Овод

– В прошлый раз вы говорили, что Риварес сильно болен и не может ни двигаться, ни говорить. Он, значит, теперь выздоравливает?

– По-видимому, ему гораздо лучше, ваше преосвященство. Он был очень серьезно болен, если, конечно, не притворялся.

– У вас есть повод подозревать это?

– Доктор вполне убежден, что он не притворяется, но болезнь его весьма таинственного характера, должен я сказать. Так или иначе, а он выздоравливает, и с ним теперь труднее сладить, чем когда-нибудь.

– Что же он такое делает?

– К счастью, он почти ничего не может сделать, – ответил полковник и улыбнулся, вспомнив про ремни. – Но его манера держаться – это что-то неописуемое. Вчера утром я пошел в его камеру, чтобы предложить ему несколько вопросов. Он слишком плох еще, чтобы приходить на допрос ко мне. Да и лучше, чтобы его не видели посторонние, пока он окончательно не поправится. Это было бы даже рискованно. Сейчас же сочинят какую-нибудь историю.

– Итак, вы отправились допрашивать его?

– Да, ваше преосвященство. Я надеялся, что он теперь поумнел хоть немного.

Монтанелли посмотрел на своего собеседника таким взглядом, как будто изучал новую для себя и неприятную зоологическую разновидность.

Но, к счастью, полковник поправлял в это время свою портупею и, ничего не заметив, продолжал невозмутимым тоном:

– Я не прибегал ни к каким чрезвычайным мерам, но был вынужден проявить некоторую строгость, тем более что ведь у нас военная тюрьма. Я надеялся потому, что кое-какие послабления могут оказаться теперь благотворными. Я предложил ему значительно смягчить режим, если он согласится вести себя разумно. Но как вы думаете, ваше преосвященство, что он мне ответил? С минуту он глядел на меня точно волк, попавший в западню, а потом сказал совершенно мирным тоном: «Полковник, я не могу встать и задушить вас, но зубы у меня довольно хорошие. Держите-ка ваше горло подальше». Он неукротим, как дикая кошка.

– Меня все это нимало не удивляет, – спокойно ответил Монтанелли. – Я хочу теперь задать вам вопрос: вы искренно верите, что присутствие Ривареса в здешней тюрьме представляет серьезную опасность для спокойствия области?

– Самым искренним образом, ваше преосвященство.

– Вы думаете, что для предотвращения кровопролития абсолютно необходимо так или иначе избавиться от него перед Corpus Domini?

– Я могу только повторить, что если он будет еще здесь в четверг, то праздник не обойдется без свалки, и, по всей вероятности, очень серьезной.

– И, по вашему мнению, стоит только удалить его отсюда, как это предотвратит опасность?

– Тогда беспорядка или совсем не будет, или, в худшем случае, немного покричат и побросаются каменьями. Если ваше преосвященство найдет способ избавиться от него, я отвечаю за порядок. В противном случае я ожидаю серьезных событий. Я убежден в том, что подготовляется новая попытка его освобождения и что ее можно ожидать именно в четверг. Если же в этот день узнают, что его уже нет в крепости, этот план отпадет сам собою. А если нам придется отбиваться и в огромной толпе народу пойдут гулять ножи, то город будет, вероятно, сожжен, прежде чем наступит ночь.

– Почему вы, в таком случае, не переведете его в Равенну?

– Видит бог, ваше преосвященство, я с радостью бы сделал это! Но тогда невозможно будет помешать попытке освободить его по дороге. У меня недостаточно солдат, чтобы отбить вооруженное нападение, а у всех горцев имеются ножи или кремневые ружья, или еще что-нибудь в этом роде.

– Вы продолжаете, следовательно, настаивать на военном суде и хотите получить мое согласие?

– Простите, ваше преосвященство: единственно, о чем я вас прошу, – это помочь мне предотвратить беспорядки и кровопролитие. Охотно допускаю, что военно-полевые суды вроде того, где председательствовал полковник Фрэди, были иногда без нужды строги и только возбуждали народ, вместо того чтобы смирить его. Но в данном случае военный суд был бы разумной мерой, а в конечном счете и милосердной. Он предупредил бы беспорядки, которые сами по себе составляют уже несчастье и могут, весьма вероятно, вызвать возвращение военно-полевых судов, отмененных его святейшеством.

Полковник закончил свою короткую речь с большой торжественностью и ждал ответа кардинала. Ждать пришлось долго, и ответ поразил его своей неожиданностью:

– Полковник Феррари, верите ли вы в Бога?

– Ваше преосвященство! – пробормотал полковник прерывающимся от волнения голосом.

– Верите ли вы в Бога? – повторил Монтанелли, вставая и глядя на него пристальным, испытующим взглядом.

Полковник встал.

– Ваше преосвященство, я христианин, и мне никогда еще до сих пор не отказывали в отпущении грехов.

Монтанелли поднял с груди крест.

– Так поклянитесь же на кресте Искупителя, умершего за вас, что вы сказали мне правду.

Полковник стоял неподвижно, растерянно глядя на кардинала. Он никак не мог разобрать, кто из них двоих лишился рассудка: он или Монтанелли.

– Вы просили, – продолжал Монтанелли, – чтобы я дал свое согласие на смерть человека. Поцелуйте же крест, если совесть позволяет вам это сделать, и скажите мне еще раз, что вы не знаете иного средства предотвратить кровопролитие. И помните, что если вы скажете неправду, то погубите свою бессмертную душу.

Несколько мгновений оба молчали, потом полковник наклонился и приложил крест к губам.

– Я не знаю другого средства, – сказал он.

Монтанелли медленно повернулся, чтобы уходить.

– Завтра я дам вам определенный ответ. Но я должен сначала видеть Ривареса и говорить с ним наедине.

– Ваше преосвященство… если мне позволено будет дать вам совет… я уверен, что вы потом пожалеете. Да, кстати, он вчера прислал сказать мне, что желает видеть вас, но я оставил это без внимания, потому что…

– Оставили без внимания! – повторил Монтанелли. – Человек обращается к вам в такой крайности, а вы оставляете без внимания!

– Весьма сожалею, что ваше преосвященство так недовольны. Я не хотел беспокоить вас для того только, чтобы вы слушали его дерзости. Я уж достаточно хорошо знаю теперь Ривареса, чтобы быть уверенным, что он желает просто-напросто нанести вам оскорбление. И позвольте уж мне, кстати, сказать вам, что подходить к нему близко без стражи отнюдь не безопасно. Настолько даже небезопасно, что я счел необходимым обезвредить его применением мер, довольно, впрочем, мягких…

– Так вы действительно думаете, что небезопасно приближаться к больному невооруженному человеку, которого вы вдобавок позаботились «обезвредить применением довольно мягких мер»?

Монтанелли говорил спокойным голосом, но полковник почувствовал в его тоне скрытое презрение, и краска злобы залила его лицо.

– Ваше преосвященство поступит так, как сочтет лучшим, – сказал он очень сухо. – Я хотел только избавить вас от неприятности выслушивать его ужасные богохульства.

– Что вы считаете более тяжелым для христианина – слушать богохульства или покинуть брата-человека, находящегося в последней крайности?

Полковник стоял вытянувшись и весь застыв в своей официальной сухости. Лицо его казалось совершенно деревянным. Он был глубоко оскорблен обращением с ним Монтанелли и проявлял свое недовольство подчеркнутой официальностью манер.

– В котором часу желаете, ваше преосвященство, посетить заключенного? – спросил он.

– Я сейчас иду к нему.

– Как вашему преосвященству угодно. Не будете ли добры подождать здесь немного, пока я пошлю кого-нибудь сказать, чтобы его приготовили?

Полковник сразу спустился со своего официального пьедестала. Он не хотел, чтобы Монтанелли видел ремни.

– Благодарю вас; я предпочитаю видеть его как он есть, без всяких приготовлений. Я иду прямо в крепость. До свиданья, полковник. Завтра утром я дам вам свой ответ.

Глава VI

Овод услышал, что дверь его камеры отпирают, и медленно, безучастно повернул глаза. Он думал, что это опять идет полковник изводить его новым допросом. По узкой лестнице слышались шаги солдат, и карабины их звякали, ударяясь о стену.