Сидеть и думать бесполезно
о том, что было и что будет.
Все наше прошлое болезненно,
а будущее нас осудит.
Давно прорезали морщины
мой лоб, но это все неважно,
не это управляет жизнью —
жить просто страшно.
Какой-то маленький обидчик
тут увязался с малолетства
и тычется туда-сюда и тычется.
Какое блядство это детство!
Я же немереный оскал
вдруг вижу после старости,
но те, кто так меня ласкал,
совсем не в ярости.
Совсем не в ярости.
«Мне так чужда опасливая склонность…»
Мне так чужда опасливая склонность
придумывать особые слова,
чтоб избежать в банальности и лености —
упреков. Голова
полна совсем другими играми и плясками.
Лай злобы тяготит ежеминутно
непредсказуемыми всплесками
и хочется пожить уютно,
на скатерти травы потягиваясь, разминая
все за зиму свалявшиеся мышцы.
И мысли нет, что вот меня минуя
открытье шумное промчится.
Скорби, подхлестывающие юношу к деяньям,
меня давно не радуют энергией,
которую они несут с собой. Дневной
свет гаснет, но сначала меркнет.
«Когда ты назовешь мне тихий образ…»
Когда ты назовешь мне тихий образ
какими-то трескучими словами,
я выйду в сны и там открою область,
где свет над головой и травы под ногами.
Я долго не останусь на поляне,
я в лес войду, пускай и сожалея
о том, что так немного побыл пьяным,
свободным, ошалевшим от веселья.
Среди деревьев хороши приличья,
логичен треск – ведь что-нибудь трещит.
О пище и любви доносит гомон птичий,
а пустота не ест и тишина молчит.
«Здесь постоянный дождь. Я вижу из окна…»
Здесь постоянный дождь. Я вижу из окна
июньскую погоду в Подмосковье,
которая приносит мне сполна
все то, что называемо любовью —
покой, необязательность труда,
насыщенность переживаний света.
И то, что не добраться до пруда,
так характерно для начала лета.
Я думаю о близких и домашних,
об их заботах и привычном распорядке,
и барственно смирив свои замашки,
киваю одобрительно на грядки.
Свобода и терпенье так близки!
Приняв другого, сам очарователен
становишься и хоть до гробовой доски
стараешься побыть внимательным.
«Непроясненная небрежность письма…»
Непроясненная небрежность письма,
письма оставшегося от прошедших времен
мила, но прежде всего – это тюрьма
разрушенная. Ни дверей, ни окон.
Входите так. Но мы ищем дверь
или на худой конец окно, чтобы понять,
как тут жить и что за круговерть
могла так взволновать
узника, взыскующего свободы, потому
что каждое письмо о том, как бы выйти вон.
Читая об этом, мы строим тюрьму
безвозвратно прежних времен.
Конечно, мы не правы, придумывая расположение дверей,