Княгиня Ольга. Львы Золотого царства

– Мы и так уже затянули с отъездом, – пояснил Мистина. – Купцы не зря отправились сразу после нашего приема – они каждый год уезжают примерно в это время, чтобы по хорошей погоде успеть домой. По встречному течению плыть дольше, чем мы шли сюда, а море начнет бурлить. В Босфоре эти два месяца будут сплошные туманы, так что и кормчий не поможет, начнутся ливни со снегом и градом. Если мы просидим здесь еще эти три недели, то отплывать после будет просто опасно. Нас размечет бурей, разобьет о скалы, а если мы все же доберемся до устья Днепра, в то время там уже будет лед, и мы не сможем войти.

– Но что же делать?

– Готовься к мысли, что мы будем здесь зимовать. Грек же сказал: кормить будут хоть до весны.

– Что? – Эльга пришла в ужас, женщины загомонили. – Зимовать? До весны? Да нет, никак нельзя! Нам надо домой! Дети… Киев… Это получается, меня не будет дома целый год!

– Ну а я что могу сделать?

– Что же ты раньше не сказал?

– Сказал бы, и что? Ты впервые увидела Костинтина как раз тогда, когда надо было уезжать! Если бы он принял нас сразу, а не через двенадцать недель, то в те дни у нас состоялся бы не первый, а последний прием, и мы успели бы закончить все дела и уехать с купцами. Но ты сама тогда сказала, что все только начинается. Если бы ты ездила только креститься, то назавтра и тронулись бы восвояси. Но ты же приехала разговаривать. И договариваться.

Эльга села на каменную скамью. Все так и есть. По пути сюда они, конечно, рассчитывали на то, что их примут сразу. Как же иначе? Если бы Константин или Роман явились к ней и встали своими хеландиями в Почайне, она приняла бы их в ближайшие дни, дав время лишь отдохнуть и привести платье в порядок. Кому бы пришло в голову заслать гостей из-за моря, скажем, в Вышгород и солить их там двенадцать недель!

– Уж как узнали, что столько ждать, можно было понять… – проворчал северянский посол, Полымец.

– И что? – возразил ему Уддгер, молодой приближенный Фасти ярла из Варяжска. – Посмотреть на стены и поехать назад? Если бы мы пришли, как Вещий, с тысячей кораблей, нам бы, может, дали дань за то, что мы просто прогулялись по морю, но мы ведь хотим чего-то другого, нет?

Нет, разумеется, Эльга не могла уехать с пустыми руками – ни с самого начала, когда впервые услышала слово «септембриос», ни после приема, когда отплыли купцы. Даже если бы она еще тогда осознала, что задержка грозит зимовкой, это ничего не изменило бы.

– Ну, зимовали мы в местах и похуже! – вздохнул Хранислав, ладожский посол, боярин Ингвара-младшего. – Хоть посмотрим, какая она, зима греческая…

Благодаря дружбе с этериархом Саввой кто-нибудь из послов с небольшой – отроков в десять – дружиной постоянно выезжал погулять по окрестностям или в Город. В свободные от переговоров дни Эльга с княгинями тоже выбиралась из Мамантова предместья. Осматривали монастыри и церкви – этих в Константинополе и ближайших окрестностях понастроили столько, что, если навещать в день по одному, хватило бы на год. Видели головы святых апостолов – оправленные в золото, закрытые в самоцветных ларцах, и топор Ноя, и корзины с корками ячменных хлебов, уже почти тысячу лет сохраняемых силой Господнего чуда.

Ездили в «сиротопитательницу», иначе сиротский дом Святого Павла, где на счет василевса жили и обучались полезным ремеслам осиротевшие и подброшенные дети. Были в больнице Святого Сампсона близ Мега Палатиона – двухъярусном каменном здании с собственной цистерной, где тоже на средства василевса содержались больные. На первом этаже помещались недужные женщины, на втором – мужчины, их лечили ученые целители, а выхаживали сиделки. Имелись отдельные покои для страждущих различными хворями – лихорадками, болезнями глаз, с ранами и переломами, с болезнями утробы и даже… всякими иными причинами, с которыми в баню стыдно ходить. При каждом отделении служили по два лекаря и человек шесть-семь его помощников; часть из них оставалась с больными и ночью. Пользовали не только молитвами – хотя еще со времен самого святого Сампсония, основателя лечилища, там отмечались чудеса, – но могли вскрыть нарыв, снять опухоль. Для каждого имелся постельник, подушка, одеяло, а зимой выдавалось еще одно – из козьих шкур. Для неимущих держали запас сорочек, чтобы их одежду отдавать в стирку.

Побывали в научилище при монастыре – схо-ле-о, – где мальчики разных возрастов обучались чтению и счету. В честь архонтиссы росов старшие ученики сочинили и пропели особую песнь; жаль, Эльга ничего в ней не поняла, но ей вручили стихи, переписанные на пергаментном свитке, и даже с изображением: женщина в красном платье и с белым убрусом на голове сидит на престоле, будто бы в домике. Сказали, что это она, хотя Эльга не углядела ни малейшего сходства с собой.

Смотрели акведук Валента – огромаднейший как бы мост двухъярусный, состоящий из арочных проходов, где по верхушке были уложены свинцовые трубы, а по ним в Город текла вода, собираемая в подземные цистерны. Изумляясь мощи этого сооружения, Эльга думала: а ведь иные городцы, где нет колодцев, могли бы куда дольше в осаде сидеть, если бы к ним вот так же шла вода по трубам. И еще бы стены возвести такие, как здесь – каменные и высоты неоглядной.

И вот это все, полезность и продуманная устроенность сих заведений, по правде сказать, поразили Эльгу и бояр не менее, чем красоты Святой Софии.

Середина месяца октобриоса выдалась пасмурной и дождливой. Низкие дождевые облака закрывали солнце, и тогда море приобретало густой серо-зеленый оттенок – «зимний цвет», как говорили греки. По большей части русы сидели в палатионе, наружу выбирались только Харди из Хольмгарда и Алдан – они были оба родом из Хедебю, а там дождь почти то же самое, что воздух, – а с ним неугомонный Уддгер и кое-кто из отроков. За эти месяцы у них завелась привычка сидеть в харчевне возле церкви Маманта и пить разбавленное вино с козьим сыром. Возвращаясь, они обычно поддразнивали Харди, который якобы неровно дышит к хозяйке, Георгуле. И изображали руками, к каким именно ее частям он дышит особенно неровно.

Но однажды послы вернулись в немалом возбуждении, причем не от вина.

– Корабли царские возвращаются! – доложил Уддгер, заявившись в триклиний, где служанки накрывали стол к обеду. – Георгула сказала, а ей сказала челядь из стратонеса. На днях вернутся. Уже припасы закупать ездили.

Стратонесом назывался воинский двор – то самое место, где на лето останавливались купцы. Зимой в нем жили наемники, условно называемые русами. Каковы бы ни были отношения между Киевом и Константинополем, с договорами о военной помощи или без оных – сколько-то наемников-северян имелось в рядах царских войск на суше и на море почти всегда. Хотя заселяли сюда не только русов, а всяких, кто на это время имелся. Четыре двуярусных каменных дома образовывали закрытый двор, куда выходили ряды небольших окошек. Снаружи это и вовсе напоминало крепость, и здания стратонеса далеко не так радовали глаз, как прочие греческие постройки.

– И это отличная новость! – Мистина хлопнул Уддгера по плечу. – Я не я буду, если не найду там кого-нибудь знакомого!

Как в воду глядел. И даже сам не ожидал, насколько окажется прав.

В день прибытия войск Мистина и другие послы северных русских земель чуть не все отправились в харчевню. В гавани Маманта высаживались дружины с царских кораблей, которые потом уходили в Неорий – гавань на Керасе, близ устья, где стояли военные корабли. Наемников оказалось не много – всего сотни две. Люди были самые разные, и не только норманы – а и болгары, сербы, угры, фракийцы, милинги и езериты из Лаконики. Между собой все это общалось на такой дикой смеси славянского, северного и греческого языка, что никто из посторонних их речей не понимал. Царское пожалование им еще не выплатили, поэтому в харчевню они почти не ходили, сидели у себя в стратонесе. Однако Мистина и его отроки каждый день зазывали за стол кого-нибудь из шатающихся близ церкви Маманта и, потратив пару милиарисиев на вино, сыр, хлеб и соленые оливки, заводили беседу.

И вот однажды Мистина увидел, как из церкви поутру выходит мужчина средних лет, среднего роста, худощавый, совершенно неприметной наружности… Лишь бросалось в глаза сочетание загорелой кожи с светлыми волосами, выдавая норманна. Еще не вспомнив, кто это, Мистина застыл на месте, одолеваемый дрожью; это заурядное лицо напоминало ему что-то жуткое, невыносимое…

Выходящий из церкви глянул в его сторону… и тоже замер. Его толкали идущие следом, но он не замечал.

Как во сне, Мистина двинулся вперед. Светловолосый напрягся, но остался на месте.

– Лис… – Мистина наконец вспомнил его имя: всплыло в памяти вместе со всеми обстоятельствами, при которых он в последний раз его слышал. – Далеко же тебя занесло…

Наверное, такое же чувство он будет испытывать, после смерти встречаясь на том свете с земными знакомцами.

– Свенельдич… А ты здесь откуда взялся? – помолчав, ответил бывший оружник его отца. – Неужели и тебя… жизнь за море выдавила?

– Нет. Я в посольстве Эльги киевской. Стоим в палатионе Маманта. Неужели не слышал?

– А! Наши филусы[37 - Друзья (искаженное греч.)] говорили, что здесь в палатионе живет какое-то посольство… только у них слово «росы» может означать что угодно. И это Эльга… та, из Киева? Ингварова княгиня?

– Пойдем, поговорим, – Мистина кивнул на харчевню.

Лис помедлил. Рука его неприметно скользнула к поясу: Мистина краем глаза привычно отметил это движение, но также понял, что сделано оно безотчетно, так и он сам сделал бы это на месте Лиса.

– Не думай, – мягко сказал он, как другому сказал бы «не бойся». – Ты совершил в своей жизни один очень умный поступок. Когда ушел от Сигге Сакса до того, как он выступил против Ингвара. Все, кто с ним остался, вскоре были убиты. Если бы ты участвовал в том деле, а потом ушел сюда, я приехал бы именно затем, чтобы тебя кончить. Но раз уж ты догадался свалить раньше, сейчас мне от тебя ничего не надо. Можем поговорить спокойно.

– А есть о чем? – осведомился Лис.

На лице его отражалось колебание: верить или нет.

За его спиной возникли двое: смуглые, с резкими чертами чернобородых лиц совершенно разбойничьего вида. Добра от богато одетого чужака руса они явно не ждали и жадно следили за ним, выжидая миг, когда нужно будет броситься. Смысла разговора они уловить не могли: Мистина нарочно воспользовался привычной для русской дружины смесью славянского языка и северного, рассчитывая оживить в душе Лиса воспоминания о родине.

– Найдется. К примеру, я только весной видел твоего брата Клина.

– Где он? – вырвалось у Лиса.

– Вернулся в Киев. Живет в Ковалях.

– А отец?

– Пойдем, – повторил Мистина.

– Только эти двое со мной, – Лис, не оборачиваясь, показал себе через плечо на те две смуглые рожи.

Мистина знаком дал понять, что не имеет ничего против. Он ведь тоже был не один.

Засев в харчевне, Мистина велел подать вина, хлеба, сыра, жареной рыбы. Удобные заведения – эти греческие харчевни, всегда можно спокойно потолковать с любым, кого не намерен приводить к себе домой, к кому не намерен идти сам или кто не заслужил чести быть позванным в гридницу. Не дома и не в поле – так, некая межа своего и чужого, только еще со скамьями, вином и закуской. Место ничье и все здесь равны. Не жаль несколько фоллисов за такое удобство.

– Еще кто-нибудь из наших есть? – спросил Лис.

– Годрик Щука. Помнишь его?

– И больше никого? – Лис посмотрел на Мистину в упор своими светлыми глазами, взгляд которых мог быть тверд и холоден, как лед.

Как и раньше, он выглядел лет на десять моложе, чем был на самом деле, но внимательный взгляд различал тонкие морщинки возле глаз.