Княгиня Ольга. Львы Золотого царства

– Сии венцы, – звучал над ухом голос Вонифатия Скифянина, – не людьми, не человеческим искусством измышлены и сработаны. Когда Бог сделал василевсом Константина Великого, первого из христиан на трон царский воссевшего, то послал ему через ангела эти мантии и венцы, и повелел ему положить их в великой божьей святой церкви, и не каждый день облачаться в них, но когда случается всенародный великий господний праздник. По воле Божьей они подвешены над святым престолом и украшением церкви служат…

Но даже самоцветные царские венцы значили не много по сравнению с золотым сиянием небес, казались лишь его осколками. Пробиваясь сквозь это сияние, взор уходил все выше – с первого неба на другое небо, откуда смотрели вниз, на людей, сам Бог и его мать, будто звали к себе в этот свет. Совсем наверху виднелись высокие узкие оконца, а за ними – третье небо, но не то, что раскинулось над земным миром. Там голубел тесный проход в истинное небо, то, где живет Бог. И, как ни высоко те ворота находились, все же никогда Божье небо не казалось таким близким, как отсюда. Везде горели свечи – тысячи свечей в серебряных светильниках на толстых цепях. И мнилось, это рои радостных душ, пребывающих с Господом, сияют от блаженства. Бесчисленные, как звезды.

Другой грек что-то сказал. Эльга не обернулась, но услышала голос Ригора:

– Твое изумление понятно, княгиня, но тебе следует знать: никто и никогда еще не пресыщался этим зрелищем. У тебя будут случаи осмотреть Великую церковь, но сейчас тебя ожидает патриарх.

* * *

Покои патриарха примыкали к храму, и Эльгу провели туда по каменным переходам и лестницам. Убраны они оказались куда проще и сдержанней: лишь резьба по мрамору, золоченые кресты на столпах. Выйдя из-под золотого облака, Эльга ощутила облегчение: сияние неба для непривычного глаза оказалось уж слишком непростым испытанием. Эта красота обжигала душу до боли, и теперь прохладный серовато-белый мрамор патриарших покоев успокаивал и навевал отраду, будто прозрачные струи ручья в жаркий день.

Но и теперь, когда она сидела, в окружении своих онемевших женщин, на подушке с кубком свежей мурсы в руке, Святая София еще владела ею. Храм был слишком велик, он не вмещался в душу, но и та часть, которая вошла, не хотела уходить.

Эльга догадалась встать, когда вошел патриарх, но едва восприняла смысл его приветствия. Вопреки ожиданиям, верховный служитель могущественного греческого Бога выглядел вполне заурядным образом: мужчина средних лет, с простым худощавым лицом, с седоватой бородой на впалых щеках. Широкое его зеленое платье-мантия выглядело куда скромнее, чем уже виденные Эльгой одеяния знатных греков, но от прочих его отличал головной убор. Шапку закрывал белый убрус, примерно такой же, какой носили на Руси женщины, но с богатейшим золотым шитьем на очелье и на спускающихся на плечи концах. Венчался убор небольшим золотым крестом. В руке патриарх держал посох с чудным навершием; будучи еще далеко не дряхлым человеком, в опоре он не нуждался, но это был знак его священных обязанностей.

– От многих слышал я одну и ту же весть добрую, – начал патриарх, вновь пригласив ее сесть, – будто пришла к нам архонтисса безбожного народа рос. И как ищет хороший купец бесценный жемчуг, так она – Иисуса Христа.

– Я пришла… желая увидеть честь и красоту державы вашей греческой…

Эльга с трудом собиралась с мыслями, ловила обрывки заранее продуманных речей. Но сами ее мысли потерялись в сиянии, заполнявшем голову и душу. Окружающий мир отодвинулся и стал мягким: по пути сюда ей казалось, что она ступает по облаку, теперь она сидела на скамье, будто на облаке. Мелкими и незначительными стали все цели ее прибытия сюда, все замыслы, надежды, расчеты. Все то, что она сама как, наследница Вещего и княгиня земли Русской, представляла собой, утратило вес. Слова о Боге, благодати, спасении, вечном блаженстве в ее киевской избе оставались только словами. Теперь за ними встал ясный зримый образ. Перед глазами сияла закутанная в покрывало прекрасная женщина с младенцем на коленях, помещенная среди солнечного света. Эльга увидела истинное Царствие Небесное, и у нее не осталось ни замыслов, ни желаний. Потребность найти туда дорогу стала очевидной, как необходимость дышать или есть, чтобы жить. Иисус Христос, о котором она раньше лишь слышала, здесь явил себя во всей мощи и блеске.

– И что же показалось тебе превыше всего прочего?

Эльга взглянула ему в лицо. Патрарх Полиевкт смотрел на нее испытывающе, но словно уже знал ответ. Ему ли, хозяину этого преддверия неба, не ведать его силы!

– Некогда слышала я сладкую молву о царстве вашем Греческом и о вере Христовой, – в непривычной, сбивающей с толку растерянности Эльга едва подбирала подходящие слова. – Ныне же чудесное и великое зрелище вижу очами своими. Прошу тебя, отец, научи меня, как приобщиться к Богу и войти в число верных, ищущих Царствия Небесного.

– Чего же на самом деле ты желаешь – венцов золотых царских? – Патриарх немного наклонился вперед, вонзая в нее пристальный взор темных глаз. – Одежд многоцветных?

Эльга едва сдержала улыбку и отчасти пришла в себя. Многоцветных одежд немало привозили и прежние князья и удачливые вожди Северных Стран. В том числе священнические облачения, сшитые из дорогих шелков, с золотым шитьем – и с дырой на спине от копья или на груди от стрелы, которую искусные их жены латали, отрезав кусочек из подмышки, где не видно, и вставив взамен шерстяную заплату. Роскошные алтарные покровы шли на отделку платья или занавеси. Украшения с обложек священных книг переделывались на подвески к ожерелью. Привозимые серебряные и золотые кресты переливались на украшения. Во всех богатых домах Свеаланда, Норейга, Ютландии или Руси имелись золотые кубки с самоцветами, блюда, ларцы, светильники.

– Я и дома видела немало многоцветных одежд, – сказала Эльга, умолчав о том, о чем вспомнила. – Имела много сокровищ. Но не было в них благодати Божьей. Сила Господня живет лишь в храме. Ее нельзя ни отнять, ни купить, ни даже получить в дар. Ее получает лишь сердце, открытое Богу.

Полиевкт медленно приподнял брови, будто не верил ушам. Ему случалось видеть язычников – сарацин-мусульман или же варангов-северян, – но никто еще не говорил ему того, что он сам должен сказать язычнику.

– Вижу, сбылись с тобой слова Христа, которыми он восхвалил Бога Отца: «То, что Ты утаил от премудрых и разумных, то открыл Ты младенцам», – промолвил патриарх. – Благодать Господня уже коснулась уст твоих. Прекрасно, что потрудилась ты прийти в царство наше. Величие храма Господня ты уже видела – я открою тебе еще большее. Открою красоту безупречного закона Божьего, а после того совершу над тобой великое дело Божьей благодати. И будешь ты вовек благословенна среди жен русских, ибо тьму заблуждений временного света сего оставишь и свет жизни вечной возлюбишь!

* * *

Патриарх Полиевкт был человеком твердым и прямым. Избранный из простых монахов, он не имел знатных родичей, зато отличался умом, благочестием, обширными познаниями, а также красноречием, которое доставило ему прозвище «второго Златоуста». Равнодушный к роскоши, Полиевкт ревностно относился к своим священническим обязанностям. Он твердил, что Бог привел Эльгу в Новый Рим, дабы она спасла свою душу и повела за собой народ, а она думала тем временем, что это ей повезло с вероучителем. В каковом убеждении ее подкрепляло и то, что Полиевкт занял это место лишь за год с небольшим до ее прибытия сюда. Его предшественник, Феофилакт, принадлежал к царствующему дому: приходился младшим сыном василевсу Роману Старшему, отцу нынешней царицы Елены, но ничем более похвалиться не смог бы. Став патриархом совсем юным – в семнадцать лет, – двадцать три года Феофилакт вел беспутную жизнь, куда охотнее посещая конюшню, чем храм, пока однажды не убился, упав с лошади. Сам василевс Константин, которому властолюбивые родичи жены «прогрызли все печенки», как не очень почтительно выразился Савва Торгер, помог возвышению Полиевкта как человек совсем иного склада.

Теперь Эльга приезжала в Константинополь каждую неделю. Перед крещением полагалось, чтобы патриарх наставил ее в вере Христовой. Эльга могла бы сказать, что Ригор-болгарин в Киеве беседовал с ней о Христе целый год, но благоразумно смолчала: получать наставления самого патриарха было почетным, а встречи с ним – полезными для ее дальнейших целей. Им предстояло встретиться двенадцать раз, ибо на это, особо значимое для христиан число, патриарх опирался, распределяя предметы бесед: о Ветхом Завете, о Новой благодати евангельских заповедей Христа, о правилах святых апостолов, об учениях святых отцов Вселенских соборов, и о том, как следует пребывать в твердой вере и вести жизнь добродетельную. О воскресении мертвых, и о втором пришествии Христа, и о воздаянии каждому по его делам. О церковном уставе и молитве, и о посте, и о милостыне, и о воздержании, и о чистоте телесной, и о покаянии.

Будучи человеком занятым, Полиевкт мог уделить княгине время лишь один раз в неделю; таким образом выходило, что на ее оглашение потребуется двенадцать недель. Условившись с ней об этом еще в первую встречу, он назначил время крещения на праздник Рождества Богоматери – в восьмой день месяца септембриоса. И это как нельзя лучше сочеталось с расчетами логофета дрома и дворцового управителя-препозита, распределявших время царских приемов.

Вместе с Эльгой проходили оглашение и женщины ее свиты. Пораженные чудесами Константинополя, они не могли не признать вслед за княгиней, что люди, живущие среди такой красоты и богатства, уж верно знают истинного Бога, раз он так награждает их! Мужчины держались осторожнее. Из мужской части русского посольства креститься заодно с княгиней пожелали человек двадцать, но по большей части это были еще не крещенные купцы, которым предстояло приезжать сюда каждый год. Из Эльгиной родни присоединились Алдан, Войко, Колояр и Соломир, а еще средний сын Мистины – тринадцатилетний Велерад. Старший сын Мистины, Улеб, на это отвечал: «Мне князь такого не приказывал».

– Как князь, так и мы! – говорили отроки. – Мы на земле его дружина, в одной битве с ним погибнем и к богам в занебесную дружину вместе пойдем.

– Как отцы наши! – с гордостью говорил здоровяк Добровой, сын Гримкеля Секиры, павшего в один час с Ингваром.

Их таких возле Святослава держалось два десятка: ко времени гибели почти все ближние оружники Ингвара имели семьи. Общая гордость за отцов сплотила нынешнее поколение гридей, и все они считали друг друга братьями, а Святослава – и князем, и старшим братом одновременно. Нечего и думать, чтобы они решились сменить веру без его приказа. Вся их дальнейшая жизнь была связана со Святославом, а как дружина может отказаться от участия в пирах? Это все равно что отказаться быть в дружине. Ведь княжий пир – это и священнодействие, и совет, и раздача наград, и ежедневное разделение хлеба, именно то, что создает между вождем и его людьми связь не менее прочную, чем кровное родство.

О замыслах на этот счет самого Святослава, в случае удачных переговоров о его браке с дочерью Константина, Эльга пока молчала.

Каждую неделю за Эльгой приезжал Даниил-Даглейк, с вестиаритами-«львами» и поклоном от Саввы. Эльга скоро поняла, что, посылая за ней личного помощника-оптиона, этериарх выражал ей свое расположение. Иной раз он и сам встречал княгиню на причале Боспория: в те дни, когда патриарх приглашал ее не в свои покои, а в сад какого-нибудь из городских знаменитых монастырей или храмов. Бывало, что Савва провожал русов до Маманта и получал приглашение со своими людьми пообедать с ними. Сидя в триклинии с Мистиной и другими послами, он пил разведенное водой вино, толковал о походах, рассказывал о сражениях с сарацинами и полученных наградах. Беседы с ним заметно помогали русам разобраться в здешней жизни.

Именно у него в руках они впервые увидели чудную вещь: маленькие вильца, рогатинку величиной не более поясного ножа, на рукояти узорной белой кости. Отрезав кусочек мяса, Савва затем отравляя его в рот не тем же ножом, как Эльга и княгини, не руками, как отроки, а накалывал на зубцы рогатинки.

– Это пируни, – пояснил он. – Не удивляюсь вашему удивлению, ибо помню, что у нас на севере такого баловства не водится. Но советую тебе, королева, и твоим людям обучиться пользоваться пируни. Весьма возможно, что василевс пожелает дать обед в твою честь – так принято даже для послов, а для особы твоего положения и тем более. Не очень красиво будет выглядеть, если василевс и его приближенные будут брать мясо пируни, а ты – руками. Посчитают вас за диких людей.

– Всегда так ели, и ничего… Дай-ка попробовать, – решилась Эльга.

Савва Торгер протянул ей серебряные вильца. Она вонзила зубцы в кусок мяса, но, едва она попыталась его поднять, как тот соскользнул обратно в миску.

– Вот так! – Савва показал, как повернуть кисть руки.

Она взяла орудие по-другому и попробовала еще раз.

– Подхвати снизу ножом, – посоветовал Савва.

Эльга поддержала кусок ножом снизу и подняла над столом. На этот раз удалось донести до рта. Было неудобно: рука не привыкла.

– А дай я! – Сидевшая рядом Володея отобрала вильца и бойко ткнула в мясо, но уронила его на колени, едва подняв, и с досадой отбросила рогатинку на стол: – Вот еще, выдумки какие! Ничего же эти греки по-людски сделать не могут!

Тем не менее, Эльга приказала передать купцам, чтобы отыскали на городском торгу с десяток таких рогатинок – «пиру-ни», – и каждый день заставляла княгинь и послов есть ими хоть понемногу, пока привыкнут. «Лучше сейчас куски на подолы роняйте, пока можно рушник подстелить, чем у василевса за столом опозоритесь!» – сказала она, и пришлось послушаться. А отроки пусть едят как знают, им с василевсом не сидеть.

Кроме женщин и других оглашенных, так же неизменно Эльгу сопровождали то Олег Предславич, то Мистина. Древлянский князь крестился давно и в наставлениях не нуждался, но не мог упустить случай побеседовать с главой церкви; Мистина порой тоже слушал, что вещает гостям патриарх, а то, имея собственного толмача, беседовал с кем-то из служителей патриаршего двора. С сотниками «львов»-вестиаритов они уже скоро стали приятелями.

Неделя шла за неделей, и Эльга больше не возмущалась задержкой. Патриарх приглашал ее на будние дни, в свое свободное время, и они, в обществе женщин Эльгиной свиты, то сидели в его покоях, то прогуливались по огромным, широким, как луга, галереям второго яруса собора. Это место, называемое катехумений, предназначалось для оглашенных и женщин. Здесь пол тоже украшали богатые мозаичные изображения. На галерею вел широкий пологий всход, вымощенный камнем: из века в век греческие царицы, все эти Евдокии, Ирины и Феодоры, проезжали по нему в носилках, несомые шестерыми рабами. На каменном ограждении были высечены и выцарапаны сотни имен – таким образом молящиеся пытались оставить Господу вечную память о себе, непрекращающуюся, запечатленную в камне свою мольбу о Божьей милости. Сколькие из них давным-давно закончили земной путь, а имена их, как забытые свечи, все взывали к Богу, когда душа давно уже нашла дорогу в блаженство или муку…

Рассматривая надписи, Эльга два-три раза натыкалась на знакомые знаки: это оказались не греческие буквы, а руны. Хальвдан… Арне… еще какой-то Сиг… – дальше неясно. И до нее люди, привыкшие у себя дома видеть лишь деревянные дома под дерновыми крышами, стояли на этом месте, наблюдая, как пронзенное тонкими лучами света пространство храма оживает, полнится голосами агиософитов, поющих во славу Господа так сладко, как по силе только ангелам.

– Почему здесь не служат каждый день? – спросила она однажды, глядя сквозь строй каменных столпов в мерцающую золотом полутьму храма. – Ведь это истинное Царствие Небесное, здесь должно хвалить Бога беспрестанно!

– Мы бы так и делали, будь то угодно василевсу, – суховато ответил Полиевкт.

– Как? – Эльга даже остановилась и повернулась к нему. – Ему неугодно?

– Ежедневные службы совершаются в дворцовых церквях – Богоматери Фаросской и Святых Апостолов. А чтобы ежедневно служить в Софии, нам понадобились бы сотни новых служителей и литр восемьдесят золота каждый год.

– Сколько это – восемьдесят литр? – Эльга умела считать сокровища только в марках и гривнах.

– Более пяти с половиной тысяч номисм. Василевс же изволит жаловать нам куда менее.

Эльга помолчала. В минувший год она уже давала Ригору средства для улучшения деревянной церкви Святого Ильи на Ручье. Ее построили купцы-христиане, они же приносили дары, позволявшие кормиться священнику, покупать свечи, изготавливать просфоры. Подарила два дорогих сосуда, попавших в лари киевских князей из каких-то ограбленных греческих же церквей, и хорошую новую паволоку на алтарный покров. Однако киевскую церковь смешно было сравнивать не только со Святой Софией, но и с самой захудалой греческой церковкой, где все же имелись каменные своды, иконы, стенная роспись, светильники и свечи. И сколько угодно красного вина для причастия. Здесь это считалось обычным питьем даже для рабов, а вот в Киеве, как рассказывал Ригор, порой приходилось как величайшую драгоценность оберегать последнюю запечатанную воском корчажку для праздника Пасхи и раздавать верующим в крошечной младенческой ложечке.

Но разве это дело для церкви стольного города, где есть княгиня-христианка? Уже в ближайшем будущем этому надлежало измениться – и самым решительным образом. Нужны будут иконы, покровы, сосуды, светильники, свечи, даже певчие – все, чтобы привлечь в церковь как можно больше киевлян. Только так Эльга могла передать им то чувство близости царствия небесного, какое пережила недавно сама. Нужны священнослужители. Сначала – для Святого Ильи, а потом – и для других церквей. В Киеве, в Чернигове, Смолянске и Свинческе, в Ладоге… В Хольмгарде, если удастся получить согласие старой госпожи Сванхейд, ее свекрови.