Овод

– Это ложь! – выкрикнул Овод с пылающими глазами. – А епископство?

– Епископство?

– А, об этом вы уж позабыли? Забыть так легко! «Если ты этого хочешь, Артур, то я скажу, что не могу ехать…» Мне приходилось решать вашу жизнь за вас, мне, в девятнадцать лет! Если бы это не было так безобразно, это было бы смешно!

– Остановитесь! – вырвался у Монтанелли отчаянный крик, и он поднял обе руки и сжал ими голову.

Потом они беспомощно повисли, и он медленно отошел к окну. Он сел на подоконник, схватился рукой за решетку и прижался к ней лбом. Овод, дрожа всем телом, следил за его движениями.

Прошло несколько мгновений, Монтанелли встал и подошел к Оводу. Губы его были бледны как мел.

– Простите, пожалуйста, – сказал он, отчаянно борясь с собой, чтобы сохранить свою обычную спокойную осанку, – я должен покинуть вас теперь. Я не совсем здоров.

Он весь дрожал как в лихорадке. Гнев Овода сразу погас:

– Падре, неужели вы не понимаете?

Монтанелли подался назад и застыл на месте.

– Только не это, – прошептал он. – Все, что хочешь, Господи, только не это! Если я схожу с ума…

Овод приподнялся на локте и взял дрожащие руки старика в свои.

– Падре, неужели вы не понимаете, что я тогда не утонул?

Руки, которые он держал в своих, вдруг похолодели. Наступило мертвое молчание. Потом Монтанелли опустился на колени и спрятал лицо на груди своего недавнего врага.

Когда он поднял голову, солнце уже село, и последние красные отблески его угасли на западе. Отец и сын забыли про время и место, про жизнь и смерть; они забыли даже, что были врагами.

– Артур, – прошептал Монтанелли, – это в самом деле ты? Ты вернулся ко мне? Ты воскрес из мертвых?

– Из мертвых, – повторил Овод и вздрогнул.

Он положил голову на руки Монтанелли, как больное дитя, лежащее в объятиях матери.

– Ты вернулся… ты вернулся наконец!

Овод тяжело вздохнул.

– Да, – сказал он, – и вам нужно бороться со мной или убить меня.

– Замолчи, дорогой! К чему все это теперь! Мы с тобой, словно двое детей, заблудившихся в потемках, по ошибке приняли друг друга за привидения. Теперь мы нашли друг друга, и вокруг стало светло. Мой бедный мальчик, как ты изменился… как ты страшно изменился. Ты выглядишь так, точно ты прошел через целый океан страданий, ты, который был когда-то так полон жизнерадостности! Артур, неужели это действительно ты? Я так часто видел во сне, что ты вернулся ко мне, а потом просыпался, и вокруг все было темно и пусто. Можно ли быть уверенным, что я опять не проснусь и что все это не окажется сном? Дай мне убедиться в том, что это действительность, а не сон… Расскажи мне все, что с тобой тогда было.

– Это произошло очень просто. Я спрятался на товарном судне, грузившемся в гавани, и уехал в Южную Америку.

– А там?

– Там я жил, если только это можно было назвать жизнью, до тех пор, пока… Ну да что!.. О, я многое видел в жизни, кроме духовных семинарий, с того времени, как вы обучили меня философии! Вы говорите, что видели меня во сне… Я вас тоже…

Он весь содрогнулся, и голос его пресекся.

– Это было, – начал он снова прерывающимся голосом, – когда я работал на рудниках в Эквадоре…

– Не рудокопом?

– Нет, в качестве слуги рудокопа, делал вместе с китайскими кули всякую случайно перепадавшую работу. Мы спали в бараке, стоявшем у самого входа в рудник. Я мучительно страдал тогда от той же ужасной болезни, что и тут, и носил целые дни камни под раскаленным солнцем. Раз ночью мною овладел, должно быть, бред, потому что я явственно увидел, как вы входили в дверь. В руках у вас было распятие, похожее на то, что висит там, на стене. Вы молились и прошли совсем близко от меня, но не повернули головы. Я закричал, прося вас помочь мне, дать яду или нож – что-нибудь, что положило бы конец моим страданиям, прежде чем я лишусь рассудка. А вы… О!

Одной рукой он закрыл глаза, другую Монтанелли все еще держал в своих.

– Я видел по вашему лицу, что вы услышали, но вы даже и не взглянули в мою сторону, а продолжали молиться. И только когда вы кончили и поцеловали распятие, вы взглянули на меня и прошептали: «Мне очень жаль тебя, Артур, но я не смею… не смею». Когда я пришел в себя и снова увидел барак и кули, больных проказой, я все понял. Мне стало ясно, что вам гораздо важнее снискать благорасположение Неба, чем вырвать меня из ада, самого страшного, какой только существует. И я всегда помнил это. Забыл вот теперь только, когда вы дотронулись до меня. Я был болен и разбит, и я так любил вас когда-то. Но между нами не может быть ничего, кроме войны, войны и войны. Зачем вы держите мою руку? Разве вы не знаете, что, пока вы веруете, мы можем быть только врагами?

Монтанелли наклонил голову и поцеловал израненную руку.

– Артур, как же мне не веровать? Если я сохранил свою веру все эти страшные годы, то могу ли я потерять ее теперь, когда Бог вернул мне тебя? Вспомни: ведь я был уверен, что убил тебя.

– Это вам еще предстоит сделать.

– Артур!

Это был крик, полный неподдельного ужаса, но Овод продолжал, словно не слыша:

– Будем честными во всем. Не надо половинчатости. Глубокая пропасть отделяет нас друг от друга, и безнадежно пытаться протянуть друг другу руки над ней. Если вы решили, что не можете или не хотите отказаться от своей веры, – он бросил взгляд на распятие, висевшее на стене, – то вам придется согласиться на предложение полковника.

– Согласиться! Боже мой!.. Согласиться!.. Артур, но ведь я люблю тебя!

Лицо Овода исказилось от боли:

– Кого вы любите больше?

Монтанелли с трудом встал, ужас обуял его душу и, казалось, придавил страшной тяжестью его тело. Он почувствовал себя слабым, старым, свернувшимся, как лист, тронутый первым морозом. Теперь он проснулся, и все кругом было темно и пусто.

– Артур, сжалься же надо мной хоть немного!

– А много ли у вас было жалости ко мне, когда вы своей ложью довели меня до положения раба на сахарных плантациях? Вы трепещете от ужаса, когда я вам об этом говорю… Эх вы, мягкосердечные святые! Ведь умер всего только его сын! Вы говорите, что любите меня… О да! Мне дорого обошлась ваша любовь. Неужели вы думаете, что можете изгладить все и превратить меня в прежнего Артура? Меня, который мыл посуду в грязных притонах и чистил конюшни фермеров – худших зверей, чем их скот? Меня, который был клоуном в колпаке и бубенцах в бродячем цирке, слугой и невольником матадоров[77 - Матадор – в бое быков главный боец, наносящий быку смертельный удар.] на арене, где происходит бой быков? Меня, который угождал каждому скоту, какому только была охота оседлать меня? Меня, который голодал, которого топтали ногами, на которого плевали, который протягивал руку, прося дать ему покрытые плесенью объедки, и получал отказ потому, что право на них принадлежало собакам? О, зачем я говорю вам обо всем этом! Разве могу я пересказать вам все ужасы, на которые толкнула меня ваша рука? А теперь вы говорите о своей любви ко мне! Как велика она, эта любовь? Достаточно ли сильна она, чтобы вы ради нее отказались от вашей веры? Что сделал для вас Иисус? Что он выстрадал ради вас, чтобы вы любили его больше, чем меня? За его ли пронзенные руки любите вы его? Так посмотрите же на мои! И на это поглядите, и на это, и на это…

Он разорвал рубаху и показал страшные рубцы на теле.

– Падре, ваше сердце должно по праву принадлежать мне! Падре, нет таких мук, каких я не испытал благодаря вам. Если бы вы только знали все, что я пережил! И все-таки я не хочу умирать! Я перенес все и закалил свою душу терпением, потому что хотел вернуться к жизни и снова объявить войну вашему Богу. Эта цель была мне щитом, и им защищал я свое сердце, когда мне грозили безумие и вторая смерть. И вот теперь, вернувшись к жизни, я снова вижу того, кто был пригвожден ко кресту в течение шести часов, а потом воскрес из мертвых. Что же вы теперь со мной сделаете? Что вы со мной сделаете?

Голос его оборвался. Монтанелли сидел не шевелясь, точно каменное изваяние или мертвец, которого усадили на стул. Бурный взрыв отчаяния Овода вызвал у него сначала легкую дрожь, и мускулы его сокращались, словно под ударами бича. Но теперь он сидел совершенно спокойно.

Прошла долгая, томительная пауза. Наконец Монтанелли заговорил, и голос его звучал безжизненно, тоскливо:

– Артур, объясни мне ясней свою мысль. Ты терроризируешь меня, мысли мои путаются, и я не могу тебя понять. Чего ты требуешь от меня?

Овод повернул к нему свое бледное, точно у призрака, лицо.

– Я ничего не требую. Кто же станет насильно требовать любви? Вы свободны выбрать из нас двоих того, кто вам дороже. Если вы любите Его больше, выбирайте Его.