1415131131738

«Какая умница, ты очень помогла этому мальчику», – сказала бы мама, но Эди только поворачивает голову туда, где он съехал по стенке, и шагает дальше. Избили его не сильно, лейкопластыри ему не нужны. Психологическая помощь и Эди? Никогда не встречались. А местная иерархия её не касается.

Но дойти до музыкального класса ей не суждено – из коморки, что под лестницей, раздаётся стон.Имгновенно обрывается. Как если бы человека заткнули.

– Я теперь всегда буду оставаться после уроков, – шепчет Эди, проходя под лестницу, в темноту. Это сколько же веселья она пропустила из-за прилежной учёбы?

Дверь в коморку давно не закрывается и любит покачаться туда-сюда. Эди пользуется этим – тянет её на себя и подсматривает в ту щель, где петли. Она не горит желанием видеть секс школьников, но если это учителя? Картина мерзкая, информация бодрящая!

Из освещения в каморке лишь полудохлая лампочка, и глазам требуется время, чтобы различить фигуры.

Гораздо больше времени требуется, чтобы поверить в увиденное.

Бледная рука под юбкой, две веснушчатые кисти на плечах, влажный блеск щёк, расставленные ноги и острый нос в рыжих вихрах.

Это…

Эди не может вдохнуть.

Это Ребекка.

Это Ребекка?

Это её веснушчатые руки, это её волосы, это её мокрые щёки, но расставленные ноги.

И это Трисс.

Это её рука зажимает рот Ребекки, это её нос нюхает рыжие локоны, это её ладонь двигается под юбкой.

Трисс склоняется над Ребеккой, шепча ей что-то, и Эди готова поклясться, что никогда не видела у язвы такого мягкого взгляда. Чем дольше Трисс шепчет, тем белее пальцы на её плечах и тем влажнее звуки из-под юбки. Одежда Трисс не сдвинута – а значит, Ребекка её не касалась, – но дышит она тяжело и вжимается в маленькую Ребекку, а та смотрит на неё умоляюще, теряя всё больше слёз, но не отталкивает. А затем Трисс целует её.

И Ребекка не сопротивляется.

После пошлого чмока Трисс шепчет вновь, подхватывает её ногу и смешивает мокрые звуки Ребекки с жадными звуками нового, глубокого поцелуя. Она целует присаживаясь и всё равно нависая, лижет языком пухлые губы и пробует изнутри, а Ребекка открывается. Трисс успевает отпрянуть, хищно впитывая вид, прежде чем Ребекка захлёбывается воздухом и её бёдра бьёт крупная дрожь оргазма.

Но когда Трисс, держа ослабшую Ребекку, достаёт из неё пальцы, чтобы облизнуть, прижавшая к себе ладонь Эди не выдерживает, и её бёдра дрожат подобно ребеккиным, а ноги складываются, как у косули – еле держат. Только на третьей, остаточной волне оргазма Эди понимает, что сделала.

Только на третьей ступеньке школьного крыльца Эди останавливается.

«Это… так можно?» – мысль по-детски наивная, потому что да, очевидно и почему бы нет. Но никто не показывал ей подобное и… «И это поэтому мне не нравится ни один парень?» Зато Джоан Джетт всегда казалась ей желудкопереворачивающей, совсем как Трисс и Ребекка…

– Ясно, – выдыхает Эди, прикрывая глаза. – Ревность.

Всё это время Трисс всего лишь ревновала Ребекку к ней. Эди складывает и вычитает все тычки и подколки, и в сухом остатке остаются лишь моменты, когда они с Ребеккой были вместе. Ведь Трисс действительно не доставала её в одиночестве. А дёрганое поведение сегодня?..

Эди оборачивается, как будто может увидеть Ребекку сквозь стены:

– Ты бы не смогла скрыть от меня такое.

Выходит, Трисс планировала наконец сблизиться с Ребеккой и весь день переживала об этом. И стыдливая реакция Ребекки в коморке говорит о том, что она не подозревала.

Эди непонятно собственное тело, её голова раскалена, её чувства перетекают от полноценности к отвращению, как лава, а возвращаться к образам из коморки неуютно и даже страшно. Почему? Наблюдать секс лучшей подруги – это неловко, но не травматично. Не для неё. Или именно для неё?

Запихнув мокрые ладони в карманы, Эди вновь срывается с места. Она позовёт Ребекку по телефону.

Джоан Джетт – мать глэм-рока, бисексуальная икона.

Глава 4

Следующим утром Эди глядит в потолок и знает: её не привлекает Ребекка, её не влечёт к Трисс, но её тело отреагировало на секс. Разумно предположить, что это лишь проделки гормонов, и это знание обошлось Эди вчера всего в одну сожжённую мамину игрушку.

По крайней мере, объяснение устраивает её сейчас, когда в жизни есть кое-что поважнее.

Стерев с глаз сон, Эди нащупывает на полу дротики и вяло прицеливается к карте мира на стене. Дротик попадает в большой фрагмент: «Россия? Возможно». Следующим пронзает соседний, маленький фрагмент: «Украина? Вероятно». «Сербия, Румыния, Болгария, Молдова, – втыкаются иголки одна за другой. – Всё подходит». Кряхтя, Эди садится на кровати и вздыхает:

– Ничего мне это не даст.

Она ощущает в себе чуйку, которую воспеваюткино и книги, она знает, что имеют в виду под зудом, который нельзя объяснить, но необходимо слушать. Не всегда Эди может связать подозрения с фактами или не сразу. И сейчас, сегодня, стоило открыть глаза, как в ней зудит: «Заклинившая ручка». Но она пообещала себе не начинать никаких экспериментов до главного из них.

Обещание не останавливает её мозг от перебора деталей, событий, возможностей той ночи, словно судоку миллион на миллион ячеек. Чистя зубы, расчёсываясь, целуя Чипа, она не прекращает думать: как бы отреагировала Калтя на незнакомку? какую бы подсказку оставил Эрвин? где бы попыталась спрятаться Арта? Это была пятилетняя девочка, достаточно непоседливая и юркая, её могли недооценить, она могла вырваться и укрыться в гараже, но по всхлипам её находят и прицеливаются в голову, приказывая выйти, а она только сильнее всхлипывает и унижено выползает…

Эди плещет ледяную воду в лицо – нужно найти маму. И тихие звуки с кухни быстро её выдают. Солнечными выходными днями уют сам назревает вокруг неё через звон посуды и сладкие ароматы из духовки. Но в остальном их кухня ничем не похожа на картинку с пачки смеси для печенья. Обои над печкой забрызганы жиром, старая скатерть начала расходиться по шву, на ней чашка со сколом, а сбоку от заржавевшей мойки крутится мама – такая же посеревшая, как и всё вокруг неё.

– Мам, давай помогу, – предлагает Эди и нагло отодвигает её от столешницы, забирая нож.

– Если этого не хватит, – указывает та на свиные рёбра, – просто порежем тебя.

– Тепло материнской любви.

Она знает, что её футболка измазана зубной пастой, а на коленях штанов состарившиеся пятна от травы, но:

– Это не повод меня третировать, знаешь. Во-первых, я не выбирала жизнь, где с утра нужно вставать, во-вторых, я не виню траву за то, что она красится, – рука с ножом ловко вырезает кости, а глаза искоса наблюдают за мамой, что чистит картофель чёткими движениями резчицы. – В-третьих, пятна на одежде не определяют личность и сама одежда не имеет значения в отрыве от наших вкусовых предпочтений, которые в большинстве своём, обрати на это внимание, сформированы под влиянием…

– Иисусе, – вздыхает мама, – я сожалею о моменте, когда научила тебя читать.

– И говорить.

Эди улыбается и бросает взгляд на маму в другом конце кухни, но на её лице ни света, ни лёгкости. Улыбка Эди растворяется в беспокойстве: с того момента, как родители рассказали ей всю историю, они словно перестали претворяться.Если раньше у Галица была дочка, которая смотрела на них без призмы сострадания, то сейчас у них не осталось пространства для игры в счастливый домик. Семья Ребекки была счастлива избавиться от необходимости претворяться, когда отец оставил их наконец. Многие семьи в классических для кого-то книжках страдали от притворств. Но только не под их крышей. На этом этапе понимания своей семьи Эди больше удивляется совпадениям с остальными людьми.

– Во сколько придёт Ребекка? – спрашивает мама, будто увлечённо раскладывая овощи на блюдо. Привычка зацикливаться на однообразных действиях в моменты глубоких переживаний сидит в ней столько, сколько Эди себя помнит.

– Через час. Пойду покормлю Чипа.

И, конечно же, Чип во дворе оставляет дополнительные следы на её футболке в порыве счастья.

– Привет, не виделись пятнадцать минут

От боли Эди морщится – он любит вминать когти в её живот от удовольствия, – но не отдаляется.Она кладёт ему одно свиное рёбрышко, что для Чипа лишь аперитив, но обещает:

– Не сдавай меня, и я отдам тебе свой обед.