Княгиня Ольга. Львы Золотого царства

– Будь цела, мать! – бодро приветствовал ее Медвежко.

– Хорош ли улов, сынок?

– Не обидел батюшка. На три дня мы с тобой при рыбе. И повялить еще останется. Давай, воды принесу.

Парень сбросил у стены заплечный короб, остро пахнущий рыбой и речной влагой, и взял деревянное ведро. Старуха приходилась ему не матерью, а бабкой, но здесь, в глухом лесу вдали от всех, где они обитали – тут не годится слово «жили», – это было не важно. Двадцать лет они, Князь-Медведь и Бура-баба, составляли друг для друга весь свой род – род стражей между Явью и Навью, не живых и не мертвых. Медвежко и не помнил никаких других родичей, не слышал прежнего, человеческого имени вырастившей его женщины. Зато каждый из них единственный знал другого в лицо: при редких встречах с родом человеческим они представали в личинах.

Он принес воды, старуха налила ее в самолепный горшок и поставила в устье растопленной печи. Взяв нож и корытце, Князь-Медведь собрался на воздух чистить рыбу, но помедлил, приглядываясь к старухе.

– Что-то ты, мать, невеселая. Спала худо? Чуры за ноги тянули?

– Сон видела.

Бура-баба села за непокрытый стол, такой же старый, как она сама, опустила на него руки. Сквозь морщины проглядывали правильные черты, тонкий нос, когда-то делавшие ее если не красавицей, то очень миловидной женщиной. Широко расставленные голубые глаза выцвели и смотрели сквозь Явь куда-то очень далеко. В каждом ее движении сказывалась привычка никуда не спешить, как у того, чей зримый мир очень узок, а незримый – неоглядно-широк.

– Что за сон? – Князь-Медведь остановился у двери с ножом и корытцем в руках. – Нехороший?

– Дочку мою видела… – Старуха вздохнула. Слово «дочку» она произнесла осторожно, будто боялась выдохом разбить что-то хрупкое. – Ельку, вторую, что после твоей матери, уже от Вологора у меня родилась.

– И что с ней? – Князь-Медведь сел прямо на пол у двери.

Обилием утвари тесная избенка похвалиться не могла, да в этом и не нуждалась.

– Ты ведь ее никогда не видел, нет?

Князь-Медведь покачал головой. Он и родную свою мать видел, но не помнил: бабка с трех лет растила его здесь, в лесу, и от родителей в памяти остались очень размытые образы.

– Думаю… померла она, Елька, – выдохнула Бура-баба. – Видела: стоит она в сорочке белой, волосы распущены, по лицу вода течет… А вокруг нее все тени, тени, а между теней – огни. Видела лики парящие, слышала, будто поют – хорошо так поют, ладно.

– Что же поют?

– Не разобрать.

– Ну, что? Как говорится: сорок лет – прости, мой век!

– Ей будто не было еще сорока… – попыталась припомнить Бура-баба.

Она не могла уже сказать, ни сколько ей самой, ни когда родились ее дети, ни когда она перебралась сюда, где времени вовсе нет и ходит по кругу, будто колесо на оси, один и тот же год.

– Вот, три мои дочки уже померли, а я все живу, старая… – вздохнула она. – Из восьмерых чад моих одна, выходит, на белом свете задержалась.

– Два раза молоду не быть, а смерти не отбыть. – Князь-Медведь снова встал. – А где она жила?

– Ох, далеко! – Старуха махнула рукой. – Увезли ее в Полянскую землю. Слыхала я, она там княгиней стала. Убегом ушла, да вот помиловала ее судьба…

Князь-Медведь вышел. Здесь, в глуши лесной, они с Бурой-бабой обретались для того, чтобы от лица мира живых служить Нави. По большей части он встречался с людьми в тот миг, когда они переходили с этой стороны на ту, поэтому смерть была для него не просто привычным делом, но почти единственным событием, которое он хорошо знал. Позже Бура-баба скажет, нужно ли им что-то делать, дабы проводить дух умершей. Но если она жила так далеко, то, возможно, ее проводит род мужа.

Бура-баба смотрела вслед Медвежке – в дверной проем, который он оставил открытым, чтобы выходил дым. Она не стала говорить внуку, что именно из-за этой ее второй дочки, Ельки, он сам и оказался здесь еще трехлетним ребенком. Прежний Князь-Медведь внезапно погиб в тот самый день, когда Елька навсегда покинула родные края. Погиб, не дав преемнику времени вырасти и повзрослеть, лишив его детства возле матери, не позволив даже узнать обычной человеческой жизни. У нее, Буры-бабы, в прошлом все же была эта жизнь: человеческое имя – Домолюба Судогостевна, – была семья, родители, два замужества, восемь детей – двое умерших младенцами и шестеро выросших.

Но зачем Медвежке, сыну ее старшей дочери Вояны и прежнего Князя-Медведя, знать о влиянии незнакомой тетки на его долю? Судьбы не переменишь, и ни к чему ему поминать недобрым словом ту, которая теперь совсем ушла с белого света.

Уже двадцать лет бывшая дочь старого плесковского князя Судогостя исполняла должность стражницы между Явью и Навью. Она привыкла провожать духи умерших по верной дороге – через Забыть-реку, чтобы они в свой срок могли найти дорогу назад и вновь родиться среди потомков. Она поняла бы, если бы вторая ее дочь в миг расставания души с белым светом потянулась к ней, попросила о помощи мать – ту, о ком все вспоминают в трудный час, как бы далеко ни забросила судьба. И она подала бы руки своей давно ушедшей дочери, помогла бы пройти по узкой жердочке над Огненной рекой… Оборвав все связи с земными миром, она осталась матерью, в глазах которой на дитяте нет неискупимой вины.

Но дочь ни о чем не просила. Даже не глянула. В белой сорочке и с мокрыми волосами выйдя из каменной чаши, полной воды, повернулась к ней, матери, спиной и медленным, размеренным шагом двинулась прочь. Под ногами ее лежала бело-голубая бездна, впереди мерцали облака. Она не шла в Навь, чтобы слиться с бесчисленными поколениями предков; одинокая, как луна, она удалялась в сияющую голубизной и золотом пустоту. Но позади нее оставался след – мигающая искрами дорожка над бездной.

И чем больше Бура-баба смотрела на эти искры, тем сильнее они разгорались: взрастали в языки пламени, сливались в огненное море; оно все ширилось, грозило обнять весь небосклон, пролиться вниз, на землю…

Бура-баба погасила внутренний взор – так обычный человек закрывает глаза, не желая видеть страшного. Пламя опало.

Но осталось недоумение. Куда пошла ее дочь? Что ее ждало там? Стражница рубежа Яви и Нави могла лишь с тревогой смотреть вслед, понимая одно: пути их разошлись навсегда.

* * *

…Она проснулась с чувством, будто лежит на самой вершине каменного столпа – того, откуда царь Устиян, что из меди вылит, грозит на восток всем тамошним варварам. Наедине с Тем, кто смотрит на нее сверху… Таков Господь: сколько ни возносись, Он всегда будет выше… и только Он. А вокруг голубая пустота и солнечный свет – мягкий, ласкающий опущенные веки. Вчера случилось нечто важное, перевернувшее всю ее жизнь, поднявшее на эту высоту, где она оказалась совсем одна. Ощущение этой важной перемены обнимало, как широкий плащ, и даже усилилось за время сна. Теперь она совсем другая. Прежняя язычница умерла, сгинула в водах крестильной купели, и на свет родилась христианка Елена. Родилась для вечности, как наследница царствия небесного.

Елена… Мысленно она вглядывалась в это имя, примеряя к себе. Перст Божий в том, что нынешняя августа, супруга Константина и ее восприемница от купели, носит то же имя, что равноапостольная царица Елена. Патриарх ей рассказывал про эту женщину, и в их судьбах она видела так много сходства, будто Господь за века до ее рождения создал образец, которому назначил ее следовать. Та Елена тоже была женой воина, но большую часть жизни провела одна. Имела единственного сына, который принял царский венец и сделал царицей свою мать. Стала христианкой уже в зрелые годы. Совершила подвиг, с Божьей помощью обретя крест Господень. А сын ее Константин узаконил Христову веру в Греческом царстве.

И теперь она, княгиня киевская, – тоже Елена. Патриарх говорил: вместе с этим именем на плечи ее Господь возложил и долг – сделать все, что будет в силах, для дела истинной веры на Руси. Но об этом ей сейчас не думалось. Она пока лишь приглядывалась к себе: что изменилось? Ей обещали благодать, радость и счастье от приобщения к верным. Но она чувствовала, что вместе с монашеским палием, который вчера надели на нее по выходе из купели в знак отречения от всех ее прежних языческих званий, легла на нее нелегкая обязанность. Теперь она за каждый шаг свой, за каждый помысел отвечает перед Богом. Не перед чурами, бесконечной вереницей уходящими во тьму веков, а перед Тем, что един в трех лицах и сияет в недостижимой вышине, как солнце мира. Для него она – просто женщина, вдова по имени Елена, а не княгиня могучего русского рода. Ему не важны ее предки, слава и успехи земной жизни.

А ничего этого и не было. Вот откуда это чувство высоты. Всю жизнь она сидела верхней веточкой на могучем дереве рода – пусть и надломленной. Но теперь то дерево исчезло. Перед лицом Бога она стояла одна. Ни позади, ни рядом больше никого. Она как первая гостья, раньше прочих пришедшая на праздник. Еще не кружатся хороводы, не раздаются песни, не пылают огни. Она одна ожидает брачного пира, куда всякая верующая душа приходит невестой Христовой.

«Сохраняй чистой одежду, полученную во святом крещении, – напутствовал ее вчера патриарх, когда она стояла перед ним в новой белой сорочке и с зажженной свечой, – до конца жизни твоей, да будешь достойной гостьей небесного чертога брачного, куда входят лишь те, кто имеет одежду чистую и светильники, горящие в руках…»

И вот она, давно не молодая женщина, мать взрослого сына и, наверное, бабка внука-грудничка, снова в начале пути, будто младенец. Как те старухи, которых молодильная вода или горнило Сварога-кузнеца снова превращали в новорожденных. И страшно было открыть глаза навстречу свету, шевельнуться, сбросить легкое покрывало, встать с постели и сделать свои первые шаги в обновленной жизни.

Послышался стук в дверь: размеренный и многозначительный. Так и самого василевса всякий день будят в семь часов утра тремя ударами в золоченую дверь опочивальни. Потом кто-то вошел, донесся знакомый голос:

– Эльга! Проснись! Пора же собираться – нам нынче к царю ехать!

Она глубоко вздохнула и открыла глаза. Возле нее стояла Ута, со вчерашнего дня – Агния, в точно такой же белой сорочке. Ее сестра, которая всю жизнь без раздумий следовала за ней – и в дремучий лес Князя-Медведя, и в святую купель Богоматери Халкопратийской. Выходит, есть вещи, которые ни тьма, ни свет с души человеческой не смоют.

Словно возвращенная с небес на землю своим прежним именем, Эльга засмеялась и протянула руку, чтобы Ута помогла ей подняться. К царю на пир – значит, к царю!

* * *

Отдыхая в портике Августея после приема у двух цариц, Эльга пыталась собраться с мыслями. Сейчас ее пригласят в собственные покои Елены августы, и там она изложит Константину все то, о чем уже говорила с его царедворцами, а еще то, о чем еще не говорила никому. О том, чего хочет русь от греков и чего ждет в дальнейшем.

Мистина, сидя с кубком в руке, не сводил с нее пристального взгляда. Говорить уже не о чем: сто раз обо всем говорено. Она видела, он волнуется не меньше нее и отчаянно жалеет, что ему пойти с ней нельзя. Увы: в покои царицы допускаются только евнухи. А Мистина на евнуха похож не более, чем конь на жабу: и борода, и низкий голос, и, главное, выражение глаз не оставляют места сомнениям. У него с молодости были такие глаза, что даже разговаривая с женщиной о чем-то другом, он в мыслях будто делает с ней это самое…

«Они это нарочно устроили, чтобы ты не могла взять с собой ни меня, ни Святшиных парней, ни еще кого-то из послов и советников! – хмыкнул Мистина, когда им впервые сообщили, что архонтиссе выделено время для частной беседы, но в личных покоях Елены августы, куда запрещен доступ чужим мужчинам. – Надеются, что без нас ты не сможешь связать двух слов, будешь только кивать, улыбаться и на все соглашаться».

Едва ли он был прав: царевы мужи, включая патриарха, имели случай убедиться за эти три месяца, что архонтисса русов вполне понимает суть вопросов, которые приехала обсуждать. Но выбор места для беседы и впрямь лишал ее поддержки советников-мужчин, вынуждая сражаться в одиночку.

Но вот снова появился препозит с подчиненными. Выкинув из головы ненужные мысли, Эльга встала, а вся ее свита, даже женщины, осталась на месте.

Скопец-препозит с двумя остиариями вновь привели Эльгу в ту палату с багряным возвышением, но теперь золотой трон и кресло стояли пустые. Отсюда они прошли еще через два зала, следуя за удалившейся царицей. Наступал тот час, ради которого Эльга больше месяца ехала сюда через весь нижний Днепр и всю западную половину Греческого моря, а потом три месяца ждала в палатионе Маманта. Помня об этом, она уже не смотрела по сторонам; когда перед ней вдруг открылась крина, где золотой орел терзал змею, держа ее шею в клюве, а когтистыми лапами топча длинное тело, она лишь скользнула по нему беглым взглядом. Эти вроде оживать не собирались, ну и ладно.

Два служителя растворили обитые серебряными листами двери, и Эльга вступила в китон.