Балтийская сага

– Что – странно? Как смеете пререкаться?

– Вы задаете странные вопросы… Я случайно уцелел, когда погибла моя лодка… меня полумертвого вытащили из воды… Плен был моим несчастьем… Мы бежали, чтобы спастись от голодной гибели… от унижений… А вы задаете унизительные вопросы… о каких-то встречах в Швеции…

Что-то еще говорил Травников, волнуясь, торопясь высказать свою горечь, свою беду.

Старший лейтенант, прищурясь, смотрел на него, как на зловредное насекомое. Вдруг он встал, указал пальцем на дверь, резко сказал:

– Уходите!

Травников вышел из административного корпуса и вынул из кармана пачку папирос «Ракета». Руки у него дрожали, волнение не отпускало. Явилась и билась в висках упрямая мысль: письмо в штаб бригады! Кронштадт недалеко от Выборга, письмо дойдет быстро, на подплаве меня знают, несомненно помнят – затребуют из лагеря… из этого сумасшедшего дурного сна…

Да, письмо!

У кого бы попросить бумагу? Черт, не догадался взять хотя бы блокнотный листок у Савалайненов… не думал, что понадобится, ведь уезжал домой… а угодил в лагерь… опять в лагерь…

Савкин! У него, может, найдется листок. Он ведь запасливый, дальновидный…

По двору между бараков слонялись пленные, то есть возвращенцы. Несколько парней гоняли мяч не мяч, связанный веревкой шар из тряпья, – в футбол играли. Травников вошел в барак, в котором обретался Савкин. Тут, как и в его бараке, в два ряда тесно стояли койки, никто на них не лежал, днем это было запрещено. На нескольких койках сидели, болтали, что-то ели, но Савкина среди них не было. За столом забивали «козла», там тоже не видно его. Куда подевался?

– Эй, длинный! – отнесся к Травникову один из игроков. – Ты кого ищешь?

– Савкина.

– Хромого, рыжего? Не ищи. На губе он.

– Как на губе? – удивился Травников. – Тут нет гауптвахты.

– Ну, может, не губа, а этот… ну карцер. Твоего дружка вчера туда посадили.

– За что?

– А хрен его знает. – Со стуком игрок поставил камень в черную доминошную фигуру. И воскликнул: – Считайте «рыбу»!

Бумаги, если не считать газетных клочков для свертывания самокруток, не было ни у кого. Все же Травников выпросил листок у писаря из лагерной канцелярии. Правда, этот невредный малый, уважавший подводное плавание, предупредил Валентина, что почты в лагере нет и вообще переписка военнопленным – до окончания спецпроверки – запрещена.

Травников написал все же короткое заявление в штаб бригады подлодок и, сложив его треугольником, упросил писаря бросить письмо в почтовый ящик где-либо в Выборге.

Ответа он не дождался. Дней через десять их всех – длинную колонну – привели на станцию, посадили в теплушки, и эшелон отправился из Выборга – куда? – этого никто не знал.

Ленинград миновали по окружной дороге, часа полтора простояли на какой-то станции, товарной или сортировочной, черт ее знает. Дверь теплушки открыли, охрана крикнула, чтобы кто-нибудь вылез и сходил за кипятком. Савкин живо сунулся к двери, но его придержал коренастый малый по кличке Дважды Степан (он, Степан Степанов, попал в плен, когда подорвался на минном поле в Финском заливе транспорт «Иосиф Сталин», вывозивший с полуострова Ханко последнюю группу его защитников).

– Ты, хромой, сиди, не рыпайся, – с этими словами Дважды Степан соскочил на перрон.

Савкин окинул хмурым взглядом безрадостный железнодорожный пейзаж, матюгнулся и улегся на нары. Травников растолкал его, когда Дважды Степан притащил ведро с дымящимся кипятком.

– Вставай, Владик, вставай. Попить горячее надо. Ну!

Неохотно Савкин слез с нар. Набрали в кружки кипятку, запили сухой паек, выданный перед отъездом, – рыбные консервы и черняшку. После каждого глотка Савкин обкладывал матом начальство, не давшее возможность даже взглянуть на Питер.

Он, Савкин, крупно не поладил с начальством в Выборгском лагере. Когда его вызвали на допрос, он, назвав свои ФИО, попросил, чтобы дали знать отцу – полковнику штаба Ленфронта, – что он, его сын, жив и вернулся из плена. Проверяльщик (наверное, тот старлей, который потом допрашивал Травникова) ответил, что отцу, конечно, сообщат, но спецпроверку Савкин обязан пройти. В ходе допроса Савкин все более мрачнел и накалялся. А когда проверяльщик задал вопрос, что он делал и с кем встречался во время побега в Швецию, Савкин прикрыл веками тоскующие глаза и проклокотал, что выдал шведам важный секрет. «Какой секрет?» – насторожился старлей. И получил ответ: «Я им сказал, у кого хер длиннее в нашем государстве». Старлей закричал, угрожая трибуналом. А Савкин схватил чернильницу и трахнул ею об стол, залив протокол допроса. Проверяльщик выбежал из комнаты и вскоре вернулся с начальником лагеря, майором, и тот, шевеля длинными усами, заявил, что Савкин за грубое нарушение воинской дисциплины будет отправлен в штрафбат. Пять суток строптивец отсидел в карцере – холодном подвале – на хлебе и воде, складывая в уме, рвущемся на волю, обвинительную речь в грядущем трибунале. Однако не было трибунала. Может, лагерное начальство не пожелало трепать нервы в объяснениях со штабом Ленфронта, – шут его знает, кем там служит папа этого грубияна-хулигана. Ну и плюнули на дерзкие его слова, на чернила, залившие важный документ, и отправили Савкина вместе с другими бывшими пленными подальше – в лагерь спецпроверки – честным трудом искупать вину перед государством.

Эшелон ехал долго. Раздумчиво стоял на станциях, набирал воду для ее превращения в пар; разносили по теплушкам ведра с кипятком, коим запивали сухой паек, выдаваемый для еды.

С вечера третьего дня Травников, прежде безразличный к мельканию станций, стал всматриваться в их названия. Верещагино, Краснокамск… А вот и Молотов, бывшая Пермь… Вот и Кама – грохочет поезд по мосту над великой рекой… Когда на узловой станции Чусовой эшелон повернул на север, Валентин Травников услыхал в паровозном гудке хриплый голос своей судьбы. Вот только не понял – не насмешку ли протрубил паровоз, приближаясь к Губахе? Или, может, выкрикнул сочувствие к нему, привезенному в родной город в телячьем вагоне, под охраной, как арестант, непонятно в чем виноватый?..

В Губахе поезд стоял недолго. Валентин из теплушки глядел на серое станционное здание, на лужи от дождя на неровностях перрона, на тощую дворнягу, бежавшую по своим собачьим делам. Влажными глазами всматривался в детство, прошумевшее за этой станцией. Если обогнуть ее слева, то за третьим углом упрешься в старый купеческий дом с двумя обшарпанными колоннами, когда-то принадлежавший его деду, а после революции разгороженный на коммуналки, – в одной из них он, Валентин, и родился. А вправо от станции – выйдешь к клубу химзавода, там киношка, там он, Валя восьмилетний, смотрел первый в своей жизни фильм «Пат и Паташон в открытом море» – и удивлялся, как это за экраном появилось море, которого там нету, – и спросил отца, сидевшего рядом: «А что такое море?» – «Это когда очень много воды», – ответил отец. Ну а дальше пойдешь – выйдешь к Косьве, она темно-зеленая, течет не быстро, в ней он, Валентин, научился плавать. Летом по Косьве плыли бревна – молевой сплав, – и они, подростки губахинские, затевали игру – ныряли под плывущие бревна, и однажды он, Валентин, нырнул, а выплыть не мог, шли над головой бревна сплошняком, и уже дышать было нечем, – страшным, отчаянным усилием он раздвинул бревна и вынырнул. Не взяла его вода…

Губаха, Губаха…

Поезд стоял тут недолго. С грохотом задвинули дверь теплушки, состав дернулся и покатил дальше на север. Километров через двадцать он прибыл на станцию Половинка, и, в соответствии с ее названием, эшелон располовинили: часть оставили здесь, а другая поехала дальше, к Кизелу, к Березникам.

Половинка – небольшой город в предгорье Среднего Урала – была составной частью Кизеловского угольного бассейна. Ее жители занимались добычей угля. Но за годы войны мужская половина Половинки заметно поредела, – и вот отправили на помощь местным шахтерам группу бывших военнопленных. Угольные шахты, видимо, вполне годились для спецпроверки.

Вот, значит, так: по морю плавал Травников, в лесах валил деревья, по полям ездил на сеялке – теперь под землю спустился.

– Мы с тобой знаешь кто? – сказал он однажды вечером Савкину. – Морлоки.

– А кто это? Морские локаторы?

– Ты что, не читал «Машину времени» Уэллса? Морлоки – подземные жители из будущего, которые…

– Я «Человека-невидимку» читал у Уэллса. И кино видел. Хороший был фильм. Ну и что – морлаки?

– Морлоки, – поправил Травников. – Паукообразные, белесые… Нехорошие люди…

Он не стал углубляться в сюжет, умолчал о том, что морлоки не только жили в подземелье, вырабатывая все необходимое для жизни элоев, высшей расы, наземных жителей, но и питались ими, элоями. Да ну ее к черту – мрачную фантазию Уэллса.

Работа в лавах была, так сказать, взрывная. В угольном пласте, почти вертикальном, бурили шпуры метровой длины. В них закладывали взрывчатку, из лавы все поднимались наверх, и заряды подрывали. Через вертикальные отверстия – сбойки – раздробленный уголь сыпался в нижний штрек. Тут-то и требовалась подсобная рабочая сила. Бывшие военнопленные лопатами разгребали сыплющийся уголь, нагружали вагонетки, и электровоз по рельсам тащил их к стволу для подъема на поверхность.

Так она, значит, и шла – спецпроверка.

Дважды вызывали на допросы. Спрашивали всё то же, что и в Выборгском лагере: как попал в плен и как с ними финны обращались, не вербовали ли к себе на службу. О побеге на шведскую территорию Травникова тоже спросили, но как-то вскользь. Допросы были, скорее, формальными, никаких новых сведений проверяльщики не получали да и, похоже, в них не нуждались. Бесплатная рабсила на угледобыче – это да. В этом нужда была.

На втором допросе Травников спросил:

– Мы что – заключенные?

– Конечно нет, – ответил проверяльщик, капитан очень средних лет.

– Так почему вы держите нас за колючкой? Когда кончится эта проверка? Третий месяц вкалываем в шахтах!

– Скоро кончится. – Капитан был не злой, с мягким, будто бабьим, лицом. – Поимейте терпение, Травников.

Он-то, Валентин, терпение имел. Но не безграничное. Где-то кончалась сильная привычка к военной дисциплине и начиналось – что? Отчаяние от проклятой спецпроверки? Тяжелое размышление об изломанной жизни… о несправедливом ходе судьбы?..

Савкин-то, в отличие от Травникова, с дисциплиной был не в ладу. Он замыслил бегство из лагеря, звал и Травникова, изложил план побега – поездами, зайцами в товарных вагонах, добраться до Питера, а там – ну, ясное дело, там папа-полковник поможет отмыться от спецдерьма этого. Валентин отговаривал Савкина от безрассудного поступка:

– Из-под земли, из лавы не убежишь. Из лагеря тоже, – быстро сцапают тебя, хромоногого, и тогда пощады не будет.