Княгиня Ольга. Львы Золотого царства

– А ты? – спросил Мистина. – А мы все? Думаешь, нам стоит остаться?

В голосе его слышалось сомнение.

– Да, – твердо ответила Эльга, крепче стянула мафорий на груди и поднялась. – Мы ведь еще ни о чем не договорились.

* * *

На темной лестнице Мистина вдруг приобнял ее, удерживая на месте, и шепнул:

– Не ждал, что ты сегодня снова выйдешь.

– Сдается мне, ты во дворце винищем набрался, с Костинтином заодно! – Теперь Эльга сообразила, отчего василевс в Аристирии держался с таким лихорадочным оживлением.

– А как же! – Мистина развел руками. – Он сам пил как конь и нам с Олежкой приказывал наливать! Олежка как приехал, так и уснул чуть ли не на лестнице! Завтра утром тяжело ему придется.

– Зато ты, я смотрю, весел, как молодой лосось!

– Тебя это удивляет?

Он явно намеревался ей показать, что не утратил бодрости, но Эльга оттолкнула его и сбежала по ступеням.

– Ну, скажи, – шепот позади возле уха коснулся теплом ее кожи, – ты все еще любишь меня?

Два дня, минувшие после ее погружения в купель, он думал только об этом, но не находил случая спросить. Или давал ей осмотреться и самой понять ответ на этот вопрос.

Эльга молчала. Она знала Мистину двадцать лет с лишним; почти все это время их тянуло друг к другу, но как бы ни поворачивал поток жизни, между ними оставались препятствия. Он впервые увидел ее, когда приехал, чтобы сосватать для Ингвара – своего побратима. Много лет она была для него чужой женой, потом княгиней-вдовой, которой долг перед державой и сыном не позволял искать любви к мужчине. И вот теперь этот же долг привел ее в стадо Христово, и разница веры, как Эльга ясно понимала, должна была стать новым, столько же сильным препятствием для любви. Блуд и раньше был бесчестьем, возможно, тем самым, что отняло у Ингвара удачу и с нею жизнь. Но теперь это еще и смертный грех перед Господом. Как ей быть с собой?

Кажется, понимая ее колебания, Мистина острожно взял ее руку и прижал к груди – к тому месту, где когда-то был маленький шрам. Словно напоминая: что бы ни было, моя жизнь принадлежит тебе. И Эльга задумалась: хочу ли я по-прежнему владеть этим даром?

В тот самый день, семь лет назад, когда он сжал ее пальцы на рукояти скрама, приставленного к его груди, другой клинок в другую грудь он вбил на всю длину. Это ведь Мистина нанес единственный смертельный удар древлянскому князю Маломиру, свершив тем самым их общую месть за Ингвара – жены и побратима. Тот жуткий миг вдвое усилил связь, сложившуюся между ними за все годы. За тот удар Эльга и сейчас считала себя обязанной Мистине. И это было очень важное открытие.

Тот день стал самым важным днем ее жизни до крещения: не сверши она месть, сейчас она не была бы княгиней Русской земли и не притязала на родство с цесарями греческими. Тогдашние чувства оказались живы. Их не смыла вода купели и завет прощать врагов. Она давно не думала о Маломире – уже ни к чему. Но по-прежнему радовалась, что может не думать о нем, ибо он мертв, месть свершена, оружие вложено в ножны.

А если бы… Если бы она потеряла мужа только сейчас, или если бы она уже тогда, семь лет назад, была бы христианкой? Простила бы она древлянам убийство Ингвара, оставив отмщение Богу? Эльга чуть не засмеялась. Да при чем здесь это? Месть – лишь последняя из трех причин, которые подвигли ее сделать то, что она сделала. Будь она христианкой уже тогда, даже прости она Маломира – его участи это не изменило бы. И крещение не сняло бы с нее обязанности сохранить державу своих предков и наследие сына. А прощение… что такое прощение? Ненависть ее к Маломиру ушла в землю вместе с его кровью. Какой смысл ненавидеть мертвеца? Можно считать, она простила его еще там, когда тело рухнуло к ее ногам и кровь из единственной раны – Мистина ударил ножом под дых – брызнула на подол ее белой «печальной сряды».

В ту ночь они с Мистиной оба были одеты в белую «печаль» и оба покрылись кровью с ног до головы. Вода всех морей и океанов не сможет смыть память о ней.

– Я не знаю, – тихо сказала она. – Не знаю толком, какова я сама теперь, и уж тем более не знаю, кого я люблю.

Мистина помолчал, понимая, что она не может дать ему ясный ответ, даже если и хочет. Потом вздохнул.

– Ну… как надумаешь… дай знать, – проговорил он, напоминая, как уже говорил ей нечто подобное много лет назад, когда она, вскоре после гибели Ингвара, тоже не зналда, как ей быть дальше.

Против воли Эльга улыбнулась. Годы проходили, но Мистина оставался прежним: целеустремленным, но терпеливым. Готовым ждать, как Ящер под темной водой, не сводя глаз с желанной добычи.

И ни цесарь, ни сам греческий бог не казались ему настолько могучими, чтобы он уклонился от соперничества.

* * *

В переходе между опочивальнями они наткнулись на Уту – тоже в мафории поверх сорочки и даже без волосника на растрепанных косах.

– Ты чего гуляешь, мать? – окликнул жену Мистина.

– И тебе не спится? – удивилась Эльга.

– Да мне бы и спалось! Живлянку с вечера, – Ута подавила зевок, – полночи выворачивало.

Ута вырастила четверых детей своего первого мужа и до сих пор, хотя у них давно имелись свои семьи, не могла перестать заботиться о них.

– И эта гадов морских налопалась? – усмехнулась Эльга.

– Перепила?

– Если бы. – Ута склонилась к сестре и прошептала на ухо: – Понесла она. С тех пор еще, как приехали сюда.

– Матушка Ма… Феотоке Парфэнэ![30 - Богородице Дево! (греч.)] – Эльга всплеснула руками.

Мистина насмешливо присвистнул.

Захваченная переговорами и мыслями о судьбах держав, Эльга совсем упустила из виду, что другие-то люди и в этом волшебном царстве продолжают жить обычной жизнью. Мельком вспомнился муж Живляны, Одульв, – это он сидел на ограждении и едва не грохнулся вниз.

– Сейчас вот заснула, – добавила Ута. – Я с ней Инчу оставила посидеть.

– Ну, хоть кто отсюда с прибылью уедет! – вздохнула Эльга. – Может, это добрый знак?

* * *

– Святшины с купцами уезжают!

Новость разнеслась по палатиону Маманта, едва его обитатели стали просыпаться. Вечером ни о чем таком разговора не шло, и Горяна поначалу не поверила.

– Да ну! – возразила она Святане, сообщившей ей это. – Куда они без княгини уедут, без нас всех?

– Мне мать сказала. А ей – Улебка. Они ночью решили, и княгиня позволила.

Горяна лишь смотрела на нее в изумлении, забыв вытереть воду с лица после умывания. Новость поразила ее как громом: не умещалась в сознании. Пока зевающая Велка чесала ей косу, она твердила про себя молитву к Богородице Деве, чтобы успокоиться. Надела поверх крестильной сорочки какое под руку попало платье и вышла в триклиний. Но там еще было пусто, княгиня не спускалась из спальни, и Горяна пошла в сад, оглядываясь по сторонам – но так, чтобы никто не заметил, что она оглядывается.

– Ой, будет сейчас твоему рыжему! – усмехнулась Эльга, глядя из окна на идущую по саду девушку – стройную, в светлом платье из некрашеного шелка, с черной косой до пояса.

После ночных разговоров она проснулась позже обычного, и ей еще не расчесали волосы.

– А что там? – Ута тоже выглянула через ее плечо. – Ох ты! Она же сейчас узнала.

Наконец Горяна нашла, что искала: в тени под гранатом на траве валялись в ожидании завтрака несколько отроков, а среди них двое послов Святослава – Улеб и Стейнкиль. Мистина уже распорядился послать к логофету дрома известие об отъезде части послов, чтобы им выдали положенные припасы на дорогу. Оставалось только ждать, вспоминая чудеса цветущего царства, которого они, быть может, никогда более не увидят.

Горяна прошла мимо, слегка кивнув им, и удалилась под сень розовых соцветий олеандра, где стала блуждать по выложенным мрамором дорожкам, будто ожившая лилия.

Наконец княгиня сошла вниз, в палатионе ударили в било: стол накрыт. Отроки поднялись и двинулись в триклиний. Улеб остался лежать на траве, закрыв глаза, будто задремал. Стейнкиль окликнул его, но он махнул рукой: ступайте. Ухмыльнувшись, Стейнкиль ушел, а Улеб все лежал, сквозь ресницы наблюдая за дорожкой.