куда я приглашаю нас с тобой
в полуоткрытый рот дыша.
Цветы окаймлены травой,
изрезанной как нежная душа.
И неправдоподобно всё вокруг —
раскрытый день, зашторенные окна.
Намокла зелень. Как всегда и вдруг
трава ресниц брильянтами намокла.
5.
День изо дня меняющийся свет,
лиловый сумрак городского сквера,
язык любовных «да» и «нет»,
секира, козочка, химера,
полуокружье неба в облаках
и низкий стул трамвайного вагона —
всё перемешано. На разных языках
мы обнаружены, вечнозелены…
О, запашок мальчишеской тоски,
который был так густ и ласков!
Растаскан. А на море утюги.
Ни сейнеров, ни лодок, ни баркасов.
6.
Новой общности зачаток
словно на ночлег задаток.
Ваши общие слова
собирают души наши
и ложится голова
на повергнутые чаши.
Это доброе добро
до того простое дело —
только что, смотри, свело
и уже, глядишь, раздело.
Чувства крошечный остаток —
пуговицы отпечаток.
7.
Из одной в другую точку
судно движется в задачке,
и бродяжничает палец
по изрядно стертым строчкам,
романтический скиталец —
некто в омулевой бочке.
А в голландских-нидерландских
зачарованных каналах
гиацинтовым свеченьем
отражая город блядский
ходит нефть невестой чьей-то
от причала до причала.
Загадай же мне задачку,
как ты плыл в края Востока,
одиноко-одиноко
стоя на карачках в бочке.
Вышиб дно и вышел вон
Шарль Бодлерович Гвидон.
8.
Куда б мы женщину не приглашали,
узнать нельзя и угадать нельзя,
какие вместо наших голоса
и что ей там пересказали.
Когда мы ласковое чмокаем плечо,
чуть-чуть отодвигаясь от окна,
что думает, о чем молчит она?
Где холодно? Где горячо?
А надо ли об этом узнавать,
когда на море лунная дорожка,
когда душа оттаяла немножко
и широко распахнута кровать.
9.
Под одной со мною крышей
поселились мышемыши.
Превращаясь в крысокрыс
под подушкой заскреблись.
Пароходы и народы
смотрят в зеркало природы,
повторяя: «тише-тише,
мы сегодня родились».
У забора трое пьяниц.
Их снимает иностранец,
ну, а бдительный прохожий
с ходу бьет его по роже.
Замещая аппарат,