Княгиня Ольга. Львы Золотого царства

– Больно хлипок, – оценил Святослав. – А вот ягненок у него ничего, веселый. Так вот, матушка! – Он повернулся к Эльге, упирая руки в бока и готовый забыть о каменном отроке. – Я насчет пира нашего пришел поговорить. Свирьковна тебе кланяется.

– Как она? – улыбнулась Эльга, радуясь привету от невестки.

– И вот что я решил, – не отвечая, продолжал Святослав: видимо, держал в мыслях эти слова всю дорогу от Олеговой горы до Святой. – Что тебе больше богам служить нельзя – пусть, мы ведь так и договаривались. Но если я, великий князь русский, богов оставлю без благодарности, что мою мать родную в дальнем пути сохранили, то будет мне бесчестье, а богам обида. Потому завтра принесем жертвы, всю дружину и бояр позовем на пир. Такова моя воля.

Эльга слушала и думала: это не сын сейчас с ней разговаривает. Это Прияслава Свирьковна, княгиня молодая. Эльга достаточно хорошо знала Святослава, чтобы отличить, где он говорит сам, а где повторяет чужие слова. Этой речи его научила жена. Но возразить нечего. Он – великий князь русский, обязанный почитать богов. И если жена-княгиня напоминает ему об этом, так ведь для того ее и брали. Для того она, Эльга, и побуждала сына жениться: чтобы себе найти в ней преемницу, а народу дать старшую жрицу Святой горы. Так они и договаривались.

– Это… да. Людям… понравится, – с запинкой отозвалась она и вновь посмотрела на каменного пастыря. – Только я… мне на том пиру быть нельзя.

– Ты – моя мать, княгиня русская. – Святослав встал перед ней и расправил плечи. – Кланяюсь тебе от меня и жены моей и прошу пожаловать ко мне на пир. – Он низко поклонился, коснулся рукой дощатого пола. – А будет воля твоя прийти, или бог тебе не велит – ты и решай.

– За честь спасибо… – отозвалась Эльга, сама задетая тем, как жалко прозвучал ее голос. – Но может, лучше… Не подождать ли, пока… Как Свирьковна сейчас сможет? Не такое для нее время, чтобы жертвы приносить. Подождите, пока разрешится! Не так уж долго осталось.

– Я ей говорил. Но сперва родин ждать, потом еще три месяца. А там за дитя жертвы и на имянаречение пир. Про нынешний повод все забыть успеют. И боги тоже. Нет, мы уж сейчас. А потом – еще раз. Да неужели, – Святослав посмотрел на мать, выразительно перекосив рот, – ты и на имянаречение родного внука не пойдешь?

– Пойду! Это же внук… он дитя…

Эльга пыталась сообразить, не будет ли какого греха в этом. Возможностей согрешить, как она теперь знала, на пути человеческом что луж на дороге после ливня – и не захочешь, а наступишь. Но ведь и греки дают детям имена, устраивают пиры по этому поводу.

– Ну, так я пойду! – Святослав приобнял ее за плечи, прикоснулся лбом к ее повою и вышел. – Будь здорова.

Эльга смотрела ему вслед. Он все сделал как надо: и как князь, и как сын. Она ни в чем не могла его упрекнуть. Почему же душу пронзает чувство горечи и обиды?

Княгиня коснулась каменной руки Пастыря. Василев ураниэ, параклите![44 - Царю Небесный, утешителю! (греч.) И далее – из молитвы Святому Духу.] «Сокровище благих и жизни Подателю, прииди и вселися в ны, и очисти ны от всякия скверны, и спаси, Блаже, души наша». Создатель и утешитель – вот, кому можно пожаловаться даже на родного сына… на собственное сердце, на нестойкость духа, который трепещет от нынешних и будущих раздоров. Перед ней были два отрока: один живой, другой мраморный. Одного она сама произвела на свет, другой сотворил небо и землю. Но сейчас именно этот второй казался ей куда добрее и ближе, а первый стал непонятным и даже грозным.

Об этом ее предупреждали. Объединяя с Господом и родными по духу, крещение разделит ее с родными по крови, если они язычники. В своем доме они порой не смогут сесть за один стол, разделить пищу. И после смерти их дороги разойдутся окончательно. У Эльги обрывалось сердце при мысли о том, куда проляжет путь Святослава, его жены, детей… Мистины, Улеба, Грозничара и детей Володеи, Станибора и детей Прибыславы, Тородда и детей покойной сестры Беряши, Соколины и детей покойного деверя Хакона, всей плесковской родни… Сколько их, родных и дорогих ей людей, кого ждет ужасная участь!

Но нет. Еще не поздно все изменить. Они молоды. Их дороги еще могут в будущем повернуть в сторону истины Христовой. Если поможет Пастырь Добрый…

А все же зря Прияна затеяла принесение жертв. Беременной бабе не стоит принимать участия в таком деле, пусть она даже княгиня. Она и так сейчас стоит на грани белого света и темного, незачем ей привлекать дурные глаза к себе и будущему дитяти.

Но разве им объяснишь? Молодые все лучше стариков знают. И сейчас, когда Пастырь проник не просто в Киев, но в княжий род и на Святую гору, понятно, что Святослав и Прияна с особой силой хотят подтвердить свою преданность старым богам.

Что сделать? Как им объяснить?

* * *

– А нам кто помешает? – сказала Володея, когда Святослав ушел. – Мы свой пир закатим, не хуже того.

– И куда лучше! – подхватила Прибыслава. – Мы же приправы привезли? Вот пусть мужи киевские наше угощение попробуют и сами убедятся, где брашно вкуснее: когда его ложным богам посвящают или когда оно силой Господней благословлено?

– Себя вспомни! – захохотала Володея. – Как ты у августы за столом чуть не осрамилась!

– Да я… Ну и что? Пусть-ка теперь бояре осрамятся, будут знать силу Господню!

– Ой, бабы! – Эльга взялась за голову, но против воли рассмеялась. – Где я вам здесь хтаподия[45 - Хтаподи (греч.) – осьминог.] возьму? Да и не через брашно благодать Господня входит.

– Чего же нет? Помнишь, Полиевк рассказывал, как Христос хлебом и рыбой народ кормил без счета? Кто поел, тот уверовал. И у нас – кто поест, тот уверует. Вот увидишь!

– А все-таки хорошо было бы бояр хлоподием угостить! – размечталась Володея.

На такое легкое обращение киевлян Эльга не надеялась, но послала за Утой, дабы обсудить грядущий стол. Долго совещались со своими стольниками, разложив мешочки с привезенными приправами.

– Корица и гвоздика – это к рыбе. Тимьян, мята, анис – сделай отвар и добавь в чистую воду колодезную, так подавай.

– А пиво? – изумлялся Близина.

– Пиво потом.

– Как же за столом и без пива? У меня все сварено, поставлено…

– Разведи воду с медом, выжми сок из яблок, малины и другой ягоды, разбавь и подавай. Это называется «мурса», греки за едой пьют. Она освежает, зато драк у них не бывает в приличных застольях.

– А что – драка? – Близина разводил руками. – Кто сильно разбуянится, так отроки есть – уймут…

– Горчица – это для мяса. Размешай ее с медом, помажь мясо, как будешь запекать. Это перец – сверху посыпать чуть-чуть, как будешь солить. Хрен, чеснок – сам знаешь. Вот это дафни[46 - Лавровый лист.]. Будешь варить похлебку рыбную, сделай так: возьмешь леща да окуня, сваришь с этим листом, перцем и луком. Потом положишь морковь и репу, муку на масле обжаришь, а после всего вольешь сливок и укропу – вот этой травкой посыпать…

За всей готовкой наблюдала Ута, и вышло почти так, как в палатионе Маманта. Но подавали, выстлав блюда зеленью и обложив поросят и ягнят цветами, собранными у Днепра. Соленые оливки и маслины Эльга велела разложить в мисочки и выставить понемногу: знала, что сразу никому они не понравятся, но пусть пробуют и дивятся.

Перед началом пира Эльга едва не разругалась с княгинями. И все, как водится между женами, будь они высокого рода или низкого, из-за нарядов.

– Когда к себе домой приедете, тогда свои лоросы наденете! – говорила она им. – Где это видано, чтобы за одним столом пять княгинь в ряд сидели! Лорос может носить только одна госпожа! В том вся суть.

– Но нам подарили всем! – восклицала Прибыслава. – Мы тоже княгини!

– Вот там, где вы княгини, там и будете красоваться! А здесь княгиня – я одна. Игемон!

Это была правда, поэтому родственницы надулись, но покорились.

Логофет дрома не зря выспрашивал, а его помощники не зря записывали положение приближенных Эльги. Те из них, кто носил княжеское звание в той или иной земле – сама Эльга, Олег Предславич, Ярослава, Прибыслава, Володея – получили особые подарки. Еще при первой встрече с василевсами их поразили лорос и внушительная золотая мантия – из пурпурного шелка, почти сплошь расшитая золотом и усаженная драгоценными камнями; благодаря им на первый взгляд казалось, будто василевс «одет в золото».

И какой же восторг охватил русских княгинь, когда в завершении второго в их жизни обеда у Елены августы им поднесли почти такие же лоросы – четырем женщинам и одному мужчине из числа крещеных «архонтов Росии». Они были сделаны из красного шелка, обильно украшены золотым шитьем, где в гнездышках узоров блестели кусочки цветного стекла: голубые, зеленые, смарагдовые, белые, красные, золотисто-желтые, выточенные в виде кружка, квадрата, листика. На каждом лоросе их сидело около сотни, и все вместе сливалось в золотую реку самоцветных искр.

– Ты не просила царских венцов и одежд для себя и своих людей, но добрый отец не отпустит дочь из дома без хорошего приданого! – сказала Елена августа, и Эльга поняла: той передали ее слова, когда-то сказанные патриарху. – Примите эти лоросы в знак нашей дружбы и вашего звания христанских архонтов, чтобы надевать их на службу великого праздника Пасхи. Это лишь знак того золота божьей благодати, в какую одеты все истинно верующие. Мои дочери сами шили эти лоросы для вас.

Елена милостиво улыбалась, глядя на онемевших от восторга княгинь. Эльга принудила себя улыбнуться, но на самом деле у нее оборвалось сердце. Даже в животе похолодело. Подумалось: вот он, ответ греческих царей на все ее притязания! «Царские одежды», расшитые кусочками цветного стекла! Те самые, о которых просят все варвары, но о которых она не просила, потому что хотела большего!

Может быть, эти лоросы – знак признания греками их, русов, прав и положения? Но от знаков мало толку, если за ними не следуют дела.

– О, Патор Имон[47 - Отче Наш (греч.)]! – Прибыслава от восхищения даже вскочила, всплеснула руками, сделала движение, будто хотела прижать подарок к груди, но не посмела прикоснуться. – Это мне? Теперь я… Пусть мне наши тоже «прости-носис» делают!

В глазах ее уже отражалось будущее величие: вот она сидит на престоле в гриднице княжьего двора в Свинческе, в золотом царском лоросе, во всем подобная царьградской василиссе, а мужи смолянские лежат перед ней ниц, онемевшие от такой роскоши… Жаль, венца нет, как у августы.

Но с этим торжеством княгиням смолян, древлян и черниговцев предстояло потерпеть: в Киеве «архонтисса-игемон» могла быть только одна.

И вот начался пир. Нарочитые киевские мужи и жены по парам заходили в гридницу княгини Эльги, ведомые отроком, и застывали сразу за порогом. Они не узнавали этого места, где бывали много раз. Бревенчатые стены скрылись под пестрыми восточными коврами, шелковыми одеждами, паволоками, от которых все сияло.

Первыми пришли молодые – Святослав с Прияной. Младшая княгиня выглядела усталой, снова с припухшими веками, и под шелковым подолом подаренной далматики виднелись все те же старые, расшлепанные поршни – в них было легче отекающим к вечеру ногам. Князь держал жену за руку, будто боялся, как бы с ней чего не случилось. Войдя, она застыла посреди покоя, вынуждая и его остановиться. Взгляд ее расширенных глаз скользил по сторонам.