Шабашник

Щёки Аланы зарделись, она кокетливо поправила причёску, но тут же опомнилась и продолжила строже:

– Но мы же их обираем! По сути, забираем больше половины того, что они заработали и при этом остаёмся со своей и без того немалой комиссией. Разве это честно? Почему сразу не писать в объявлении о реальной, а не мифической зарплате? Я сколько раз выслушиваю, что если бы человек знал об этих вычетах, то ни за что бы не поехал, потому что у себя дома он столько же заработает.

– Конечно же это не честно, – Николай Николаевич вытянул под столом длинные ноги в чёрных джинсах. – Но это всё равно лучше, чем у них в области! Эти, которые говорят, что у себя они бы больше заработали… Кхм.. Они считали, сколько они проживают, проедают и пропивают? Пусть сначала прикинут, а потом говорят, где их обманывают – там или здесь. Там у него после месяца работы если пятихатка на кармане в день получки осталось, так он рад и счастлив. А у нас он двадцать тысяч выхлопа имеет, ведь он ни на что не тратится: жилье, еда, телевизор – пожалуйста! Так что он в выигрыше, как ни крути. Разве что досуга у нас для него меньше и с дисциплиной строже, но им досуга и не надо – они ведь почти все алкаши и кредитники.

– Но они говорят, что ехали туда, где средняя зарплата, если верить тому, что пишут в газетах, почти семьдесят тысяч, поэтому человек уверен, что он не требует для себя многого. Им те же кредиты, ипотеки платить…

Губы Николая Николаевича опасно сузились:

– Ты семьдесят косарей получаешь? Вот и я не получаю. Слыхала анекдот такой? Судья обращается к свидетелю: «Я прошу вас на минуту забыть, что вы работаете в Госкомстате, и говорить суду правду и только правду». Нет, вот если человек сам себя в угол загнал, сам в эту кабалу залез, то это я виноват разве? В его Владимире грузчику точно вдвое меньше платят, чем он заработает здесь. Так что пусть он лучше у нас на вторую вахту останется, чем у него банк каморку отожмёт.

– Да мы вообще рабовладельцы какие-то получаемся! Мало того, что двадцать процентов имеем с их заработка по умолчанию, так ещё и на всём прочем имеем гешефт. Та же общага в Дорохово нам обходится в триста рублей за комнату в день, а у нас там шесть, а то и восемь человек живёт, а мы с каждого двести пятьдесят вычитаем. С медиками у нас тоже подмазано – нам одна книжка обходится в полторы тысячи, а мы вычитаем три. Спецодежда эта тоже, которая двести рублей за комплект, мы им продаём за тысячу двести. Это же грабёж безбожный! И кидаем мы их с объекта на объект, как скотину бездушную, ей-богу! Сегодня он в Дорохово в столовой картошку мешками таскает, завтра в Тучково кофе жарит, а послезавтра в Егорьевске бутылки пластиковые выдувает под соус соевый. Ни к работе привыкнуть, ни к людям, ни к месту, – слёзы накатились на глаза Аланы, носик некрасиво сжался.

Николай Николаевич спохватился:

– Остынь немножко. Послушай меня, а если я тебе скажу, что это они в Москву едут, а мы только этот поток регулируем, чтобы он в каком-то цивилизованном русле шёл? Так тебе спокойнее будет?

– А ещё ты мне можешь сказать, что ветер дует, потому что деревья качаются. Объявления-то мы ведь даём, а они на них только откликаются.

– Но может быть оно и к лучшему, что этот придурок тут, под страхом штрафа и под охраной работает себе тихонечко, чем у себя, в родных-то пенатах за гаражами бы пьянствовал? А что такому спьяну может в голову прийти? Да всё, что угодно! А тут, когда он два месяца насухую отходит, в свой Саратов деньги привезёт, а? Глядишь, и возьмётся потом не за рюмку, а за ум. Поэтому мы не только спасаем Рязань от потенциального бездельника, хулигана, разбойника и насильника, но ещё и дарим той Сызрани нового, перекованного гражданина, от которого можно ожидать чего-то большего, чем хрен из кустов в лесополосе маленькой девочке.

Алана вытерла краем носового платка слёзы из уголков её очень красивых глаз:

– Ты тоже сгущаешь краски, будто у нас одни маргиналы работают. Сегодня вот у меня один парень был, из Вятки, кажется. Нормальный такой, неглупый, сдержанный. Много где работал, много чего умеет, но, видимо, соблазнила его зарплата высокая в объявлении, вот он и приехал. Человек приехал честно работать за честную зарплату. Как мне потом такому объявить, что его заработок мы ополовинили?

– Понятно, что может один-другой попасться, который не пьянь, который доверчивый просто. Конечно, такого жалко, но ведь если лес рубят, то щепки летят! Мы десяток спасли, даже если они сами считают иначе, а одного… притормозили на пару месяцев. Да и он, если уж действительно неглупый, может считать такую вахту расширением кругозора и бюджетным путешествием по средней полосе России. Вот у нас он, например, Бородинское поле увидеть может.

– Говорят, его всё дачами застроили почти всё.

– Ну, что теперь делать? В такое время живём. Прогресс на нас уверенной поступью движется! Но ведь что-то хоть там осталось?

– Ну, что-то должно было остаться..

– Вот и будет с него! Где он ещё такое увидит, а? В его Таганроге и такого нет. И вообще, уж если на то пошло, для того, которого мы реально обманули, это уроком станет – вперёд сначала будет думать и себе цену поймёт, своему времени и силам. Или к нам работать попросится, чтобы бригадиром быть, а нам неглупые бригадиры очень нужны! А тут уж он точно не прогадает, потому что в его Липецке пятизначные зарплаты только губернатор и прокурор получают. Так что нечего тут разводить! Мы, считай, благое дело делаем!

– Так ведь, понимаешь… Из десяти людей, что у нас отработало, девять больше не вернутся. Обманывая, обсчитывая, мы их ожесточаем, и когда они к себе домой возвращаются, то своим друзьям-знакомым рассказывают, как их обидели. А обидели где? В Москве. Кто? Москвичи. И те, которые нормальные, но просто доверчивые, наверняка ведь общаются с такими же, как и они сами. Поэтому со временем у нас действительно одно отребье работать будет, а провинциалы фигу в кармане на нас держать станут. Нет, я не хочу сказать, что из искры разгорится пламя, но ничего хорошего ждать не стоит точно. Понятно, что год-другой бизнес ещё существовать будет, но потом сойдёт на нет – с нами, как с МММ или Гербалайфом иметь дело иметь будут только окончательно поехавшие. Так что надеюсь, что в следующем году я всё же поступлю на бюджет и забуду об этой конторе, как о страшном сне. Нет, ты не подумай, я очень тебе благодарна, что вписал меня сюда, когда я с творческим заданием в МГУ провалилась, но сил моих больше нет.

– Ну, разве мог я сестру двоюродную ни с чем во Владикавказ отправить, тем более, что это я тебе благодарен должен быть, ведь после тебя процент беглых почти вдвое меньше, чем у других. Твоя красота и обаяние действительно многое решают. Видимо, они боятся тебя подвести. Думают, что это на тебе как-то отразится. Наивные.

– Вот поэтому я себя ещё гаже чувствую.

Николай Николаевич положил ей руку на плечо:

– Ну ладно, что ты. Так уж близко к сердцу не принимай – меньше года осталось, а там ты точно поступишь и гори оно всё огнём. Я ведь тоже отсюда на пенсию выходить не планирую и о карьере здесь не мечтаю, знаешь ли. Фортанёт – куда-нибудь получше впишусь, а нет, так я деньгу откладываю и уже сейчас, если что, могу пекаренку небольшую открыть. И ты в следующем году волноваться на экзамене не станешь, ведь уже обрастёшь в Москве друзьями и связями. И про нашу контору будешь вспоминать, как о страшном сне. Который закончился.

– Может, ты и прав.

Алана отломила длинной ложечкой кусочек тортика, отправила его в рот, прожевала:

– А ты знаешь, сегодня один отвахтовавший за расчётом приехал. От счастья, что всё закончилось, ошалел, и толком сказать не может – ни где работал, ни кто бригадир: с объекта на объект, говорит, дёргали. Одно что помнит – своего куратора. Но знаешь ли, Николай Николаевич, как он тебя назвал?

– Нет, как же?

– Коля Коля! То есть так и говорит, мол, я Коле Коле звонил, он мне и сказал, чтобы я в офис ехал.

Прежде, чем услышать своё прозвище, Николай сидел в позе римского патриция и его лицо выражало искреннее и высокомерное презрение. От такого лица рассыпалась бы пеплом любая гадость, которую смели бросить в него плебеи, а любая острота растворилась в тумане этих глаз. Нет, то, что сам он Коля, что ещё можно было стерпеть, что отец его тоже Коля – это задевало, но невыносимо было понимание того, что и дети его тоже будут Колями и никогда не станут Николаями. Чудовищно, что это было правдой и сам он это с ужасом понимал. Получалось, что какой ты на себя вид не напускай, какой пиджак не надевай, в какой машине не езди, но циничным патрицием не станешь, не выйдешь в принцепсы ухмыляющиеся, а так и будешь самым слабым и ненужным звеном в цепи. Которое в случае чего порвут первым.

– Знаешь, Лан, надо мне как можно скорее открывать свою пекарню, пока чего не вышло.

Кофе был допит, десерты съедены. Уходя, Николай Николаевич расплатился картой. Алана завернулась в свой серый плащ. Ей было зябко.

***

Рядом с Сергеем, в параллельном ряду вагона электрички, у окна сел основательнейшего вида батюшка – в рясе, с окладистой бородою и ящиком для пожертвований на широкой басовитой груди. Был батюшка телом крепок, глазами улыбчив и щеками почти что ал. Всем своим видом он внушал уверенное к себе почитание и послушание.

Поезд тронулся. Под мерный стук колёс в окне проплывали заборы из профнастила, бетонные эстакады и остовы брошенных тракторов. В вагон вошли два охранника, похожие на злых Чука и Гека, следом за ними впорхнули две девушки-контролёрши. Чук, встав у дальней от Сергея двери, сложил руки на поясе, а Гек, пружинисто пройдя сквозь весь вагон, перекрыл от несанкционированных передвижений ближнюю дверь. Ноги на ширине расставленных плеч, руки заведены за спину, усталый и презрительный взгляд в сторону. Где-то позади Сергея ласковый, но холодный, как оттепель в конце февраля, мужской голос устало произнёс:

– Видишь, для кого-то охрана – это работа, а для кого-то – диагноз.

– Я думал, таких вот ещё двадцать лет назад «Белой стрелой» вылечили.

– Таких «Белой стрелой» лечить – как из СС-20 по воробьям. Им при товарище Холодкове находилось достойное применение, а теперь вот по торговым центрам и электричкам мыкаться остаётся.

Заканчивая обход вагона, к батюшке .

– Один билет до Дорохово, дочь моя! – очень авторитетно проокал батюшка..

Уверенно контролируя периметр и прикрывая тыл, Чук и Гек оперативно обеспечили безопасный выход представителям вагонной власти и закрыли за собой дверь в тамбур.

– Тьфу ты, окаянная! – вслед им перекрестился батюшка.

– Что, святой отец, не нравится, что женщина наконец свободная стала и от гнёта патриархального освободилась? – встрепенулась женщина лет тридцати пяти, одетая в деловую брючную пару. Обычно в таких изображают на рекламных плакатах счастливых директоров сетевых магазинов, добропорядочных яппи. – О домострое вспоминаешь? Нет, уж, баста – кончилось ваше время беспросветное. Теперь за платье короткое и волосы распущенные женщину камнями-то не побить!

– Одумайся, что говоришь ты такое, – батюшка сложил руки на ящике для пожертвований, который был сделан то ли из морёного дуба, то ли кипариса. – Испокон веков отцы нашей церкви брали угнетённых от суетных мракобесий под свою защиту, а женщины и вовсе столпы православия и тому порукой жития святой Агаты, Ксении Петербуржской и Батильды. Мой гнев отметка левиафановская вызвала, которую та несчастная душа по недомыслию носит.

– Это о чём это ты, отче? Не одобряешь тату?

– Росписи языческие на теле – сие вздор, но то грех небольшой, от недалёкости отроческой. Я на герб пеняю, где истинный искуситель рода человеческого поваплен! Причём поваплен препаршиво.

– Ты про герб Москвы?! Опомнись, православный! Это тебе уже свой собственный святой не мил вдруг стал? – женщина закинула ногу на ногу и вперилась взглядом в батюшку.

– Да ты, сестра моя, вижу, совсем головою хворая? Аль гордыня твои очи затмевает? Ужели ты змия не видишь?

– Так ведь его же лошадью топчут и копьём пронзают! – чуть не с хохотом, но уже сомневаясь, объявила дама.

– Какая лошадь топчет? Какое копьё пронзает? Разуй вежды! Они же по закону першпективы в разных местах находятся, потому ни одним своим копытом богатырский конь змия не тревожит и смотрит он не в глаза ворогу лютому, но вдаль, куда он сейчас же устремится. Потому и витязь не успеет копьё опустить в пасть обло лающую, ибо забрал уже жеребец, к скоку изготовился и разве лишь пред носом дракона копьё пройдёт, чему нечистый лишь рад, ибо язык свой раздвоенный в ухмылке охальной небесам кажет.

Бабка, сидевшая прежде тихо по диагонали от батюшки, в первом левом ряду сидений, вскинулась: