Под лепестком несущего винта. Книга вторая

Мы прошли через ворота Иоанновского равелина и оказались внутри крепости. Если мне не изменяет память, то называться он стал в честь отца императрицы Анны Иоановны. Да и все названия здесь, так или иначе, были связаны с подвижниками Петра Первого: Трубецкой бастион, Меншиков бастион, Нарышкин и Зотов бастионы. Всё просто. И только Петропавловский собор, построенный два с половиной века назад архитектором Трезини уже после смерти императора, отличался светской изысканностью и благородством.

Вы бы не поверили, что я там был, не упомянув Монетного двора. Не так их и много, чтобы однажды увидев, позабыть. Внешне ничего особенного, так, двухэтажное здание с покатой крышей. Глухие крепкие ворота в центре, входные двери и шесть окон на втором этаже, и над всем этим весь в вензелях герб нашего государства.

Несмотря на невзрачный вид скромного строения, я смотрел на него с явным уважением, понимая, что из чрева этого монстра идут денежные поступления во все банки страны и мира.

Из всего увиденного Серёже понравилось мороженое.

В Государственный русский музей мы попали совершенно случайно. Близилось лето, и необходимо было обновить старый гардероб. Решили до Гостиного двора прогуляться пешком и на Инженерной улице набрели на Михайловский дворец. Роскошный фасад дворца, львы по сторонам широкой лестницы и колоннада обладали такой притягательной силой, что даже Светка предложила перед походом по магазинам пробежаться по залам музея. Эта «пробежка» растянулась на два часа и могла бы продолжаться дольше, если бы не нетерпение сына.

Древнерусская живопись нам не понравилась. Глаз остановился на Георгии – Победоносце и иконах Андрея Рублёва, но вот полотна Брюллова, который выкупил, кстати, Тараса Шевченко из крепостных, Репина и Айвазовского заставили постоять возле себя. Особенно хороши были «Бурлаки на Волге». Вся артель выписана настолько реально, что если смотреть долго, то кажется, что люди шевелятся. Даже тот сачок справа, с трубкой и в шляпе с интеллигентскими замашками – явно не вымышленное характерное лицо. Психологическая полнота образов покоряла. Мне довелось прочитать немало батальных сцен признанных мастеров изящной словесности, но ни Лев Николаевич Толстой, ни Эрнест Хемингуэй не произвели на меня такого впечатления, как Брюллов своей работой «Последний день Помпеи». Ужас, отчаяние и надежда обречённых людей пугала и приводила в содрогание мою душу. Это надо только видеть, словами такого не передашь.

Я попробовал себя в новом жанре и написал фельетон «Сон в руку». Генерал Тюхтяев, прочитав материал, недовольно сказал:

– Что это у тебя за язык, какой – то эзоповский. Не мог написать по – нормальному? Всё выдумываешь, а репортажи у тебя лучше получаются.

Шеф, оказывается, следил за содержанием газеты, и лишняя головная боль ему была ни к чему. Но у ребят было другое мнение.

– Молодец, старик! – одобрил появление фельетона Толя Хоробрых. – Дерзай и не оглядывайся. Может, из тебя новый Зощенко получится.

Карклин, опытный газетный лис, высказался более осторожно.

– Для первого раза неплохо, – сказал он, улыбнувшись. – Но, по – моему, наивно.

А литературный сотрудник Евгений Красненький промолчал, не догадываясь, что я хотел бы услышать и его мнение. Короче, я понял, что газете фельетоны не по вкусу. Да и формат не позволял. Но всё же я ухитрился через некоторое время втиснуть в него малюсенькую, высосанную из пальца, новеллу.

Через несколько дней Анатолий Михайлович поймал меня в курилке:

– Слушай, старик, ты знаешь, что в твоём 26 -м полку скоро юбилей? Давай сделаем разворот, а лучше – номер? Классный материал должен получиться.

Я загорелся. Представил себе, как обрадуются ребята и как будет доволен Борис Иванович Прошкин, участник войны и ветеран гвардейской части. Кроме того, идея, подброшенная Хоробрых, сулила ещё один визит в Сиверскую, к которой я был неравнодушен. И, чего греха таить, подумал о возможной встречей с Мариной. Интересно, как она поживает, не вышла ли замуж, и жив ли тот самый китайский ковёр, на котором мы с удовольствием кувыркались.

Подполковник Ялыгин одобрил задумку Анатолия Михайловича.

Семёнов быстро набросал макет будущего номера, и мы отправились в путь.

Со дня моего посещения в гарнизоне мало чего изменилось. Разве что руководство обновили. Теперь полком командовал гвардии полковник Рубинштейн, толковый и энергичный офицер, жёсткий в руководстве и добродушный в быту. Нас он встретил, как близких родственников, тут же вызвал начальника службы, распорядился поставить на довольствие и обеспечить жильём.

Мы рассказали о цели своего прибытия, и он отослал нас к начальнику политотдела: не его, мол, это дело – чужой хлеб жевать.

Решили разделить свою работу по интересам. Я беру на себя организацию материалов от лётчиков, а Анатолий Михайлович от остальных авиаторов. Кроме того, напарник отдал свой фотоаппарат и попросил меня сделать несколько снимков для иллюстрации номера.

– Пора, старик, приобщаться и к этому, – сказал Толя. – Корреспондент без аппарата, что лошадь без седла, далеко не ускачешь.

Сердцевиной номера стал обзор боевого пути части под заголовком «Традиции живут и умножаются». Статья получилась большой, и мы разбили её на все четыре полосы.

Что касается моей части работы, то я решил предоставить слово командиру эскадрильи, обожаемому мной Борису Ивановичу Прошкину как участнику минувшей войны и Володе Задорожному, командиру отличного звена. Я посчитал интересным сделать перекличку поколений.

Борис Иванович возмутился:

– Ты что думаешь, ибитть, я писатель тебе какой? Я в раздаточной ведомости кое – как расписаться могу, а ты мне – статью. Нет уж, уволь. Сам придумал – сам и пиши, – решительно сказал он и привычно поддёрнул ширинку кверху.

С капитаном Задорожным договорились, что он набросает тезисы выступления, а я их одену в причитающие одежды. Мне в своей должности приходилось и писать за других, и редактировать авторов неудобочитаемых опусов, да и самому частенько их подменять.

На военкоров я был в не обиде. А что с них возьмёшь, если про каждого второго из них говорит известная русская поговорка: писать – пишу, а читать в люди ношу. Я и сам – то совсем недавно был не лучше, и у меня не было никакого морального права осуждать людей, слабых в правописании. У каждого своё призвание и талант. Этим мы и отличаемся друг от друга.

На второй день нашей работы мы побывали на дневных полётах. Здесь я встретился не только со своими друзьями – Лёхой Мазуровым, Голубковым, Колей Пинчуковым и Летуновым, но и поговорил с Лёвой Григорьевым, самым близким корешем Германа Титова. Лётчик – космонавт после полёта уже побывал в здешних местах и встречался в неформальной обстановке с однокашниками, а я вспомнил фотографию, на которой Титов, Григорьев и Кузьмин сидят на полу, перед ними небольшая скатёрка из старых газет, и на ней бутылка водки, три ломтя хлеба, наскоро порезанная большими кусками селёдка и репчатая головка лука. Типичный досуг молодёжи конца пятидесятых годов. Как она ко мне попала, я не помню. Знаю только, что снимок сделан накануне отъезда Герки в отряд космонавтов. Так попросту называли Титова молодые лётчики.

Позже, в Москве, я встречался с ним на его встрече со студентами университета имени Патриса Лумумбы, передал привет от сиверских ребят, и он радовался этому, как ребёнок. А ещё позже мне довелось работать с ним в одной упряжке в журнале «Авиация и Космонавтика». Он занимал пост заместителя Главного редактора товарища Миронова, человека чрезвычайно умного и потому осторожного, безропотно танцующего под дудку Политуправления Военно – Воздушных Сил, живущего с оглядкой и с единственной мыслью, как бы чего не вышло. Но об этом потом….

Не знаю, по какой причине, только Светлана настойчиво избегала всяких со мной контактов. То у неё болела голова, то плохо себя чувствовала, то мешали месячные, и я стал серьёзно подозревать, что она завела себе любовника или подхватила какую – то заразу. У голодного самца всякие мысли лезут в голову. В этой связи отношения резко обострились, начались скандалы по пустякам, свары и недовольства. Несколько раз я пытался поговорить со Светкой серьёзно, но неудачно. В последний раз, не выдержав моей массированной атаки, она пошла на компромисс:

– Может быть тебе сделать вагину?

В моём лексиконе такого слова не было, но я догадался, что оно означает и возмутился неподдельно: разве может быть такое, когда при живой жене пользоваться искусственным половым органом. Почему я должен заниматься извращениями, кого прогневил?

.

Газетный номер был бы совсем неплох, если бы не очередной Пленум ЦК КПСС, состоявшийся накануне. Не обрадовать таким событием читателей ни один печатный орган не имел права. Пришлось убирать выступление командира полка и на его место помещать информационное сообщение об историческом событии. По этому случаю капитану Карклину, наборщику, печатнику типографии и машинистке пришлось дежурить всю ночь. Материал должен был поступить по телетайпу из ТАСС, который имелся в редакции окружной газеты.

Только в четыре утра Саша привёз распечатку Пленума, и Кокина, не машинистка, а пулемёт, за полчаса перепечатала текст и отправила линотиписту.

К утру газета была готова и из экспедиции отправилась по гарнизонам.

Генерал номер заметил. Он ревностно следил за своим детищем, но на планёрках не присутствовал, предпочитая высказывать замечания подполковнику Ялыгину. На этот раз он посчитал уместным лично поучаствовать на разборе вышедшего в свет номера, отметил высокий профессионализм журналистов, участвовавших в его подготовке, и всем объявил благодарность. Как говорят, мелочь, а приятно. Хоробрых ходил гоголем – идея принадлежала ему. Я тоже остался доволен. Обещание Тюхтяеву выполнялось на совесть, и меня не покидала мысль, что он помнит про условия, при выполнения которых я снова окажусь в воздухе.

Приближалась летняя сессия, и я зачастил в университет. С горем пополам сдал в деканат контрольные работы, без выполнения которых вызов на экзамены не высылали. К своему удивлению я обнаружил, что задания для заочников были не индивидуальные, а типичными, давно уже выполненными прошлыми поколениями студентов. Единственное неудобство для молодых – многообразие вариантов. Надо было немало поработать, чтобы найти среди старшекурсников именно того, кто выполнял в прошлом твоё задание. И здесь на первый план выступали связи. Чем больше друзей и знакомых, тем больше шансов найти партнёра из параллельного мира. Можно, конечно, воспользоваться помощью секретариата или даже автора контрольных задач, однако за услуги надо платить, а эта роскошь львиному большинству слушателей была не по карману.

Университет вызывал у меня двоякое чувство. С одной стороны, престиж самого старинного учебного заведения России и слава его выпускников невольно заставляли гордиться уже тем, что и мне посчастливилось приобщиться каким – то образом к истории. Широкие, бесконечно длинные коридоры с паркетными старинными полами, высокими окнами и потолками, вдоль стен которых стояли бюсты знаменитых людей, а между проёмами окон в хронологическом порядке висели портреты учёных, – уже только это вызывало молчаливое почтение к прошлому. А богатейшие библиотеки с сотнями тысяч книг на всех языках мира и современные научные лаборатории, оснащённые последними достижениями техники предоставляли широкий простор созиданию и творчеству.

С другой, – мне не нравились внутренности первого этажа главного здания. Узкие коридоры с низкими подоконниками, с утра и до позднего вечера протираемые задницами студентов обоего пола. Обшарпанные тёмные двери аудиторий с короткими объявлениями снаружи, своды, похожие на купола. Выщербленные полы и толпы людей от пятнадцати до преклонных лет, без умолку говорящих и беспрестанно смолящих разнокалиберные вонючие сигареты в ожидании очереди сдать зачёт или экзамен, – таким он мне запомнился и не изменился за последние полвека.

При входе в эти катакомбы астматик, безусловно, свалился бы в глубоком обмороке. Густой, как сметана, спёртый воздух, этакий коктейль из запахов еды, кофе, дыма, людского пота и несвежего дыхания, навсегда въевшийся в дремучие стены, и замешанный на парфюмах спрятанного в укромном месте общественного туалета, имел неповторимый специфический дух. Любого, кто провёл в этом здании хотя бы час, можно было узнать где угодно по навсегда пропитавшим одежду специфическому запаху. Даже в аудиториях и актовом зале, где всемирно известные маститые учёные читали нам обзорные лекции на заданную тему, и где окна оставались распахнуты днём и ночью, – он и там стойко удерживался, как извечный спутник элитного ВУЗа.

Как – то вечером после работы я заглянул на кафедру, чтобы уточнить расписание обзорных лекций и предстоящих экзаменов. Кроме этого я получил с десяток программ, ориентирующих студентов на основные направления внимания в процессе подготовки.

Программами разрешалось пользоваться и перед собеседованием с преподавателем, и я быстро усёк, что они не хуже шпаргалок. Обычно я читал предыдущие вопросы и коротко излагал их суть как вступление, и последующие, – как заключение. Это было уже две трети ответа, и, главное, экзаменатору явно нравилось, а середина получалась из трёх – пяти предложений. Коротко, но оппоненту становилось ясно, что студент располагает информацией, о которой ведёт речь. Эту маленькую хитрость я впервые апробировал на зимней сессии, и она удалась. Кроме того, чем хуже я знал предмет, тем более оттягивал время встречи с экзекутором, правильно полагая, что к концу рабочего дня преподаватель выматывается от несусветной белиберды, которую вынужден выслушивать на работе, и ответы воспринимал вполуха, мечтая о хорошем ужине и домашнем уюте.

На выходе я столкнулся с бравым капитан – лейтенантом в морской форме. Лихо заломленная фуражка, чёрный, с иголочки китель, снежной белизны рубашка и безупречно отутюженные брюки говорили о том, что человек явился в храм науки не только за знаниями. Здесь было самое подходящее место для новых знакомств и деловых встреч, и форма являлась визитной карточкой её обладателя. В те далёкие времена военные находились в фаворе, в особенности моряки и лётчики. И редкая женщина не провожала нас взглядом, втайне мечтая познакомиться поближе.

– Какие люди! – искренне обрадовался я, энергично потряхивая руку статного капитана. – Какими судьбами?

– Только самолётом можно долететь, – расплылся в широкой улыбке мой старый знакомый, и его глаза цвета морской волны заискрились нескрываемым удовольствием.

С Альбертом Лысенко, а это был он, я впервые встретился на зимней сессии при необычных обстоятельствах. С неделю мы ходили мимо, кивая друг другу головами и не решаясь заговорить, соблюдая субординацию и сохраняя профессиональную независимость.

Но однажды, проходя по прокуренному коридору первого этажа с новым, только что взятым из библиотеки учебником подмышкой, я был остановлен густым баритоном:

– Эй, старлей, у тебя полчаса времени найдётся?