Поезд. Бремя танцора

– Принесли газеты.

Рафик понимал, что скрываться на даче от мифического Жени – глупо, смешно, нелепо. Но Корсуков жестко предупредил, чтобы они не высовывались. И потекли мучительные дни ожидания. Для Рафика такое времяпрепровождение, по меньшей мере, было странным.

Он привык быть в гуще событий, тем более, с приближением нового года ситуация становилась все более смутной и неопределённой.

В России так всегда – не знаешь, чего ждать от ёлочной суеты. Предвыборная истерия, которая выливается на головы избирателей со страниц газет и телевизионных экранов, планомерно подводит к тому, что поставить «галочку» напротив нужного кандидата есть чуть ли не главное дело жизни. Вся эта чехарда интересовала Рафика с сугубо коммерческой точки зрения.

Даст ли новая власть жить, или снова начнут искать «законные» пути зачистки рядов строителей капитализма? Ему, с его маленьким сектором рыночной экономики, бояться было нечего, но быть в курсе событий, вовремя уловить за смутными обещаниями настоящий смысл – было просто первейшей обязанностью.

Так и проходили их дни пребывания на даче с Колей. Внизу, в вестибюле, сидели люди Корсукова, которым, по мнению Рафика, даже нравилась такая «ненапряжная» жизнь.

Два молоденьких лейтенанта в глубине души считали верхом глупости охранять этих двух совершенно не похожих друг на друга людей. Рафика они уважали, потому что чувствовали за ним силу, прекрасно сознавая, за чей счёт они здесь живут.

Неврастеничный Коля вызывал в их душах чувство иронии. По их мнению, это был бесполезный для общества человек.

Если Рафик, закованный в рамки вынужденного безделья, продолжал слушать новости, звонить по телефону, выходить в интернет, то Коля вставал поздно, бродил по дому с потухшим взором и кругами вокруг глаз, пил чай, снова заваливался на диван, чтобы поставить кассету с очередным боевиком, лишь иногда пытался делать разминку. Книги и газеты обходил стороной, всем своим видом показывая абсолютное равнодушие к происходящему. Из литературы признавал только странную папку с выпадающими оттуда постоянно измятыми листками бумаги, да ещё крутил в руках видеокассету с затёртой наклейкой. Видимо, это была единственная кассета, где не было звуков стрельбы и кровавых пятен во весь экран.

Единственное, что умиляло и казалось странным, это было то, что Рафик и Коля находили темы для бесед.

– Я все-таки не понимаю, зачем его было убивать?

– Совершенно нелепый вопрос, – Рафик пил кофе, одновременно просматривая газету.

– Почему?

– У меня сложилось такое впечатление, что ты совершенно не ориентируешься в жизни. Если убивают – то уже не спрашивают – зачем. По всему видно, мы так этого никогда не узнаем до конца.

– Но я же хочу понять!

– Ты хотел понять – и сам чуть не стал преследуемым зайцем.

– Что же теперь, всего бояться?

– Пойми, с этим разберутся без тебя. Мы приложили максимум усилий, чтобы что-то понять. Кое-что поняли. И они тоже поняли.

– Ты прав. И прав был Лёня. Пришло время госпожи Серости. А с этим сложно бороться.

– Да пойми же! Я совершенно не против того, чтобы люди занимались искусством, – неожиданно вспылил Рафик, тут же пытаясь взять себя в руки, – но такие люди, как Лёня… Они сейчас не ко двору, что ли. Он пытался рассуждать о глобальных вещах – жизнь, смерть, деньги, бедность, любовь. А люди заняты только одним – выживанием. Им это не нужно. Человек приходит после работы и валится на диван, словно выжатый лимон. Включает телевизор. А там – политика, попса, мыльные сериалы. И ему становится хорошо. Он понимает, что живет, как все вокруг.

– Это просто стадность!

– Вот! Что толку кричать? Его спектакли мне нравились. Они были непонятные, странные, иногда шокирующие, но я потом выходил из зала и понимал. Не сразу – нет! Через какое-то время. Что дело не в каких-то там движениях, музыке, даже сюжете – вообще не в этом. У меня такое чувство, что мысль, которую хотел нам передать Лёня, вообще не может выразиться словами. Да и понимал ли он до конца, как у него это получается. Я не какой-то особенный. Но другим – в подавляющей массе – это не нужно. Люди не хотят напрягаться и думать. Так жить проще и удобнее.

– Если бы не было таких людей, как Лео, мир погряз бы в пороке, лжи и безвкусице…

– Вот-вот… Это ваша главная ошибка – я имею в виду тех, кто делает искусство. Вы берете на себя функции Бога, думаете, что истина в последней инстанции принадлежит вам. Это все уже давно сказано, написано, поставлено. Если вам выпадает шанс что-то сделать, это не значит, что вы смеете судить о своей роли и думать, что вы избранные.

– Лео всегда говорил, что это к нему приходит свыше, – Коля поднял вверх руки.

– Так и я о том же. Если это приходит свыше, следовательно, тот, кто там, наверху, прекрасно осведомлен о том, что здесь, внизу, происходит. Поэтому и не кинулись все на «мембрановские» спектакли. Особые мысли – особый зритель.

– Нет, ты меня не понимаешь. Мысли были самые обыкновенные для понимания! И они нужны были людям! Лео ненавидел – жестокость, насилие, вульгарность. Ведь это так просто. И пытался выразить это в своих спектаклях. Это общечеловеческие понятия…

– … это просто, понятно, но заставляет думать. А думать народ не любит. Возьми вот Колаксая. Чем он живет? Любовью. Полное презрение к деньгам. Скажи это мальчику, вышедшему из института, мечтающему о карьере, машинах, поездках за границу и уже потом, где-то там, в перспективе – о любви. Будут деньги – будет любовь. Все это я тебе говорю потому, что и ты, и Лёня, и вообще – все мембрановцы абсолютно оторваны от реальной жизни. Я помогал Лене, чем мог, чтобы он не сильно думал о деньгах. Ты же знаешь, моя компания постоянно спонсировала его проекты. Но мне, в отличие от Колаксая, золотые вещи с неба не валятся. Мы вот сейчас сидим и рассуждаем на отвлечённые темы. Хорошо, что мои сотрудники вполне самостоятельны и, где-то там, в ту же самую минуту, зарабатывают деньги, на которые, собственно, я и могу жить. Это не упрёк, Коля, – остановил он рукой порыв Коли соскочить с кресла, – это жизнь. В буржуазном обществе общечеловеческие ценности постепенно теряют свою значимость. Да ещё в нашем, совершенно варварском обществе. Помнишь, Лёня ездил во Францию. Там – школы, мастерство, там зритель не бедняк, нет, но и не тот, кто работает до седьмого пота. Ему сладко было бы думать, что можно отдать жизнь за любовь, что можно бросить золото к ногам отца ради любимой. Сладко думать – не значит, что понимать до конца. А кто зритель у вас? Лёня до конца дней сопротивлялся коммерциализации. Но и ему приходилось наступать на горло собственной песне, иначе – не выжить. И хорошо, что стал понимать. Это компромиссный вариант – делать что-то денежное, чтобы потом можно было работать над чем-то действительно стоящим. Вот только нельзя быть такими наивными, – закончил он с легкой, как показалось Коле, иронией.

– Ты хочешь сказать, что мы должны прогнуться перед обстоятельствами?

– Я ничего не хочу сказать, я просто объясняю, что подобные фанаты своих идей могут быть простым людям непонятны, раз, нуждаются в материальной поддержке, два. В общем, общество относится к ним неоднозначно.

– А что такое общество?

– Браво, я давно не рассуждал на экзистенциальные темы. Личность – это всегда одиночка. Это я понимаю. Одиночка в любом случае попытается выделиться из толпы. Это я тоже понимаю. Толпа это может воспринять негативно или позитивно. И это понятно. С другой стороны, толпа – это не хаос, это вполне конкретные люди со своими законами. «Хлеба и зрелищ» – этот принцип никто не отменял. Одиночка может предложить хлеб – и накормить. Может предложить зрелища – и толпа расслабится. А может дать идею. И толпа её либо отвергнет, либо воспримет. Все это абстрактные рассуждения, но мне даже нравится объяснять это тебе. Посредством чувств можно многое разбудить в человеке. Но сейчас век рацио – тех, кто живет разумом. Поэтому, в принципе, независимо от личности, искусство, театр – обречены. Есть лишь отдельные люди, способные оценить все эти глобальные искания. Но скоро они начнут походить на вымирающих мамонтов.

– Это очень печально и не оставляет никакой надежды.

– Сразу видно, что ты живёшь ощущениями и чувствами. Наоборот. Вы не даёте людям забыть, что они – люди, а не просто механические роботы, которые должны ходить на работу, покупать товары, в конце концов, ставить «крыжики» в этих несчастных бюллетенях, когда уже без разницы, за кого и зачем. Вот только без лидера будет сложно. У вас нет лидера.

– Ты прав.

38.

В журнале посещаемости театральной студии Коля нашел запись нового спектакля, вернее, заметки.

«Жизнь качала меня на своих волнах, словно маленький кораблик без штурвала. Я приставал то к одному берегу, то к другому, а у причала меня ждала то одна, то другая женщина. Одна была милая и добрая, другая – расчётливая и холодная, третья – сумасбродка, четвертая – истеричка, пятая – бабочка-капустница, незаметная на фоне будней.

Я отталкивался веслом от каменной пристани, и не жалел ни о чём. Кто-то горько плакал, кидая мне белый платок (летит белый платок), кому-то я оставлял на память такие маленькие, сиротливые, притаившиеся в моем кармане монетки (кидает монеты, далее идут точки, пляшущие фигурки и неразборчивые надписи над ними).

Кто-то зажигал свечу, чтобы она освещала мне путь (на заднем плане сцены появляется свеча).

Однажды, лунной безветренной ночью, когда сердце сжимает от безотчётной тоски, если вглядишься в печальные черты одинокой луны, я медленно плыл мимо какого-то города. Ярко горели огни, напомнившие мне о сказочном Зурбагане, и вдруг молния сверкнула, приоткрыв портьеру неба, а после этого произошло чудо – в моей руке оказалась флейта. (освещение в стиле Грина, сказочная музыка)

Флейта… Я понял! Флейта – это мое спасение от одиночества (звучит флейта). Это спасение от хаоса, суеты привычной жизни – и в то же время не совсем уединение, ведь музыка дает ощущения соединения со всей Вселенной. (женщины уходят со сцены, герой исполняет партию соло, песня «Не играй на флейте»).

Так я стал флейтистом.

А сейчас я попробую развеять миф о тяжелой жизни уличных музыкантов. Почему-то все считают, что это сумасбродные люди, тяготеющие к пьянству, которые собирают гроши за свою игру в подземных переходах.

Я играл в подземном переходе. Когда играешь на флейте, кажется, что понимаешь мысли идущих мимо людей. Вернее, эти мысли плавно вплетаются в ноты, и возникает ощущение, что между тобой и слушателями исчезает стена непонимания.

…Она стояла около меня очень долго и ничего не говорила. Если вы думаете, что это была женщина небесной красоты, то ошибаетесь. Ничего особенного. Неприметный плащ и голубой шарфик, обвязанная вокруг шеи. (появляется героиня, возможно, Катя?)

Она стояла и смотрела, а глаза её были полны слез. Что я играл? Я уже не помню. Что-то очень тоскливое, как вся моя предыдущая жизнь. Какая-то ода одиночеству.(что-то очень тяжелое, немецкое, флейта чуть-чуть) Интересно, те, кто всю жизнь проповедовал одиночество, вправду были счастливы? Или просто они не нашли те глаза, которые бы их приняли, даже ничего не понимая? Что в жизни главнее – понимание или принятие другим человеком тебя самого, без условий, таким, какой ты есть на самом деле?

Она так просто повязала свой шарф на мою голую шею, что я понял, что и для неё наша встреча была чем-то давно ожидаемым и потому неудивительным событием. (дуэт, использовать шарф) Просто мы жили в разных городах, на разных улицах, а, может быть, и в разных вселенных. (космическая музыка)

Этот город похож на Венецию, только вода не голубая, а зеленовато-бурая. (итальянские мотивы с перебивкой на «тяжелые» из русских композиторов, поискать что-нибудь о Петербурге )

И мы были счастливы, потому что она умела молчать, когда поет флейта. (полифония из итальянских мотивов и флейты и обрыв музыки с тишиной)