне знаком.

– Нашли чем хвастаться. Вы бы послушали Нонну, – с явным уважением взглянула на подругу шатенка. – Вот у кого талант!

– А что, это возможно? Если так, я готов посидеть с вами за чашечкой турецкого кофе. К тому же – мы журналисты и могли бы быть полезными друг другу. Как, госпожа Нонна, вы смотрите на такое предложение? – с интересом взглянул я налево.

Вечером того же дня я сидел с юной поэтессой в модном ресторане «Москва», она с удовольствием уничтожала закуски, запивала их «Цинандали», и в промежутках между блюдами читала свои, действительно приятные на слух лирические стихи. А потом она перешла к классике, и я впервые полностью услышал знаменитую, но незнакомую мне до этой встречи поэму Александра Блока «Двенадцать». Даже в танцах она нашептывала двусмысленные рубаи Омара Хаяма. К концу то ли концерта, то ли застолья она окончательно покорила меня своей необычностью и доступностью, и я уже всерьёз продумывал, где бы удобнее было её полюбить. Видимо, она это почувствовала, сказала, что хочет отлучиться в туалетную комнату, мило улыбнулась и исчезла за дверью:

– Я ненадолго.

О коварстве и изощрённой хитрости женщин я знал, но никогда не думал, что они коснутся и меня. Слишком уж преувеличивал свою значимость в общении с ними. Оказывается, меня можно кинуть, как последнего фраера: ни в туалете, ни в комнате отдыха, нигде её не было. Но вместо огорчения я, поднимаясь по лестнице, громко рассмеялся над своей наивностью. Мне – то было хорошо известно, что покорить можно любую женщину. Все они от природы любопытны, быстро привыкают к обстановке, не терпят стабильности и всегда в поиске новых приключений. Иногда мне кажется, что и в раю, и в аду они остаются такими же непоседами. Поговорку о синице в руках и о журавле в небе придумали для кого угодно, только не для них. Впрочем, всё началось ещё от Евы: запретный плод всегда сладок. Это известно каждому, а мужчинам – в особенности. Надо только знать привычки и недостатки женщины и ненавязчиво использовать их в своих интересах.

Выбранная спонтанно, по существу – тёмная лошадка, Нонна оказалась умнее. Вечно голодная, как и все студенты, она вдоволь наелась на халяву, накупалась в потоке комплиментов, натанцевалась вволю и по-английски смылась. Молодец, студенточка – заря восточная. Видимо, она посчитала, что испражнение её стихов – достаточный гонорар, входящий в мои расходы за проведённый вечер. Так что, мы были квиты.

– Что, дорогой, – догнал меня весёлый голос молоденькой девочки, – обманула?

– Эт точно, – не переставая смеяться, подтвердил я.

– Тогда пошли. Я не обману.

Своё суточное отсутствие я объяснил Светке тем, что пришлось подменить дежурного по номеру. Враньё было шито белыми нитками, и по недовольству на её лице я понял, что попал под подозрение. Ночью, чтобы как – то смягчить возникшую натянутость отношений, я, будто изголодавшийся по сексу жеребец, добросовестно трудился и поймал себя на мысли, что вчерашнее приключение мне понравилось больше. Да что это со мной происходит, чёрт возьми!

В редакции меня ожидало письмо от матери. Почерк у неё был корявый, но крупный и разборчивый. Я нетерпеливо разорвал конверт и развернул лист из тетради в клеточку. От листа исходил характерный запах сушёной воблы. Значит, торгует по – маленькому моя бизнесменша.

Первые строки повторялись с завидным постоянством, и я выучил их на всю жизнь: «Здравствуй, дорогой и любимый сыночек! В первых строках моего письма спешу сообщить, что от сего письма до настоящего времени мы остаёмся живы и здоровы, чего и тебе пожелаем». Далее следовали уверения в том, что живут они хорошо, подробные отчёты о визитах родных и знакомых, что Юра, мой младший брат, успешно обучается в

Свердловской консерватории по классу баяна и уже даёт уроки в местной музыкальной школе.

Весь тон письма был полон оптимизма, и только в последних строчках звучала жалоба на неустроенность в жизни и что против неё началась тяжба за комнату, которую они занимают. Эта сволочь – заводской адвокат, катит на неё бочки и затаскал по судам, пытаясь выгнать семью на улицу. Комната, конечно, крошечная, но ведомственная, однако в ней, пока не преставилась, жила какая – то дальняя родственница матери. Вот она и борется на правах наследницы. Пока они держатся, но кто знает, что будет завтра.

Невесёлые известия от близких меня расстроили. Кому, как не мне, бездомному, было понять, что такое – жить без своего угла. Хорошо бы чем – то помочь матери, но чем и как? Похоже, что прошлое меня не отпускает, а настоящее выставляет новые проблемы.

В августе правдами и неправдами мне удалось свалить летнюю сессию и перейти на второй курс обучения с двумя посредственными оценками. Да шут с ними. Не помню случая, чтобы при предъявлении диплома кому – то из чиновников понадобилось и приложение к нему. Главное, – корочки.

В секретариате я получил пухлый пакет программ, контрольных заданий, инструкций и наставлений, а вместе с ним десятка два книг – обязательной для изучения литературы. Но это была мизерная часть того, что предстояло перемолоть моему первобытному, девственному в большой науке мозгу. Я это понял из длиннейшего списка рекомендованных фолиантов, без знания которых авторы и деканат факультета не представляли себе будущего дипломированного журналиста. Всё это можно было найти в богатейшей университетской библиотеке, но я, с уже приобретённым опытом, знал, что самым коротким и верным путём выполнения обязательных контрольных работ – головной болью каждого заочника, – без которого вызова на зимнюю сессию не получишь, – вычислить коллегу старшего курса и добросовестно списать из его черновиков нечто подобное.

Всего найти не удалось, но половину из них я разыскал. Кроме того, мы предусмотрительно обменялись адресами с несколькими сокурсниками, для подстраховки.

По случаю успешного завершения сессии я со своими друзьями из редакции устроил скромный ужин в кафе «Север». Мы с удовольствием наслаждались ароматными цыплятами «табака», запивая еду сухим грузинским вином, вели светскую беседу о вреде алкоголя и втихаря разливали под столом принесённый с собою коньяк. Крепких напитков в кафе не подавали.

Ответственный секретарь майор Семёнов жаловался на боли в пояснице и грозился лечь в госпиталь, Толян Хоробрых мечтал о предстоящих международных соревнованиях по прыжкам с парашютом, а Серёжа Каширин надеялся, что издаст, наконец, сборник стихов, поскольку принципиальная договорённость с издательством «Красная звезда» уже имеется.

Каждый говорил о своём, наболевшем, и не было никому никакого дела до проблем, ожидающих нас на работе в понедельник. Журналисты просто отдыхали.

Между тем, именно понедельнику я обязан коренными изменениями в моей жизни и карьере. Мне предстояло выезжать в Прибылово, где расквартировался вертолётный полк, и сделать несколько репортажей об участии вертолётчиков по спасению людей с потерпевшего бедствие судна в Балтийском море. Тема о стихийных бедствиях, катастрофах и любых негативных явлениях в советской прессе, как правило, не муссировалась. Но газеты на западе как – то пронюхали о затонувшем рыбацком траулере и растрезвонили на весь мир о, якобы, полностью погибшем экипаже. На самом деле слухи были явно преувеличены, и мы уже знали, что четверых рыбаков выловили из воды наши вертолётчики.

Честно сказать, у армейской газеты не было оснований ввязываться в большую политику, не тот уровень и не та читательская аудитория. Но по каким – то соображениям Член Военного Совета приказал редактору подключиться к международной шумихе.

Фактуры на месте оказалось достаточно, и ночью я передал дежурному по выпуску очередного номера телефонограмму всю наработанную корреспонденцию.

Судя по поведению Ялыгина, моя командировка удалась. Правда, благодарности не последовало, но ровно через неделю меня пригласил к себе начальник отделения кадров политотдела майор Батехин. Гладко выбритый, с румянцем во все щёки, аккуратно подстриженный и безупречно одетый, он производил впечатление преуспевающего в службе военного чиновника, знающего себе цену. По обличию офицер отдалённо напоминал мне князя Меншикова – верного помощника и беззаветно преданного сподвижника императора Петра Великого. Разница заключалась в том, что Леонид Лукич по характеру был более сдержан, тактичен и далеко не авантюрист. Он относился к людям, про которых говорят: чужого не возьмёт и своего не упустит.

По широкой улыбке и весёлому блеску глаз майора я догадался, что предстоящий разговор обещает быть позитивным. Сердце ёкнуло в предвкушении, что мне предложат долгожданную квартиру. Однако, я оказался не прав.

– Как настроение, – назвав меня по имени – отчеству, поинтересовался начальник, когда мы расположились по обе стороны его огромного письменного стола, похоже, Екатерининских времён.

– Как учили в первом классе! – подхватив игривость в тоне майора, бодро ответил я.

Опыт общения с людьми у меня выработался, я не робел даже при разговорах с генералами, и накрепко усвоил самое главное: гиблое дело – в беседах изливать свои болячки.

Всё объясняется просто: загружая собеседника информацией о своих проблемах, ты как бы перекладываешь часть своих забот на его плечи, и волей – неволей ему приходится ломать голову, как тебе помочь. Да кому это понравится? Так что я избегал ставить людей в неловкое положение, тем более зная, что неудачников не любят и относятся к ним с сочувствием, как к больным.

– Вижу – не лукавишь, – одобрительно кивнул коротко стриженой головой Леонид Лукич, взял со стола бумагу и, поигрывая ею в воздухе, произнёс:

– Накануне я имел беседу с генералом Тюхтяевым, и он принял решение удовлетворить вашу давнюю просьбу о желании летать. Как вы на это смотрите?

Я чуть не упал со стула. Ай, да генерал, ай да сукин сын! Резок, груб, но хорош! Не забыл ведь, почти год держал в памяти, и выполнил своё обещание. Выходит, я славно потрудился, если мне выдают индульгенцию? И я, стало быть, тоже хорош? Ай, да сукин сын!

– Положительно смотрю, – расплылся я от уха до уха. – Хочется полетать, пока молод, Леонид Лукич. Думаю, журналистика от меня никуда не денется.